О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

Разные трактирные инциденты порою служили нездоровой пищей для устных и печатных толков, сплетен бульварных газет и прямой клеветы на Куприна. Желтая пресса, всегда падкая на сенсацию, зачастую измышляла такие «истории» вокруг Куприна, к которым он был и непричастен. «Мои враги стараются елико возможно загрязнить мое имя,— возмущался Куприн в своем интервью «Петербургской газете» в августе 1908 года.— Меня подписывают под какими-то мне непонятными и неизвестными письмами, мое имя упоминают в связи с различными нелепыми и невозможными происшествиями, пачкают его, издеваются над ним, пускают в публику страшные слухи». Куприн пробовал через газету рассеять туман клеветы, полагая, что общество даст должную оценку непристойным слухам: «Оно должно чувствовать несостоятельность их и клеветническую подкладку!..»^<1> Эти печатные обращения к общественному мнению плохо помогали. В письме к Ф. Батюшкову от 1 апреля 1910 года Куприн признается, что он «от этой газетной брехни стал теперь совсем седой»^<2>, сделался «стар и зол, как двенадцатилетний гончий кобель».

Верхом клеветы на Куприна был фельетон «Новелла» (в двух частях) Фомы Райляна — издателя журнала «Свободным художествам», беспринципного газетчика, травившего прогрессивных демократических деятелей искусства — литераторов, художников, музыкантов. В насмешливо-оскорбительном тоне автор фельетона писал о частной жизни Куприна, произвольно приписывая ему ряд грубых и циничных поступков, которых тот вовсе и не совершал, и причисляя его к широко распространенному типу современных талантливых бездельников, презирающих труд и охотно отдающихся безудержному разгулу: «Все гуляют. Гений народный гуляет. Гуляют художники, писатели, музыканты, все гуляют. Идет круговой загул»,— делал обобщение фельетонист»^<3>. Возник громкий общественный скандал, едва не завершившийся дуэлью между Куприным и Райляном. То, что по этому поводу писалось в газетах того времени, вызывало возмущение В. Короленко, М. Горького, ряда других писателей. Горький писал с Капри в октябре 1911 года К. А. Треневу: «Измучен историей Куприна — Райляна, со страхом беру в руки русские газеты, ожидая самых печальных происшествий. До смерти жалко Ал<ександра> Ив<ановича> и страшно за него»^<4>.

Нездоровая атмосфера скандалов и сенсаций, повод к которым — этого не надо отрицать — время от времени давал своим поведением Куприн, компрометировала его как человека и писателя, и тем вообще понижала в глазах общественности духовный авторитет современного литератора. Куприн предпринимал немало попыток вырваться из разлагающего бытового окружения, укрыться от богемного сообщества «венских» друзей. Он старался реже бывать в Петербурге — центре литературной богемы. С января 1908 года он поселился в Гатчине. Но и там он подвергался набегам все тех же «манычаров». Корреспонденту одной из газет он заявил в феврале 1909 года: «Невозможно работать в той обстановке, которая меня окружает всегда и в столице и в соседстве с нею»^<5>.

Отчасти именно желанием избавиться от собутыльников (хотя и не только этим) объяснялись частые его переезды, бегство в глубокую провинцию, постоянные метания по городам и селам России. И почти всюду он чувствовал себя словно бездомным или временно прописанным. «Право, мне точно суждено роком бродить без истинного пристанища по чужим углам. А в сорок лет это уже становится тяжело, скучно и печально»,— пишет он Ф. Батюшкову 15 ноября 1910 года^<6>. Маршруты его странствий пролегали через далеко отстающие друг от друга географические пункты: Петербург и Одесса, Рига и Житомир, Устюжна и Балаклава, Псков и Ессентуки, Гатчина и Гагры, Москва и Ялта — эти и многие другие места Куприн посетил в течение 1908 — 1911 годов по несколько раз, очень часто обращаясь к близким и друзьям с письменной просьбой не сообщать его очередного адреса, чтобы не мешать его сосредоточенной работе и жизни в тиши. Душевное успокоение он находил вдали от столицы — в общении с крестьянами Даниловского или рыбаками Балаклавы. С ними он снова становился самим собою — великодушным до расточительности, бескорыстным, щедрым, отзывчивым, мягким. Но стоило ему соприкоснуться с литературной богемой — и у него уже не хватало воли устоять перед соблазном вина, и он делался вспыльчив до безрассудства, раздражителен, способен был сгоряча сделать такое, в чем сам потом глубоко раскаивался. Эта неуравновешенность натуры немало повредила Куприну, подчас склоняла общественное мнение не в его пользу^<7>.

