О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

Интерес к духовной жизни человека подменялся, как тогда выражались, «клубничкой», а интимно-целомудренное, стыдливое в женщине приносилось в жертву скотскому. В подобных сценах — по верному замечанию Короленко — «физиология выпячивалась до порнографии»^<1>. Тем самым «Морская болезнь» перекликалась с другими вещами в «Жизни», объективно вовлекалась в мутный поток «литературы, услужающей обывателю-мещанину», как писал об этом рассказе Горький вскоре после появления «Жизни»^<2>.

Демократическая критика указывала Куприну на излишний натурализм отдельных мест «Морской болезни». Да и сам писатель очень скоро понял ненужность того, что имелось в его рассказе. Интересна его беседа на эту тему с газетным репортером, состоявшаяся в июне 1908 года. Заявив о том, что «в целях художественности, правдивости и силы истинно хорошего рассказа автор может и не стесняться ни рискованностью образа, ни некоторой грубостью выражения, ни откровенностью сюжета», Куприн тут же безоговорочно осудил эротическую литературу и тех литераторов, которые «пишут мерзости только для мерзости»:

«Если писатель описывает половой акт только для того, чтобы подействовать возбуждающим образом на воображение прыщавого юнкера, — это гадость!..»^<3>

Эти высказывания Куприна о границах дозволенного при изображении взаимоотношений полов перекликаются с более поздними суждениями Короленко, отмечавшего, что тут все дело в чувстве меры, в равновесии между психологией и физиологией любви: «Можно говорить обо всем, но не повсякому»^<4>. При подготовке «Морской болезни» к переизданию Куприн в том же 1908 году устранил из рассказа те места, которые могли дать повод обвинять его в натурализме и порнографии.

7

Куприн в годы реакции написал ряд малосодержательных или ущербных в идейном отношении рассказов, явившихся в какой-то мере данью модернистской литературе с ее погружением в психопатологию, с настроениями разочарований или беспросветного пессимизма, с уходом от общественной жизни в мир надуманных образови переживаний. Поверхностным получился, например, рассказ «Ученик», который по времени следовал за «Морской болезнью»^<5>.

Любопытно: в канун первой революции Куприн, рецензируя книгу писателя В. Подкольского, отнес к ее недочетам «анекдотичность, придуманность некоторых рассказов»^<6>, а теперь сам он порою грешил подобными недостатками.

Творческая энергия писателя нерасчетливо израсходована на изображение холодно надменной личности — карточного шулера с чертами арцыбашевского Санина, на передачу внутренних, мнимо сложных переживаний субъекта, в сущности, очень нечистоплотного. Нет в этом рассказе ни глубокой идеи, ни интересных характеров, хотя эпизодические лица, бегло очерченные, очень живы, а детали быта и картины природы жизненно правдивы, безупречны в художественном отношении. Горький, отметивший анекдотичность сюжета «Ученика», решительно возражал против опубликования Пятницким рассказа в сборнике «Знание».

Некоторые произведения проникнуты настроениями скепсиса. Еще совсем недавно — в дни революции — Куприн славил великое могущество и бессмертие человеческой мысли (вспомним его легенду «Счастье», 1906), а теперь у него временами прорываются ноты неверия в мысль, в интеллект человека.

Отголоском таких настроений является небольшой художественно-философский этюд «О пуделе», написанный в апреле 1909 года. Именно здесь проводится идея о тщетности людских попыток познать жизнь, о невозможности проникнуть в смысл происходящего, о загадках бытия, недоступных пониманию человека. Жизнью управляет какая-то неведомая сила, и вокруг нас слишком много непонятного, таинственного. «Что такое время? Что такое движение? Зачем я так бессмысленно и мало живу? И отчего каждый шаг моей жизни отравлен страданием?» — спрашивает автор этюда и с горечью заключает: «...нам на это никто не даст ответа» (V, 137). Черный пудель испытал глубокое страдание истал несчастным, как только «в этом бедном животном проснулось сознание», — он захотел понять, например, отчего вертится колесо экипажа и зачем он сам существует на этом свете.

Печален по моралистическому тону и конечным авторским выводам аллегорический рассказ-сказка «Лавры», тоже относящийся к 1909 году. Лейтмотивом его является грустная мысль о том, как непрочна земная красота и как хрупка и преходяща людская слава. В круговороте жизни на земле «все проходит и все повторяется», но — говорит рассказчик — для человека все-таки малоутешительного в сознании, что и посленего жизнь будет продолжаться.

Родственные этим мысли есть и в очерке «В трамвае» (январь, 1910). Разумеется, в нем нет надрывного отчаяния, нет мрачного декадентского пессимизма, который вообще «противопоказан» жизнелюбивому мироощущению Куприна. Очерк напоминал о необходимости жить без мелочной подозрительности, ложных предрассудков и предубеждений, жить без злобы друг к другу, в чистой и открытой любви: человеку надлежит быть верным в дружбе, в любви, милостивым к больному и слабому, ласковым к зверям. Грустный колорит придают очерку знакомые по другим его произведениям раздумья автора о бренности земной жизни. Наша планета представляется ему маленьким трамваем, несущимся по какой-то загадочной спирали в вечность, но человеку суждено ехать в нем недолго: ведь жизнь его страшно коротка, равна мгновению. А впереди — смерть, неумолимая, слепая. Это-то и омрачает наш душевный покой, говорит писатель.

