О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

8

Душевно-нравственную и творческую опору Куприн во все дни своей жизни искал и всегда находил в народе, в сближении с людьми труда, — с теми, кто извечно творил и творит жизнь. Его, демократа по убеждениям, складу дарования и личным привязанностям, тянуло к народу неудержимо, в нем жило чувство органического родства с ним. К народным массам он обратился и в тяжкие для страны годы реакции, стремясь осмыслить и художественно закрепить в слове характерные черты современной народной жизни, быта, труда, психологии и настроений народа. Этим задачам отвечали, прежде всего, очерковые произведения Куприна, составившие широко известный цикл «Листригоны».

Еще в апреле 1907 года Куприн опубликовал древнюю морскую легенду «Господня рыба», услышанную им из уст атамана рыбачьего баркаса Коли Констанди. Этим апокрифом, красивым и поэтичным, очень нравившимся самому писателю, было положено начало серии очерков о балаклавских рыбаках^<1>.

Осенью 1908 года были написаны и напечатаны четыре очередных очерка: «Тишина», «Мокрель», «Воровство» и «Белуга». Поселившись летом следующего года в Одессе, Куприн по своему обыкновению поспешил свести знакомство и подружиться с местными рыбаками. «Их здесь много и все народ суровый»,— писал он Ф. Батюшкову 30 августа 1909 года, а 21 сентября сообщил: «Знаком с рыбаками. Хожу в море под парусами»^<2>. Куприн не только почти ежедневно выходил с рыбаками в море, но, тщательно освоив водолазное дело, в костюме водолаза опускался на морское дно. Было это 28 октября. А 10 декабря он уже писал Ф. Батюшкову, что окончил очерк «Водолазы», считая его последним из «Листригонов»^<3>. В действительности же последним был очерк «Бешеное вино», появившийся в марте 1911 года. Следовательно, над «Листригонами» Куприн работал с перерывами ровно четыре года.

Люди, о которых рассказывает Куприн или только бегло их характеризует в «Листригонах», разделены им на две категории. Одних он называет собирательным именем «дачники», употребляя это слово в том смысле, каким его наполнял и Горький. Это — сытая, обеспеченная публика, курортные завсегдатаи и бездельники, больные и здоровые, но все — раздражительно-капризные и требовательные, вздорные и эгоистичные, высокомерные и заносчивые, крикливые и шумные — папы и мамы, золотушные подростки, прыщеватые юнцы и декадентствующие девицы. Они глубоко антипатичны автору: даже когда он описывает пение ими слащавого романса о хризантемах, в звуках их голосов он иронически выделяет уныло скрипящий «гнусавый теноришко слабогрудого дачника» (IV, 532). Каждое слово-определение дышет презрительной насмешкой над скопищем паразитирующих лоботрясов.

И совсем иное отношение рассказчика к людям другой социальной категории — к трудовому народу, близкому ему по нравственной природе и оттого человечно и любовно им изображаемому в очерках. Он не отделяет себя от них и не отдаляется, не порывает с ними. Их образ жизни, труд, быт, круг интересов, сами человеческие судьбы — все ему одинаково дорого. И пишет он об этих людях легко и радостно, точно слагая вдохновенную поэму, слова которой свободно льются из самой глубины сердца художника: «О, милые простые люди, мужественные сердца, наивные первобытные души, крепкие тела, обвеянные соленым морским ветром, мозолистые руки, зоркие глаза, которые столько раз глядели в лицо смерти, в самые ее зрачки!» (V, 296).

Среди этих потомков гомеровских листригонов-богатырей много ярких, сильных и гордых характеров, соединяющих в себе железную волю и почти детское благодушие и доверчивость. В рыбаках из Балаклавы писателя пленяет их непохожесть на мелочных, самовлюбленных и черствых обитателей и владельцев дач. Изображаемые им рыбаки «не жадны, не услужливы, держатся с достоинством, в море отважны, хотя и без нелепого риска, хорошие товарищи и крепко исполняют данное слово» (V, 303). Тяжесть и опасность их профессии, неразрывные с постоянным риском жизнью, выработали в них прочное чувство товарищества, приучили ценить взаимную спайку, готовность мгновенно броситься на выручку в беде. Они остро ощущают силу и радость единения между собою перед лицом ежеминутной опасности. В их суровом труде Куприн находит высокую поэзию, вдохновение, героизм и романтику подвига и мужества. Работают они красиво и с привычной ловкостью: сучат ли они веревку или оттачивают белужьи крючки, готовят ли баркас или едут в море — они все делают быстро, точно, артистично, с большим искусством и любовью. И писатель вместе с героями упивается хмельной радостью их труда. Он и сам досконально постиг все тонкости «рыбачьей науки»: превосходно знает, как надо «вязать морские узлы и чинить прорванные сети, как наживлять крючки на белугу, забрасывать и промывать мережки, кидать наметку на хамсу, выпрастывать кефаль из трехстенных сетей, жарить лобана на шкаре, отковыривать ножом петалиди, приросших к скале, и есть сырыми креветок, узнавать ночную погоду по дневному прибою, ставить парус, выбирать якорь и измерять глубину дна» (V, 293).