Таким был в те годы Куприн — в его достоинствах и недостатках, в хорошем и плохом, во всем противоречии его поступков, суждений, взглядов. О Куприне можно сказать то, что он сказал в 1910 году о своей покойной матери: «Все политические и литературные движения России моя мать переживала, всегда становясь на сторону нового, молодого <...>. Она пережила даже декадентщину»^<8>. Все это пережил и сам писатель. Конечно, он не избежал того «сознательно враждебного» влияния реакции, о котором говорил Горький. Не обладая устойчивым «идеологическим иммунитетом» против общего упадка духа, Куприн сравнительно легко поддавался настроениям скепсиса и не чужд был того политического индифферентизма, каким заражена была тогда русская интеллигенция, порою проявлял беззаботность к общественным вопросам и — не желая того — способствовал «понижению личной морали» в литературной среде. Он не находил в себе достаточно сил, чтобы в годы реакции прочно удержаться на той идейной высоте, на которую был поднят русской революцией и дружеской поддержкой М. Горького.

5

Если в эпоху первой революции творчество Куприна было пронизано единым настроением, то в годы столыпинщины оно стало менее целенаправленным: тогда была доминирующая тема и ясная идея, теперь же — заметна тематическая разбросанность и смена настроений и мыслей. Куприн быстро переходил от одной темы к другой, то углубляясь в прошлое, то снова обращаясь к современности или картинам будущего. Он пишет не связанные между собою, порою далеко отстоящие одно от другого в идейном и жанрово-стилевом отношении произведения прозы, публицистики, критики, поэзии и драматургии. И создавались многие из них в пределах одного и того же очень короткого отрезка времени. Поэтому не всегда возможно уловить тут внутреннее единство творчества Куприна. Пожалуй, самое общее, что роднит произведения писателя тех лет, это — неиссякаемый интерес художника к живой жизни, к многообразию мира. Творчество Куприна и в дни столыпинщины развивалось в основном в русле критического, демократического реализма и не имело органической идейно-художественной общности ни с одним из течений модернизма, хотя и испытывало на себе некоторое его воздействие.

Куприн выступил в начале этого периода с двумя, можно сказать, нейтральными в социальном отношении и аполитичными произведениями. В течение августа — сентября 1907 года он писал своего знаменитого «Изумруда» — небольшой рассказ о беговой лошади «вроде «Рассвета» и с такой же судьбой», как пояснял Куприн в письме к В. Миролюбову^<9>, намекая на историю отравления в Москве бегового жеребца Рассвета конкурирующим коннозаводчиком. Передать «очеловеченную драму» рысака, ставшего жертвою корыстолюбивого расчета людей, глубоко раскрыть «лошадиную психологию», как выразился Куприн в письме к Ф. Батюшкову от 29 августа 1907 года,— к этому стремился писатель.

Действительно, в «Изумруде», как и всегда у Куприна, видно великолепное знание и правдивое реалистически-художественное изображение быта и нравов, царящих в среде предприимчивых «спортсменов», разоблачение бесчестных проделок, к которым ради наживы прибегают соперничающие между собою владельцы частных спортивных конюшен.

Светлая жизнерадостность господствует в купринском рассказе, и лишь его финал омрачен драматической развязкой сюжета — смертью Изумруда. Пафос рассказа — в упоении жизнью, солнцем и светом, радостным ощущением молодости и силы, красотой зримого мира, слиянием с непрестанно обновляющейся природой. Все это написано сочно, свежо, насыщено яркими словесными красками:

«Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и так нежно розовела от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями роса. В легком редком воздухе всевозможные запахи доносятся удивительно четко. Слышен сквозь прохладу утра запах дымка, который сине и прозрачно вьется над трубой в деревне, все цветы луга пахнут поразному, на колеистой влажной дороге за изгородью смешалось множество запахов: пахнет и людьми, и дегтем, и лошадиным навозом, и пылью, и парным коровьим молоком от проходящего стада, и душистой смолой от еловых жердей забора. Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы быстрого бега!» (IV, 401 — 402).

Тут — не любование природой и животными, а восхищенная любовь к ним, ко всему живому на земле. Рассказ замечателен и ярким описанием природы и пластической изобразительностью людей и предметов, и зримой четкостью внешнего «портрета» беговой лошади, и художественной правдой испытываемых ею чувств, ощущений, переживаний, и точным описанием скачек на ипподроме, фигур наездников, поведения зрителей на трибунах.