В спорах двух героев раскрываются существенные черты их мировоззрения. Основная тема полемики между Бобровым и Гольдбергом — капитализм, воздействие связанного с ним технического прогресса на общественную жизнь. Вопрос этот в 90-е годы приобрел большую актуальность. Существовали прямо противоположные точки зрения на перспективы, открываемые быстрым развитием науки и техники.
Сталкивая в словесных боях своих героев, писатель устами одного из них предает «анафеме» прогресс, устами же другого доказывает важность развития техники. Но интересно, что Гольдберг не последователен в своей защите «прогресса». Как врач, он достаточно был знаком с жизнью народа. Многое в речах Гольдберга подкрепляет позиции Боброва, дает молодому инженеру «обвинительный материала против капитализма. Пылко возражая своему другу, Бобров говорит:
«Кто здесь же, на этом самом диване, с пеной у рта кричал, что мы, инженеры и изобретатели, своими открытиями ускоряем пульс общественной жизни до горячечной скорости? Кто сравнивал эту жизнь с состоянием животного, заключенного в банку с кислородом? О, я отлично помню, какой страшный перечень детей двадцатого века, неврастеников, сумасшедших, переутомленных, самоубийц, кидали вы в глаза этим самым благодетелям рода человеческого... мы несемся сломя голову вперед и вперед, оглушенные грохотом и треском чудовищныхмашин...»
Здесь мы ощущаем настроение самого писателя, который склонялся к мысли о вреде прогресса для трудящихся. Но писатель не довольствуется отвлеченной критикой «машинной лихорадки». Он бросает обвинение иностранным концессионерам и ловким отечественным «пройдохам», загребающим миллионные прибыли. В статистике, которую Бобров приводит Гольдбергу, заключена основная идея повести, давшая название произведению, Молох, пожиратель человеческих жизней, — это любое капиталистическое предприятие.
«—...Давно известно, что работа в рудниках, шахтах, на металлических заводах, на больших фабриках сокращает жизнь рабочих приблизительно на целую четверть. Я не говорю уже о несчастных случаях или непосильном труде... много ли вы видели на фабриках рабочих старее сорока — сорока пяти лет? Я положительно не встречал. Иными словами, это значит, что рабочий отдает предпринимателю три месяца своей жизни в год, неделю — в месяц, или, короче, шесть часов в день... У нас, при шести домнах, будет занято до тридцати тысяч человек... Тридцать тысяч человек, которые все вместе, так сказать, сжигают в сутки сто восемьдесят тысяч часов своей собственной жизни, то есть семь с половиной тысяч дней, то есть, наконец, сколько же это будет лет?
— Около двадцати лет, — подсказал после небольшого молчания доктор.
— Около двадцати лет в сутки! — закричал Бобров. — Двое суток работы пожирают целого человека».
Подобная «статистика» жертв Молоха сближает Куприна с Глебом Успенским. Во второй половине 80-х годов Глеб Успенский писал редактору «Русских ведомостей» Соболевскому: «Если «Власть капитала» — название не подойдет, то я назову «Очерки влияния капитала». Влияния эти определенны, неотразимы, ощущаются в жизни неминуемыми явлениями. Теперь эти явления изображаются цифрами, — у меня же будут цифры и дроби превращены в людей» (курсив наш — А. В.)<1>.
Куприн как бы попытался в иной форме осуществить замысел Глеба Успенского. Герои Куприна — инженер Бобров — рассматривает «власть капитала» как принесение в жертву человеческих жизней.
Спор Боброва с Гольдбергом — это спор Куприна с самим собой о науке и технике в капиталистическом обществе. Решить вопрос окончательно в ту или иную сторону Куприн был не в состоянии, но он все же готов принять сторону противников прогресса. Эта ошибочная позиция в 80—90-е годы прошлого века отнюдь не выражала реакционности взглядов. В наше время «теории» уничтожения машин возникают из стремления сохранить буржуазные отношения хотя бы на более низкой ступени их развития. Но в конце прошлого века многие передовые интеллигенты считали технический прогресс пагубным для трудящихся. К числу этих интеллигентов и принадлежал Куприн, хотя твердой уверенности, что дорога вспять даст благодетельные результаты, у него не было. Самое важное в этих «социологических» исканиях писателя — его горячая заинтересованность в судьбе русского рабочего класса.
В свете спора между Бобровым и Гольдбергом приобретает символическое значение картина завода, извергающего в ночном мраке пламя и дым. В пламени, копоти, желтом дыме, то погружаясь во тьму, то зловеще освещаясь, завод действительно обретает облик грозного идола — пожирателя человеческих жизней.
Образ завода — Молоха — завершает ту часть повести, которую условно можно назвать вступительной. В этой вступительной части читатель ознакомился с большинством персонажей, с обстановкой и местом действия. Однако само действие начинается с приездом капиталиста Квашнина, олицетворяющего губительную власть капитализма.
Весьма характерно, что, описывая внешность Квашнина, художник уподобляет этого владыку грозному идолу: «Квашнин сидел в кресле, расставив свои колоссальные ноги и выпятив вперед живот. На нем была круглая фетровая шляпа, из-под которой сияли огненные волосы; бритое, как у актера, лицо с обвисшими щеками и тройным подбородком, испещренное крупными веснушками, казалось заспанным и недовольным; губы складывались в презрительную, кислую гримасу».