Читая очерк за очерком, вы чувствуете: Куприн не то что соприкасается со своими героями-рыбаками — он как бы сросся с ними, слился душою и уже настолько близко к сердцу принимает их заботы, дела и волнения, что живет их сиюминутной жизнью, а рассказывая о них, словно думает их словами, говорит их образным языком. Он бесконечно горд вот этим своим духовным родством с рыбаками, глубоко польщен их полным к нему доверием и крепкой дружбой с ними. «Я с удовольствием и гордостью вспоминаю его дружбу ко мне» — о ком это говорит Куприн? О рыбаке Юре Паратино — одном из тысячи тружеников моря. Когда речь зашла в очерках о рыбаке Яни, писатель заявил с тем же чувством гордости: «Это мой атаман и учитель» (V, 285). Нет, Куприн шел к своим героям не для изучения их жизни и не для того, чтобы поучать их, а чтобы у них учиться жизни, мужеству, труду. И о ком бы из них он ни рассказывал, он всегда выделяет в человеке и волевые начала, духовную и физическую силу и красоту. Что восхищает его, например, в рыбаке Юре Паратино? То, что тот совершенно чужд мелочности, что он необыкновенно ловкий, сильный и смелый, весь просоленный морем, суровый и добрый одновременно.

Эти же качества Куприн обнаруживает не только у опытного моряка Коли Констанди, но и у молодого, нетерпеливо горячего Вани Андруцаки — того самого, что с безумной отвагой боролся с разгневанным морем: «Трое суток без сна, без еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке, среди обезумевшего моря — и вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного огня, ни пароходного дыма!» (V, 298). Смерть глядела в лицо рыбака, но он, напрягая все силы и сжав в кулак волю, без минуты отдыха работал в те дни так, что из-под ногтей выступала кровь. И характерна: о мужестве Андруцаки в эти дни напряженной, судорожной борьбы со смертью ни он сам, ни его друзья не говорили вслух, да об этом никто из них «не расскажет никому, ни за какие блага, до конца дней своих!» (V, 299).

Любопытно, что, рассказывая даже о каком-нибудь Сашке Аргириди, который вообще-то был первый лентяй, шут и плут на всем Крымском побережье, Куприн непременно обратит внимание на хорошие, человечные стороны его характера — на то, что во всех его озорных проделках Сашкой руководит «не алчность к деньгам, а мальчишеская, безумная, веселая проказливость». Всей душою он любит людей риска и отваги, беззаботно веселых и, когда надо, очень серьезных, набожных и богохульствующих, трезвых и пьяных, молчаливых и горланящих песни, похожие на рев зимнего урагана в открытом море. Любит их, потому что они — славные, простые и мудрые, настоящие живые люди, зараженные неистовой влюбленностью в жизнь и риск, в работу и море. В них жива мятежная стихия, сродни морской, не погас дух свободолюбия и непокорности судьбе и стихии.

«Листригоны» как бы пронизаны солнечным жарким лучом, очерки эти — светлые и бодрые, жизнерадостные, во всем контрастные мрачной русской действительности годов реакции. Вера в человека, воодушевление делом его рук, социальный оптимизм составляют пафос очерков Куприна.

9

«Я люблю Россию и привязан к ее земле,— сказал Куприн летом 1908 года.— Мне и моим писаниям она дает силу. Я с радостью провожу время в простой русской деревне: поле, лес, мужики, хороводы, охота, рыбная ловля, простота, размах русской природы... Каждую осень я отправляюсь в старинное имение Батюшковых, где не без пользы для себя, для своего здоровья и творчества провожу несколько месяцев. Почти все последние мои произведения были написаны там»^<4>.

Тема народа в его прошлом и настоящем оставалась и в дни реакции предметом глубоких раздумий писателя, не только бодрых и радостных, как в «Листригонах», дышащих современностью, но подчас невеселых, в особенности когда он окунался в быт современной деревни. По-видимому, раздумьями о вчерашнем и сегодняшнем дне русского крестьянства, составлявшего основную массу народонаселения страны, об отношении народа к освободительному движению и революционной борьбе был рожден замысел фельетона «О чуде», упоминаемого Куприным в письме к Ф. Батюшкову от 8 октября 1907 года. Куприн писал тогда: «Зреет у меня большой фельетон «О чуде» — здесь будет Гапон, Шмидт, Хрусталь Носаревский,— революция, Каменский, Стенька Разин, Верховенский, Гершуни, Блок, Гофман, Белый — героизм, индивидуализм»^<5>. Как можно судить по этим отрывочным фразам, Куприна занимал вопрос о том, как народ относится к тем, кто добровольно брал на себя роль его вождя, проповедника, учителя и защитника, т. е. выдвигалась далеко не новая, но по-прежнему глубоко современная проблема народа и интеллигенции. История страны, события недавних дней и еще не устоявшиеся факты текущей жизни должны были послужить доказательством того, что русский народ издавна подозрителен к «мудреным» речам политических деятелей и писателей, и в то же время с наивной доверчивостью относился он к разным «прорицателям» и шарлатанам, веровал и все еще верит в чудесное, ждали ждет чуда и крепко надеется на него.

Предполагавшийся фельетон «О чуде» не был написан. Основная же его мысль, хоть и не полно, реализуется в рассказе «Мелюзга» (ноябрь, 1907). Философскую проблему «Мелюзги» составляет народ, его верования и взгляды, его трудная историческая судьба и социально-духовная придавленность в настоящем. Правда, тщательно воспроизведенных картин народной жизни в рассказе нет. Куприн не дает полного изображения ни одного крестьянского лица.

Жизнь народная скорее чувствуется, чем видится во всех деталях, в индивидуальных судьбах людей. Представление о тяжести этой жизни возникает из авторских описаний забытой богом и начальством северной русской деревни, окруженной непроходимыми болотами и лесом, вырисовывается из множества холодных, суровых зимних пейзажей, органично включенных в сюжет повествования. Достаточно вглядеться вот в эту картину, перекликающуюся своим настроением с соответствующими местами в повести «Мужики» Чехова: