Против духовно измельчавшей буржуазной интеллигенции направлен небольшой рассказ «Последнее слово», написанный Куприным летом 1908 года. Рассказ построен в форме «последнего слова», якобы произносимого подсудимым в зале суда. Каждая фраза в этом воображаемом «последнем слове» пропитана чувством презрения и брезгливости к самонадеянному и тупому интеллигенту-обывателю, который, подобно Слезкину, как-то ловко умудряется «поругать, осмеять и опошлить» решительно все, до чего ни прикоснется и что бывает дорого и свято для каждого порядочного человека. Речь идет уже не о пьяном цинике Смирнове или расхлябанном офицере из «Свадьбы». Рассказ метит в того ограниченного и ничтожного пошляка, который, принимая вид профессора или адвоката, инженера или писателя, доктора, чиновника или педагога, в конечном счете всегда остается самим собою — себялюбивым, мелочным обывателем, склонным к пустой болтовне на любые темы и в душе совершенно равнодушным ко всему на свете, что не имеет прямого отношения к нему самому.
О такой обывательствующей интеллигенции в «Последнем слове» говорится в фельетонном стиле. Совсем в ином тоне — в тоне тревожных и скорбных раздумий о трагическом разрыве между интеллигенцией и народом — выдержан рассказ «Попрыгунья-стрекоза». Он написан в конце 1910 года. В нем Куприн ведет читателя в такую же, как и в «Мелюзге», глухую рязанскую деревню, чтобы лишний раз напомнить о беспросветной темноте и бедности, в которую погружена мужицкая Русь. И перед глазами встают те же невеселые картины: жалкие курные избы, занесенные снегом, мороз и стужа, нехватка хлеба и дров, и мужики, ворующие барский лес, и пьянство, и драки с проломом черепа, и бескультурье, дикость. Читая это, невольно опять припоминаешь исполненные суровой правды слова В. И. Ленина об одичалости народных масс, в особенности крестьянства: «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания,— такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России»<1>.
Куприн не отмечает в своем рассказе каких-либо признаков поворота к лучшему в быту, в жизни, в просвещении народа после первой революции. К нему в значительной мере применима оценка, данная позже большевистской «Правдой»: от писателя ускользала происходящая в деревне «творческая, созидательная работа», новое оказалось недоступным его взору<2>. Не говорит он и о проникновении революционных идей в деревню, о чем за год перед тем рассказал Горький в повести «Лето» и на что Ленин считал необходимым обращать внимание, когда речь заходит о современной русской деревне<3> Куприна интересует другое — наличие огромной пропасти между народом и интеллигенцией.
Попав в самую обыкновенную русскую деревню, трое столичных эстетствующих интеллигентов — живописец, поэт и музыкант — впервые осознают страшную истину: ничто не связывает их с трудовым населением России. Их попытка хоть как-то сблизиться с мужиками, их желание понять и усвоить цокающий и гокающий язык крестьян, вжиться в народный быт и верования оказались бесплодными.
Разговорная народная речь звучала для них невразумительно, и они почувствовали невозможность «войти в темп» народной жизни, прочно устоявшейся «в течение множества лет». В свою очередь крестьяне глядели на приезжих интеллигентов исподлобья, угрюмо, с тайным недоброжелательством и затаенным недоверием, словно на своих давних скрытых врагов. «Мы были людьми с другой планеты» — вот горестный, но несомненный вывод, к которому пришли поэт, художник и музыкант. И трагическим воплем звучат заключительные фразы рассказа: «Вот,— думал я,— стоим мы, малая кучка интеллигентов, лицом к лицу с неисчислимым, самым загадочным, великим и угнетенным народом на свете. Что связывает нас с ним? Ничто. Ни язык, ни вера, ни труд, ни искусство. Наша поэзия — смешна ему, нелепа и непонятна, как ребенку. Наша утонченная живопись — для него бесполезная и неразборчивая пачкотня. Наше богоискательство и богостроительство — сплошная блажь для него <...>. Наша музыка кажется ему скучным шумом. Наша наука недостаточна ему. Наш сложный труд смешон и жалок ему, так мудро, терпеливо и просто оплодотворяющему жестокое лоно природы» (V, 221).
Да, все это прискорбно, трагично, и сознавать это горько. Кто виноват в этом? Во всяком случае — не народ. Интеллигенция сделала очень мало или почти ничего не сделала и не делает для того, чтобы расковать руки многомиллионному великану, помочь ему найти дорогу к свободе, и он, самый великий народ на свете, все еще остается самым угнетенным<4>. А ведь неизбежно настанет «страшный день ответа» перед народом, который напомнит интеллигенции о ее праздной бездеятельности словами крыловской басни. Что ответит интеллигенция в свое оправдание? Ничего. И это будет «самый тяжелый, бесповоротный смертный приговор» над нею, отъединившейся от народа и забывшей о своем долге перед ним.