В портрете Квашнина выделяются черты страшного и уродливого. Главное в этом стяжателе, в этом идоле — непоколебимое, не омраченное никакими сомнениями презрение к идолопоклонникам, презрение богатого, сильного и независимого к бедным, слабым и зависимым от него людям. Когда Квашнин выходит на площадку вагона, он медлит спускаться на землю. Он возвышается над толпой своей неподвижной массивной фигурой. На его лице брезгливая мина. Он — хозяин, владыка.
Предшествующая приезду Квашнина сцена — ожидание его на станции — призвана усилить этот мотив. Квашнин — господин, перед которым трепещут подобострастные слуги. Еще до прихода поезда всеми служащими завода, начиная с его директора Шелковникова, овладевает томительное беспокойство, граничащее сострахом.
Капиталист Квашнин — антипод Боброва, и он раскрывается автором в резко отрицательных, почти гротескных чертах. Куприн рисует Квашнина человекоподобным существом, лишенным каких либо нравственных принципов. Одного из своих подчиненных — Свежевского — он женит на Нине Зиненко, чтобы сделать ее своей любовницей. Квашнин готов на любой аморальный поступок, даже на преступление, ради увеличения своих богатств, ради удовлетворения своих низменных страстей.
По силе и яркости образ Квашнина, конечно, уступает горьковскому образу Маякина. Но следует иметь в виду, что «Молох» появился в свет раньше «Фомы Гордеева» и что Куприн одним из первых в русской литературе попытался нарисовать буржуазного хищника.
В издании 1903 года Куприн углубил образ Квашнина, сделал его еще более современным, придав Квашнину такие качества, как умение лавировать, пускать в ход демагогические приемы. Когда жены рабочих окружили Квашнина, громко жалуясь на свое бедственное положение, он строго отчитывает директора завода: «Вы слышали? Что все это значит? Когда же вы начнете переустраивать рабочие бараки?» И вслед за этой нотацией Шелковникову он обещает женщинам выполнить все их просьбы. А затем Квашнин вполголоса говорит директору: «Вы распорядитесь, чтобы завтра сложили около бараков воза два кирпича... это их надолго утешит. Пусть любуются».
Хотя требования, предъявляемые в данном случае женами рабочих, носят бытовой характер, за ними скрывается недовольство рабочих, изливающееся вскоре в стихийном «бунте». Квашнин же, упоенный своей властью, далек от осознания общего положения. Ему кажется, он несколькими словами «обуздал» толпу.
«Видите ли, дорогой мой,— говорил он директору, тяжело подымаясь вместе с ним на ступеньки станции, — нужно уметь объясняться с этим народом. Вы можете обещать им все что угодно — алюминиевые жилища, восьмичасовой рабочий день и бифштексы на завтрак, но делайте это очень уверенно. Клянусь вам: я в четверть часа потушу одними обещаниями самую бурную народную сцену».
Цинизм Квашнина, его претензии на роль «сверхчеловека» и вместе с тем его тупая самоуверенность, политическая и социальная близорукость особенно отчетливо показаны в сцене пикника. Здесь Квашнин выступает как идеолог эксплуататорских классов, исповедующий «философию» господства немногих «избранных» над массой. Он пытается доказать, что материальные ценности создаются не рабочим классом, а промышленниками и техниками, содружеством капиталистов и интеллигентов.
Обращаясь к подчиненным, как бы нисходя до них, он заявляет: «Держите высоко наше знамя, не забывайте, что мы соль земли, что нам принадлежит будущее... Не мы ли опутали весь земной шар сетью железных дорог? Не мы ли разверзаем недра земли и превращаем ее сокровища в пушки, мосты, паровозы, рельсы и колоссальные машины? Не мы ли, исполняя силой нашего гения почти невероятные предприятия, приводим в движение тысячемиллионные капиталы?.. Знайте, господа, что премудрая природа тратит свои творческие силы на создание целой нации только для того, чтобы из нее вылепить два или три десятка избранных, имейте же смелость и силу быть этими избранниками, господа!..»
Этот воинственный панегирик капитализму, вложенный писателем в уста российского промышленника, замечателен во многих отношениях. Если Куприну трудно было увидеть особенности революционного подъема в гуще пролетариата, то он сумел уловить «идейную» сущность капитализма, понял ее и резко осудил. В панегирике Квашнина уже отчетливо заметны ницшеанские тенденции. Нельзя не отметить острой наблюдательности, известной прозорливости Куприна, разглядевшего и осудившего ницшеанскую психологию в то время, когда воинственный прусский философ, предшественник фашизма, еще только начинал владевать умами российской буржуазной интеллигенции. В историко-литературном плане Квашнин является предшественником Николая Скроботова из пьесы А. М. Горького «Враги» (1906).
Раскрывая идейные конфликты эпохи, писатель широко пользуется прямым противопоставлением и метафорическим сближением. В повести противопоставлены Бобров и Квашнин, Бобров и Свежевский. Есть какая-то зловещая гармония между заводом, похожим на жадное чудовище, и ненасытным Квашниным, этим живым воплощением капиталистического Молоха.
Куприн мог бы познакомить читателя со Свежевским позднее, например в гостиной семейства Зиненко. Но он столкнул впервые Боброва со Свежевским на заводе, а не в мещанской обстановке, в которой отчасти «растворился» бы Свежевский. На фоне изнурительного труда рабочих он кажется особенно ничтожным и циничным, и поэтому здесь более контрастно выступает антагонизм между ним и Бобровым.
<1> «Русские ведомости». Сборник статей. 1863—1913. М., 1913, стр. 232.
|