То же и еще в одном рассказе Куприна — «Искушение», напечатанном в апреле 1910 года^<7>. Лицо, от имени которого ведется рассказ, пространно рассуждает о силе рока, который господствует «над миллионами сцепившихся случаев», над жизнью, над судьбою отдельного человека. Рок зол, и его не следует искушать, дразнить, испытывать его, ибо такое искушение может кончиться для человека трагически. Тут — снова предостережение и напоминание о том печальном, что поджидает человека в конце его жизненного пути,— о смерти. В этих рассуждениях есть то, что сближает рассказ с пессимистическими настроениями модернистских литераторов, охотно толковавших о бессилии человека и ужасах смерти. Вот самое ординарное рассуждение декадента: «Жизнь, темная, уродливая и злая, уготовила почву, бросив человека в мир и беспомощным и одиноким, бессильным в борьбе, без знания исходов, без твердых надежд на свет будущего. Во власти человеческой чьим-то великим милосердием оставлена лишь одна дверь, ведущая к покою, и дверь эта — смерть»^<8>.

Вопрос, конечно, не в том, следовало ли Куприну или другому писателю в мрачное время говорить о смерти, о бренности бытия, о скоротечности жизни человека на земле: запретных тем в искусстве нет. Эти темы — такой же «законный» объект эстетического исследования, как и любой другой предмет художественного или теоретического осмысления. Весь вопрос — в акценте, в авторской позиции: ведь «можно говорить обо всем, но не по всякому». Горький любил напоминать слова немецкого писателя: «Благословен закон бренности, вечно обновляющий дни жизни!»,— ибо в этих словах он видел не признание бессилия человека перед всеистребляющей смертью, но «молитву человека, который любит жизнь и любуется ею — ее ростом вверх и вширь», а такой человек не страшится смерти и отвергает над собою слепую власть рока. «Я тоже хорошо знаю,— писал Горький,— что когда истрачу все силы на утверждение жизни,— то непременно умру. Но я глубоко уверен, что после моей смерти мир станет не менее, а более интересным, еще богаче красотою, разумом и силою творчества, чем был при моей жизни»^<9>. Такое мироощущение, мужественное и действенное, проникнутое «стоическим оптимизмом», присуще убежденным гуманистам, демократам, революционерам,— людям ясной мысли и твердой воли, духовно здоровому и полноценному человеку, каждому человеку, относящемуся с любовью ко всему живому на земле, к вечно обновляющейся природе и красоте мира. И такое мировосприятие прямо противоположно пессимизму как философии идеалистов и русских писателей-декадентов в период реакции.

В сущности, ни в одном из только что упомянутых произведений Куприна нет ни апологии смерти, ни проповеди философии пессимизма: Куприн только на короткое время поддался настроениям разочарованности и скепсиса, охватившим тогда русскую интеллигенцию. Он слишком любил жизнь, и это чувство всегда брало в нем верх над мрачными раздумьями, из плена которых он выходил быстро. Его всегда отпугивало общество людей угрюмо-сосредоточенных, унылых, чуждающихся движения и кипучей, деятельной жизни; он не любил тех, кто, подобно совам и кротам, пугается свежего потока воздуха и солнечных лучей. Поэтому онн астойчиво звал современников выйти на воздух, вырваться из «мертвой, застывшей атмосферы тления и праха», как выразился он в своем шаловливо-озорном рассказе тех лет «Марабу» (1909). Над всеми, казалось бы, самыми унылыми настроениями Куприна господствовали те светлые и мужественные чувства и мысли, какие выражены им в заключительной строке рассказа «Самоубийство» (1910): «Да здравствует жизнь!» Поэтической здравицей жизни и земным человеческим радостям звучит и одновременно написанный рассказ «Леночка» (1910), утверждающий идею человеческого бытия как вечного воскресения из мертвых, обновления и нового рождения: «Нет, жизнь все-таки мудра <...> жизнь прекрасна. Она — вечное воскресение из мертвых. Вот мы уйдем с вами, разрушимся, исчезнем,— говорит герой рассказа Возницын своей бывшей невесте Леночке,— но из нашего ума, вдохновения и таланта вырастут, как из праха, новая Леночка и новый Коля Возницын... Все связано, все сцеплено. Я уйду, но я же и останусь. Надо только любить жизнь и покоряться ей» (V, 203).

Таким образом, хотя на отдельных произведениях Куприна эпохи реакции сказывалось влияние идеологии, морали и психологии декаданса, все-таки не подлежит сомнению, что «любовь к жизни, к природе и органически слитому с ней простому человеку оставалась и в этот период ведущим и определяющим мотивом творчества Куприна»^<10>.