Куприн не дает ответа на возникший у его героев вопрос. А было бы куда правдивее сказать (языком образов) в горьковском духе: «Подлинно культурная интеллигенция России должна быть революционной». Но нет этих четко выраженных мыслей в купринской «Попрыгунье-стрекозе». В ней есть другая мысль — оскрытой в народных массах силе, о природном нравственном здоровье и крепости ума народного, который «все способен понять, что выражено логично, просто и без иностранных слов», напоминание о том, что забвение интересов народа и отстранение от его духовных запросов для интеллигенции равносильно смерти. В годы столыпинской реакции мысль эта звучала жизнеутверждающе и призывно. Она и сейчас не потеряла своей значительности.
10
Как художник, озабоченный положением неимущих слоев русского общества, Куприн, рисуя горестную их жизнь в современной ему России, не мог не думать о будущем своего народа, страны и государства. Будущее дразнило воображение его героев в «Молохе», «Поединке», «Кори», «Тосте» и грустно настроенных интеллигентов из «Попрыгуньи-стрекозы». Даже безымянный персонаж из рассказа «В трамвае» (1910), устало толкуя о бренности всего земного, с радостью цепляется за мысль о будущем: «А там, на Главной Станции,— почем знать? — может быть, мы увидим сияющие дворцы под вечным небом, услышим нежную, сладкую музыку, насладимся ароматом невиданных цветов. И все будем прекрасны, веселы, целомудренно-наги, чисты и преисполнены любви» (V, 178).
И рассказчик в упоминавшемся выше «Искушении» (1910) тоже глубоко уверен в том, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, «жизнь на нашей земле станет дивно прекрасною. Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства, собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних,— все сделаются братьями» (V, 206). Социальная доктрина Куприна, при всей ее утопичности и неясности представлений о путях и средствах ее осуществления, в высшей степени красива и неотразимо привлекательна.
Разве не заманчиво думать о такой жизни и стремиться к ней? Беспокоит только один вопрос: что будет потом, когда человечество достигнет вершины счастья? Вопрос этот может показаться праздным или наивным. Герои Куприна и он сам все-таки задают его себе и пытаются на него ответить. Однако в попытке решить его они впадают в неразрешимое для них противоречие: будущее влекло их неудержимо — и одновременно пугало. И ответ на вопрос о будущем выглядит у Куприна не только неожиданным, но и явно превратным. Он основывается на признании не только непрочности и непродолжительности возможного в будущем земного счастья, но и чуть ли не роковой неизбежности кары для чрезмерно счастливых людей.
Именно в таком духе философствует о будущем рассказчик в «Искушении». Люди «объедятся» счастьем, насытятся им по горло, в избытке наполнятся всеобщей добродетелью, станут почти святыми на цветущей земле — и тогда... Что может произойти тогда? А то, что вступит в силу некий неисповедимый законотрицания: люди захотят вернуться вспять, придут к своему «ужасному кровавому оргаистическому концу», и земля снова превратится в тлен и прах, человечество окажется отброшенным назад, в исходное состояние.
Эта мысль всмутных, как былетучих очертаниях, видимо, являлась Куприну еще раньше — во время писания рассказа «Тост» (1906), в котором одна из героинь, насладившись безмятежным счастьем, с оттенком грусти тайно завидует людям прошлого: у них было меньше земных благ, зато их трудная жизнь была красиво героической.
Спустя полтора года Куприн перевел на русский язык стихотворение Пьера Беранже «Предсказание Нострадама на 2000 год»<5>. Придворный медик Карла IX, французский ученый-астролог XVI века Нострадам в своей стихотворной книге «Века» (1557) предсказывал «большие превращения в двухтысячном году» — неизбежность падения монархий в Европе и, в частности, падение династии французских королей, которые вследствие этого превратятся в нищих и бродяг.
<1> Ленин. В. И. Полное собрание сочинений — том 23 — Стр. 127.
<2> За правду — 1913 — 3 октября — № 2.
<3> Имеются в виду следующие слова Ленина: «В русской деревне появился новый тип — сознательный молодой крестьянин. Он общался с «забастовщиками», он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах, он разъяснял деревенским товарищам значение политических требований, он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников» (Полное собрание сочинений — том 30 — Стр. 316).
<4> В раздумьях героев «Попрыгуньи-стрекозы» можно уловить отголосок мыслей Горького о русском народе, высказанных в «Заметках о мещанстве»: «Тяжелая жизнь выработала в нем нечеловеческую выносливость, изумительную способность пассивного сопротивления, и под гнетом злой силы государства он жил, как медведь на цепи, молчаливой, сосредоточенной жизнью пленника, не забывая о свободе, но не видя дороги к ней. Народ по природе сильный ж предприимчивый, он долго ничего не мог сделать своими крепкими руками, туго связанными бесправием; неглупый, он был духовно бессилен, ибо мозг его своевременно задавили темным хламом суеверия; смелый, он двигался медленно и безнадежно, ибо не верил в возможность вырваться из плена; невежественный, он был тупо недоверчив ко всему новому и не принимал участия в жизни, подозрительно косясь на всех» (Горький М. Собрание сочинений: В 30 томах — том 23 — Стр. 360).
<5> Опубликовано в газете «Свободные мысли» — 1907 — 24 декабря. |
