О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

В натуралистическом «живописании» похоти и разврата еще дальше Муйжеля и Арцыбашева пошел Д. Айзман, поместивший в «Жизни» порнографический рассказ «Любовь», распадавшийся на две части: «Белый роман» и «Черный роман». О чем он? Да все о том же. Священник Дельгорг и тридцатичетырехлетняя монахиня, налитые взаимной ненавистью и отвращением друг к другу, проводят вместе ночи в пьянстве, в злобном, бесстыдном распутстве, в циничных и грязных разговорах о таких же грязных делах. Он — «святой отец» — извергает на свою сожительницу целый поток оскорбительных слов, а в ответ она обливает его оскорблениями и бранью еще большего цинизма и похабства: «Все самое грубое, самое обнаженное, самое низменное и скотское,— поясняет автор,— приходило на ее язык и с него срывалось, как мутные каскады зловонных отрав. И жесты у нее при этом являлись особенные — ошеломляющие бесстыдством жесты старого, уже бессильного, но еще горящего нечистым огнем развратника»^<1>. Д. Айзман рассказывает все это вовсе не в целях обличения церковников, не для того, чтобы обнажить порочные нравы в среде монашества, а чтоб только посмаковать пошлое и грязненькое в людях, выплеснуть на страницы книги все нечистоты, подчеркнуть зверино-биологическое в женщине и мужчине, злой судьбою сплетенных в один больной узел и какбы сброшенных ею на дно помойной ямы.

Вариацию подобных грязно-натуралистических мотивов и патологических образов находим и у других авторов арцыбашевской «Жизни», издававшейся на потребу мещанскому, буржуазному читателю, который после пережитых им политических потрясений периода революции искал успокоения души в чтении «пикантных» книжек.

В сравнении с айзмановским рассказом или «Грехом» В. Муйжеля рассказ Куприна «Морская болезнь» выглядел в сборнике безобидным, даже невинным, и уж во всяком случае куда более серьезным и психологически глубоким. В рассказе выдвигалась на первый план очень сложная психологическая коллизия: каким должно быть и как в действительности складывается отношение мужа к жене, изменившей ему вследствие насилия над нею? Так произошло с Еленой Травиной — героиней рассказа: ее изнасиловал помощник капитана, обманным путем завлекший ее в свою каюту, когда она страдала на пароходе от приступов морской болезни (отсюда — название рассказа). Подавленная кошмаром происшедшего, чувствуя себя после этого оплеванной, точно вывалянной в вонючей грязи, Травина мучается вопросом: что скажет она мужу при встрече? Хватит ли у нее решимости раскрыть перед любимым Сережей свою душу до дна, рассказать, что и как было? А главное — как он поведет себя? И что он сделает: возненавидит, пожалеет или оттолкнет?

Куприн не упрощает конфликта, возникшего между мужем и женою. Пережитую Травиной душевную трагедию муж ее вначале воспринимает только умом, чисто рассудочно — как историю, конечно, возмутительную и ужасную, но все-таки происшедшую словно бы с другой женщиной, а не с нею, ибо Травина, желая испытать мужа, все время перебивает свой рассказ замечаниями о том, что все это она говорит лишь предположительно. Ее слова как бы скользят по поверхности его сознания, не проникая в глубь сердца, и он, внутренне не веря в возможность рассказанного ею, утешает ее банальными фразами: дескать, если б это и в самом деле произошло, то он, конечно же, не осудил бы ее, а постарался бы утешить ее, приласкать и, положив ее голову себе на грудь, сказал бы нежно: «Милое моё, обиженное, бедное дитя, вот я жалею тебя как муж, как брат, как единственный друг и смываю с твоего сердца позор моим поцелуем» (V, 87). И, заметьте, говорит он в эту минуту искренне, хотя, как это ему свойственно, чуточку напыщенно.

Но когда Елена, тронутая этими его словами, уже без обиняков созналась, что гнусное насилие, о котором она только что рассказала, совершено вчера над нею, он в безотчетном порыве произнес: «Ни судить тебя, ни прощать тебя я не имею права. Ты виновата в этом столько же, сколько в дурном, нелепом сне, который приснился тебе. Дай мне твою руку!» Что, он простил ее? Нет. Он не винит жену, но и не прощает. На дне его души еще теплится надежда на то, что с женою все-таки ничего этого не было, что она, фантазерка по натуре, зачем-то выдумывает самое страшное, на что способно ее воображение, и что рассказанное ею — обрывки дурного сна, который завтра, наверное, рассеется. Его переживания не непосредственны, а вторичны: ее трагедию он воспринял рассудком, а не сердцем.

А она? Она принимает его полууклончивые слова о ее невиновности как безоговорочное, полное прощение, как отпущение ей ее невольного греха перед ним, как избавление ее от кошмара и как знак счастливого исхода после тяжкого между ними конфликта. И Елена Травина, рыдая, в слезах прижалась к его груди: «Благодарю тебя за то, что ты утешил меня, не разбил моего сердца. За эту минуту я не знаю, чем я отблагодарю тебя в жизни!» (V, 88). Сцена эта проведена психологически непогрешимо, тонко, с большим душевным тактом, до малейших деталей правдиво.

