О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

В этих и других фактах общественной биографий есть много от прежнего Куприна — каким он был в дни революции. Но Куприн никогда не шел размеренным шагом поровной дороге, а то и дело совершал резкие зигзаги, делал неожиданные повороты. В годы реакции он был особенно противоречив во всем.

Известно, например, что он был далеко не безразличен к событиям политического характера, но в то же время нередко говорил о своем равнодушии к политике, афишировал безразличие к «тяжбе» политических партий. «Я очень мало интересуюсь политикой»,— категорически заявил он корреспонденту «Петербургской газеты» в середине ноября 1907 года и, сказав это, тут же резко осудил Государственную думу, т. е. недвусмысленно высказался по политическим проблемам дня^<1>. В то самое время, когда охранка выискивала нити политических связей Куприна с социал-демократами, а газеты сообщали о том, что писатель интересуется революционным движением и деятельностью карательных отрядов в прибалтийском крае, Куприн писал в очерке «Немножко Финляндии», что он «совершенно чужд политике и никогда не хотел бы быть в роли предсказателя или устроителя судеб народов»^<2>, хотя сам очерк показывал, что его автор все-таки не совсем чужд политике. И эти противоречия — на каждом шагу. Порою кажется, что Куприн словно бы кокетничает своей аполитичностью, бравирует своей непринадлежностью ни к одной из политических партий. Это, если хотите, отвечало «духу времени и вкуса»: такова была тогда «мода» на декларации о политическом безразличии, которое было некоей реакцией на политические страсти вчерашнего дня, проявлением интеллигентской «политической сытости», как говорил В. И. Ленин^<3>.

После революции Куприн в самом деле несколько охладел к политике, к вопросам идейной борьбы. Его словно бы начинало немного тяготить то обстоятельство, что в печати о нем говорят преимущественно как об авторе «Поединка», будто желая «притачать» его к этому произведению «на веки веков», и он в письме к Ф. Батюшкову (от 5 мая 1907 года) выразил свое удовлетворение намерением критики «отцепить» его от этой политически острой повести, некогда напечатанной горьковским «Знанием». Куприну кажется теперь, что чем меньше писатель политически активен, тем лучше для его художественного таланта. Характерно в этом отношении его беглое высказывание о Горьком летом 1908 года. Назвав Горького «могучим, красочным талантом», а лучшим его произведением — драму «На дне», Куприн вдруг заявил: «Когда Горький захотел учительствовать, он стал падать, но, судя по «Исповеди», снова подымается»; именно эта повесть «говорит о возрождении его таланта», потому что «в ней мы опять находим прежнего, сильного, самобытного, яркого Горького с его крепким русским языком»^<4>. Как видим, в оценке произведений Горького периода реакции Куприн недалеко отошел от декадентских критиков типа Антона Крайнего, сетовавшего на то, что «социал-демократия сжевала Горького без остатка», и приветствовавшего появление идейно ущербной «Исповеди», которую враги русской революции превозносили не столько за художественность, сколько за проповедь в ней философии «богостроительства».

Вообще после революции отношение Куприна к Горькому несколько изменилось, хотя — надо отдать справедливость — он никогда не позволял себе оскорбительных выпадов против пролетарского писателя и по-прежнему высоко ценил его «могучий, красочный талант». И нельзя согласиться с мнением, будто купринская пародия «Дружочки» содержала грубость по адресу Горького. В этом смысле истолковал ее П. Н. Берков^<5>. Тон этой пародии был откровенно доброжелательным. Однако идеологические противники и литературные оппоненты или скрытые недоброжелатели Горького старались «оторвать» от него Куприна и сделать последнего сотрудником своих изданий.

Еще на исходе революции стало постепенно меняться прежнее доверчивое отношение Куприна к горьковскому «Знанию»: у него возникло подозрение, будто издатели хотят обсчитать его, обмануть. В то же время он не противился сближению с редакцией модернистского альманаха «Шиповник», созданного в начале 1907 года в противовес сборникам «Знание» и выходившего под редакцией Леонида Андреева. О несправедливых отзывах Куприна в адрес «Знания» стало известно Горькому, жившему на Капри. Это его возмутило. Когда несколько позже — в апреле 1908 года — без ведома Горького К. Пятницкий поместил в очередном сборнике «Знание» купринский рассказ «Ученик», Горький, признав этот рассказ слабым и малосодержательным, решительно воспротивился дальнейшему сотрудничеству Куприна в «Знании». Он написал Пятницкому: «...я такого рассказа в «Знании» не напечатал бы. И я вообще полагаю, что Куприну — нет места в «Знании». И — не должно быть <...>. Зачем Вы пустили Куприна в сборник — я не знаю <...>. В линии, кою проводим мы, литераторы, как Чириков, Куприн и т. д., не находят места»^<6>. После того ни одно произведение Куприна больше не публиковалось в «Знании».

