О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

Делалась даже попытка подвести некий «теоретический базис» под порнографию и аморализм в искусстве. Один из таких теоретиков литературного распада невозмутимо вещал: «Искусству нет дела до нравственности, как нравственности никогда не было дела до красоты, ибо нравственность никогда не старалась быть красивой»^<1>.

Вынесенные на поверхность жизни мутным потоком «извращений, общественной усталости, разочарований, упадка духа»^<2> порнографические писатели наносили России огромный социальный вред не только тем, что морально растлевали людей, особенно молодежь, но и тем, что, рисуя человека грязным, ничтожным, отданным во власть скотских инстинктов, они больше всего старались унизить и оболгать революцию и революционеров. «Сальная» буржуазная литература была откровенно контрреволюционной. В то время как Горький в ряде своих произведений («Враги», «Мать», «Лето», «Романтик», «Мордовка»), раскрывая величие идей социализма и революции, показывал стойкость и мужество, красоту души и благородство русского революционера, модернисты стремились всячески подчеркнуть «аморализм» революционных борцов, их нравственное ничтожество, убогость их интеллекта. К этому направлены были усилия и Ф. Сологубав «Навьих чарах», и М. Арцыбашева, и Д. Айзмана, и А. Каменского.

Грязную клевету на русских революционеров заключала повесть В. Винниченко «На весах жизни» (1911), о которой Горький говорил, что так обвинительно, так злобно никто не малевал революционную интеллигенцию России со времен появления антинигилистических романов Марковича, Клюшникова, Крестовского и Незлобина. Немного позже тот же Винниченко опубликовал реакционный роман «Заветы отцов», содержавший, как писал Ленин, «архискверное подражание архискверному Достоевскому»^<3>. Все усилия литературных врагов революции, смертельно ею напуганных, были направлены на то, чтобы ликвидировать и нейтрализовать ее влияние — «замазать ее, показать ее внешнее бессилие, скрыть внутреннюю, все растущую и необходимо должную расти силищу»^<4>.

Контрреволюционные идеи и аморализм в литературе, как всегда, прикрывались лозунгом «незаинтересованности», аполитичности, вне классовости «чистого» искусства.

Беззаботность по части общественных проблем, выдвижение на первый план только личных, узких вопросов, крайний индивидуализм, отрыв от реальной действительности и уход «в область выдумок, порою возбуждающих мысль о желании авторов попачкать своей темной, больной слюною великие проявления творческого духа» (Горький), привело к искусственности форм, надуманности сюжетов, ложной «красивости» языка, к шаблону и напыщенности стиля. О писателях модернизма Куприн сказал в 1908 году: «Они не умеют передать глубоких душевных движений, духа предметов, явлений, лиц, потому что не знают их и заменяют набором редких красивых фраз». Куприн привел пример таких фраз: «И во влажном сумраке ее души вдруг заколебалась тонким звенящим звуком тень отчаяния...» Модернисты «пишут неправду, выдумки», и стиль и язык их писаний лишены «собственного тембра», свежести и самобытной яркости: «...все пишут, как один — одним языком, одинаковой формой, приемами писания. Нет индивидуальности почти ни у кого из нынешних писателей»^<5>. У модернистов отсутствовали ясность, простота и точность словесного выражения мысли и чувств. Вместо этого — «оригинальничанье» в синтаксисе и поиски редких слов и словосочетаний, как это было, например, у символиста А. Белого и любителя «сказового» стиля Ремизова. Даже такой тонкий знаток, ценитель и мастер языка, каким был Сергеев-Ценский, следуя моде, в ту пору преднамеренно избегал языковой простоты и ясности и, словно кокетничая манерностью своей прозы, писал В. Миролюбову: «Грешен,— люблю я эквилибристику настроений, зарево метафор, скачку через препятствия обыденщины. Простоты не выношу»^<6>. У представителей литературного распада часто художественное слово было искусственным, эффектно-ярким, но неискренним, фальшиво-холодным. Язык их произведений критик А. Измайлов однажды метко сравнил с мыльной пеной, невесомой, бесформенной, от которой в конечном счете остается только лужица бурой воды^<7>. Горький писал: «Исчезает простота языка и с нею — сила его. Красивое в лучшем случае подменяют хорошеньким, вместо серебра — фольга...»^<8> В оценке языка и стиля модернистской поэзии и прозы с Горьким и Куприным солидаризировался А. Блок, писавший в январе 1908 года о том, что «весь яд декадентства и состоит в том, что утрачены сочность, яркость, жизненность, образность, не только типичное, но и характерное»^<9>.

Разлагающему воздействию политической реакции и декадентским настроениям поддались после революции и многие представители демократического реализма, писатели «Среды», группировавшиеся недавно вокруг горьковского «Знания».