Что же дальше? Счастливая развязка сложной сердечной драмы? Театральные поцелуи под занавес? Нет. Слезы, слова прощения, взаимные ласки облегчили их сердца. Но через полчаса муж Елены вскочил в испуге и беспокойстве: что-то вдруг пронзило его после недавних объяснений. Что ж его встревожило? Ревность? Ему, конечно, должно быть больно при мысли о недавней физической близости жены с каким-то подлецом, и вряд ли кто, не будучи ханжой, осудит мужа за это чувство: оно так естественно! Трагедия ревности трудно разрешима^<2>. И если бы он, не переставая ощущать в себе жгучую боль, все-таки сделал над собою усилие и во имя любви к нравственно чистой и любящей его, но, по несчастью, опоганенной другим женщине, постарался приглушить в себе эту боль и простить ее за все случившееся с нею,— в этом случае читательское к нему уважение нисколько не было бы поколеблено: оно, вероятнее всего, еще больше укрепилось бы. Но он неожиданно повел себя с женою не так. Само положение его вдруг представилось в его мозгу пугающе рельефно, и будущее, разом осветившись, ужаснуло его.

Ему вдруг вообразилось, что тот, кто насиловал его жену, заражен венерической болезнью и что будущий ребенок тоже родится больным, значит, надо как-то предупредить возможное несчастье... Травина поняла: муж никогда не забудет и не сможет до конца простить ее.

Человек, которого она так любила, почти боготворила, считая его самым честным, совершенно свободным от предрассудков, умным, человечным, все понимающим, самым благородным из всех людей, каких она встречала, вдруг предстал перед нею в другом обличье,— «как и все, маленьким, подозрительным собственником в любви, недоверчивым и унизительно-ревнивым» (V, 90). Елена навсегда оставила его, ушла от него.

Психологический конфликт между мужем и женою приобретает в «Морской болезни» тем большую остроту, что герои рассказа — не рядовые люди, а революционеры, подпольщики, социал-демократы. Тут уместно заметить, что в основу сюжета «Морской болезни» положен совершенно достоверный случай, происшедший с близкой знакомой семьи Куприных: молодая женщина ехала на пароходе из Одессы в Ялту к больному мужу; помощник капитана заманил ее в свою каюту и там изнасиловал^<3>. Под пером Куприна «молодая женщина» превратилась в социал-демократку, а заодно и муж ее назван в рассказе социал-демократом. Именно только назван, потому что рассказ не дает достаточного материала для того, чтобы в Сергее Травине видеть настоящего социал-демократа по взглядам, моральным принципам и образу действия. Тем самым повествованию несколько искусственно придана политическая окраска.

Вряд ли можно заподозрить Куприна в намерении очернить социал-демократов, хотя он тут сделал некоторую уступку литературной моде, предписывавшей выставлять революционера с худшей стороны. В сущности Куприн далек в «Морской болезни» от какой-либо карикатуры на русских революционеров. Ведь даже и в Травине, выдаваемом на словах за социал-демократа, все-таки трудно видеть тенденциозно окарикатуренного подпольщика. Что же до героини рассказа, то она выступает у Куприна в таком освещении, что нельзя не проникнуться самой глубокой к ней симпатией. Елена внешне обаятельная, даже красивая, а в отношении к мужу — в каждом ее слове, обращенном к нему, — проступают ее благородство, душевная чистота и покоряющая искренность. Только женщина смелая, гордая, волевая, с развитым чувством человеческого достоинства могла решиться на тот шаг, который делает Елена в конце рассказа.

У читателя не возникает ни тени сомнения в том, что именно такие женщины шли в русскую революцию внутренне подготовленные ко всем невзгодам, готовые на подвиг. И когда она говорит в прощальном письме к мужу, что всю себя отдаст тому революционному делу, которое одно станет отныне смыслом ее жизни, ей нельзя не верить.

Вспомним и еще одного революционера — Васютинского. В авторском к нему отношении нет ни иронии, ни враждебности, ни презрения. Рассказчик оттеняет в наружности Васютинского сходство с «радикалами семидесятых годов», интеллигентную опрятность и щепетильность, что-то добродушное и комично-воинственное во всей его высокой, худой фигуре, в лице с остренькой бородкой и с длинными седеющими волосами под черной широкополой шляпой.

Васютинский скромно называет себя «книгоедом», теоретиком, но из рассказа известно, что он стойко перенес долгие годы каторги, был первым руководителем Елены Травиной и ее мужа на революционном поприще, поныне оказывает громадное революционное влияние на молодежь. Этот внешне смешноватый человек, наделенный «бесконечной добротой и душевной детской чистотой», полон «безграничной веры» в близость освобождения народа. Одним словом, Васютинский вызывает самые добрые чувства не только у Елены, которая находила в нем много «бесконечно ценного, умиляющего и прекрасного», но и у нас, читателей рассказа. Совершенно очевидно, что, рисуя портрет социал-демократа такими мягкими линиями, Куприн проявил душевную деликатность, добросовестность подлинного художника-реалиста, стремившегося быть по возможности непредвзятым, правдивым. И хорошее в купринском революционере Васютинском определенно противопоставлено цинизму и наглости других персонажей рассказа — помощника капитана и юнги.

Что же в таком случае возмущало Горького в «Морской болезни»? То, во-первых, что пошляка и мещанина Травина писатель вывел на сцену с ярлыком социал-демократа; во-вторых, в рассказе чересчур открыто, недужно грубо показана физиологическая сторона человеческих отношений. Это особенно бросалось в глаза в первопечатном тексте «Морской болезни» — в сборнике «Жизнь». Конец пятой главы и начало шестой были заполнены подробным описанием того, как помощник капитана, охваченный «пароксизмом страсти», с перекошенным лицом и со скривленным ртом, из которого длинной тонкой струйкой тянулась слюна, насилует женщину, после чего ею овладевает мучительный приступ рвоты. Были там и некоторые другие натуралистические подробности. Они явно портили рассказ, построенный на глубоком психологическом конфликте: автор в этом случае переходил за пределы той незримой грани, о которой всегда должен помнить художник, ибо она отделяет искусство от пошлости, высокую поэзию от порнографии.