Размолвку, сначала по недоразумению возникшую между Куприным и «Знанием», поспешили обострить декадентские литераторы, желавшие «увести» его из-под влияния Горького и склонить на свою сторону. Сотрудничество вчерашнего «знаниевца», которого З. Гиппиус когда-то назвала «наиболее ярким светилом в созвездии большого Максима», было выгодно и лестно адреевскому «Шиповнику». В то же время Куприна старался заполучить себе в сотрудники писатель М. Арцыбашев, затеявший осенью 1907 года издание сборника «Жизнь» все с той же целью — противопоставить его «запыленному „Знанию“», как выразился Арцыбашев в письме к Д. Айзману от 23 октября 1907 года.

«Обращаю Ваше внимание на то,— писал 5 ноября 1907 года Арцыбашев тому же адресату,— что Вы, я и Куприн являемся в «Жизни» на особом положении, которого не можем занимать в горьковском «Знании» и андреевском «Шиповнике». Это будет именно «наше» дело»^<7>. Куприн, не очень вникая в истинную суть этого «дела», поддался уговорам Арцыбашева и передал для первого сборника «Жизни» свой рассказ «Морская болезнь», проявив очевидную беззаботность к вопросам общественной морали, ибо арцыбашевский альманах оказался по сути порнографическим изданием.

Куприн печатался в годы реакции, по его словам, где попало. На практике это приводило к тому, что его рукописями завладевали ловкие дельцы-издатели, и имя его часто появлялось в органах, заведомо враждебных освободительным идеям,— в «Биржевых ведомостях», в пошлых «понедельничных» изданиях, в «Огоньке» или бульварном «Синем журнале», в какой-нибудь «Весне», выходившей под фальшивым лозунгом «беспартийности» («в политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений»).

Субъективно Куприн был, конечно, далек от позиции враждебности к освободительному движению в стране. Такую же неразборчивость и нетребовательность проявлял порою Куприн и в том, что поддерживал хорошие отношения с писателями, политически скомпрометировавшими себя в глазах демократической России, например с Иеронимом Ясинским — этим политическим ренегатом и пасквилянтом на революционное движение. Он даже принял участие в праздновании юбилея Ясинского, выступил на вечере 8 января 1911 года с приветствием в адрес юбиляра, зачислив его в разряд литературных учителей молодых писателей.

Поступил он так не потому, что солидаризировался с политическими взглядами Ясинского, а вследствие все той же неохоты вникнуть всерьез в прошлое этого человека, понять реакционный смысл его литературной деятельности^<8>.

Проявлением «политической сытости» Куприна было его частое иронизирование над теми, кто увлечен всецело политикой, сделав ее своей специальностью. «Нет более безнадежного вида помешательства, чем помешательство политическое»,— острит он в письме к Ф. Батюшкову от 15 октября 1910 года^<9>. Острота эта была, правда, вызвана очередным выступлением лидера кадетской партии и редактора «Речи» П. Н. Милюкова, но презрение к буржуазным политикам Куприн склонен был распространить на политических деятелей всех партий. И уже не снисходительно-ироническое, а презрительное отношение к «холодным теоретикам» слышится в одном из его афоризмов, проникшем в печать: «Из всех родов, пород и категорий людей самое гнусное — теоретики»^<10>.

Скептицизм в политике перекликался со скептицизмом в теоретической мысли человеческого разума вообще. Правда, у Куприна подобные взгляды и настроения не получили своего развития, не имели глубоких корней и не порождали в душе ни пессимизма, ни настроений отчаяния и мистического страха. Куприн не доходил до идеи отрицания разума. Религиозный мистицизм был все-таки органически чужд ему. Воспринимая религию в ее бытовой обрядности, Куприн рассматривал ее как выдумку, некогда красивую, но давно уже потерявшую свою прежнюю поэтическую и таинственную прелесть. Церковной идее религии и религиозной мистике он противопоставляет культ человеческой личности.

В этом смысле Куприн высказался, когда отвечал на анкету «Религия и освободительное движение», предложенную в январе 1908 года газетой «Свободная молва». Он заявил тогда: «Я не знаю другой религиозной идеи, как — движение к своему «я», отсюда аристократизм духа и надежды будущего»^<11>.

Куприн не раз в предоктябрьское десятилетие говорил и писал об аристократах духа, связывая это понятие с уважением к человеческому «я». Частые его высказывания на эту тему — об уважении к своему «я» и аристократизме духа — давали повод для обвинений писателя в проповеди индивидуализма и приверженности идеям то анархизма, то ницшеанства. Об этом много писалось в критике и литературоведении, однако нельзя сказать, что в этом вопросе существует ясность и единство взглядов.

Какой смысл вкладывал Куприн в понятия «аристократ» и «аристократизм»? Как обозначение духовного могущества личности, богатства и силы интеллектуально-творческого начала в человеке, нравственной красоты и высокого благородства его души, его дел и стремлений. Аристократ — вовсе не обязательно человек «высшего света», представитель титулованной знати, верхов общества.