Безусловно прав С. Касторский, в свое время писавший о том, что с «наступлением реакции многие знаньевцы порвали с революционно-демократической платформой, с Горьким»^<10>. Следы чуждых идейных влияний реакции, декадентской эстетики и модернистской поэтики обнаруживаются в «Этапах» Скитальца и вересаевской повести «К жизни!», в «Сказках земли» С. Гусева-Оренбургского и романе А. Серафимовича «Город в степи», у Е. Чирикова и С. Сергеева-Ценского, в произведениях Н. Телешова и С. Юшкевича. «Каждый день приносит какой-либо сюрприз,— возмущенно говорил в марте 1908 года Горький.— ...Каждый день кто-нибудь встает перед тобой голый и весь в язвах...

Кажется, что все пьяны, сошли с ума»^<11>. Впрочем, Горький и несколько ранее указывал на первые симптомы нездоровых веяний в современной реалистической литературе, которая еще так недавно «дружно будила мысль демократической массы», а теперь «не ясно видит задачи момента». Евгению Чирикову он писал в марте 1907 года: «У меня странное впечатление вызывает современная литература,— только Бунин верен себе, все же остальные пришли в какой-то дикий раж и, видимо, не отдают себе отчета в делах своих. Чувствуется чье-то чужое — злое, вредное, искажающее людей влияние, и порою кажется, что оно сознательно враждебно всем вам — тебе, Серафимовичу, Юшкевичу и т. д.»^<12>

Однако и сам Горький не избежал воздействия ошибочных идеалистических, объективно реакционных идей богостроительства, пафосом которых была проникнута его повесть «Исповедь» (1908).

Разумеется, было бы заблуждением видеть в художественной практике критических реалистов в годы реакции только проявление упадка, отказ от смелых идей периода революции. Реализм и в годы политического мрака обогатился значительным количеством высокоценных художественных произведений. Стоит вспомнить Вересаева и Серафимовича, Бунина и А. Толстого, Сергеева-Ценского и Шмелева, а также Пришвина, Чирикова, Подьячева, Вольнова, Тренева, хотя нельзя и отрицать наличие «злого, вредного, искажающего» влияния реакции на развитие демократической реалистической литературы в период меж двух революций.

3

Жизнь и творчество Куприна в годы реакции давали исследователям повод для самых крайних, часто совершенно противоположных выводов и оценок. Одни готовы были обвинить писателя в преднамеренном отступничестве видеть в нем политического перебежчика в стан литературных «мародеров». Так нередко расценивала Куприна современная ему марксистская критика, в частности М. Ольминский, что вполне объяснимо, если принять во внимание конкретно исторические условия, в которых велась тогда полемика вокруг новых произведений Куприна и Леонида Андреева, Горького и Бунина, шли жаркие споры о реализме и символизме, о судьбах и путях развития русской прозы, поэзии и драматургии. Другие исследователи делали и делают попытку доказать, что Куприн в годы реакции ни в чем не поступился своими прежними идеалами и что не было никакого отхода этого писателя от М. Горького и его идейной платформы. Подобный тезис отстаивал, например, А. Волков^<13>. Тот и другой вывод неверны хотя бы потому, что имеют тенденцию упростить понимание творчества писателя, «выпрямить» линию его общественного поведения и тем облегчить истолкование его взглядов и художественной практики, в действительности очень противоречивой и сложной.

В отличие от писателей «литературного распада», он не делал после революции ничего такого, что изобличало бы в нем прямого или скрытого врага освободительного движения. Ни в его взглядах, ни в общественной деятельности нельзя усмотреть резкого поворота вправо, сознательного стремления к «смене вех». Куприн, не в пример, скажем, М. Гершензону или П. Струве, не только ни словом не обмолвился в оправдание антинародной политики правительства, а тем более — в защиту репрессий, призванных штыками оградить имущие классы от гнева народного, но никогда не скрывал своей враждебности к реакции, к террору и пыткам. Он, правда, не выступал в печати против полицейского произвола с той прямотой и страстностью, какая характерна была для его же «Событий в Севастополе» или гневного толстовского памфлета «Не могу молчать!» (1908).

Тем не менее он не переставал ненавидеть и осуждать «непрекращающуюся грязно-серую кровавую галлюцинацию», как называл он реакцию, наложившую «свою мертвящую печать на жизнь, на людей и, следовательно, на литературу^<14> . Недовольство царящими в стране порядками слышалось в выступлениях Куприна по поводу предстоявшего в августе 1908 года юбилея Толстого. В беседе с журналистом он негодующе заявил тогда: «Да что же это за юбилей писателя в стране, где его отлучают от церкви, где печатно и с амвонов осыпают его площадными ругательствами?»^<15> В писателе жила в те годы вера, что ни реакция, ни городовые, ни декаденты — никто и ничто не может повергнуть Россию в спячку, загубить ее и помешать духовному воскрешению народа, расцвету его здоровой литературы^<16>.