В чем выражался этот своеобразный «патриотизм» юнкеров? Прежде всего, в юношеской тщеславной гордости за свое славное училище, в котором они имели «высокую честь» воспитываться и служить, считая его самым лучшим не только в России, но и «первым военным училищем в мире». Здесь зарождались ростки сознания своего привилегированного положения в обществе и мнимого превосходства над людьми иной социальной принадлежности, культивировались кастовые предрассудки будущего офицерства. Примечательно, что александровцы, гордые своим военным мундиром, всех без исключения штатских называли «шпаками», и отношение их к этой категории людей «с незапамятных времен было презрительное и пренебрежительное» (VIII, 296).
Впрочем, это хорошо известно по «Поединку». Разница, однако, в том, что прежде, в эпоху «Поединка», такое высокомерие «господ офицеров» в отношении к штатским рождало в писателе гнев и протест, вызывало его безоговорочное осуждение: теперь же Куприн говорит о презрении юнкеров к «шпакам» с незлобивой улыбкой как о безвредном, невинном чудачестве будущих офицеров.
Юнкерам не чужда и иного рода тщеславная гордость — гордость своими предками. Александровцы гордятся «прославленными предками» потому, что многие из них в свое время «легли на поле брани за веру, царя я отечество» (VIII, 231). Этот «гордый патриотизм» юнкеровбыл именно выражением их готовности в будущем отдать свою жизнь «за веру, царя и отечество». Ведь недаром же они, если судить по роману, так боготворят русского царя.
Любопытна в этом отношении глава «Торжество». Вся она сплошь выдержана в радужно-ярких тонах, призванных оттенить верноподданнический восторг юнкеров накануне и во время царского смотра воинских частей Москвы. Куприн пишет: «Воображению Александрова „царь“ рисуется золотым, в готической короне, „государь“ — ярко-синим с серебром, „император“ — черным с золотом, а на голове шлем с белым султаном» (VIII, 251). Это — в воображении юнкера.
Стоило вдали показаться рослой фигуре царя, как душу Александрова охватил «сладкий острый восторг» и вихрем понес ее ввысь. Царь представился ему исполненным «нечеловеческой мощи». Вид царя рождает в душе восторженного юнкера «жажду беспредельного жертвенного подвига» во славу «обожаемого монарха».
Субъективные переживания и возбужденные мысли восемнадцатилетнего юнкера говорят о наивном монархизме воспитанников военного училища, боготворящих особу царя. Кстати заметить: здесь герой романа — образ автобиографический — в этом месте повествования не похож на автора: Куприн наделил тут Александрова эмоциями, чуждыми ему самому в годы юнкерства или, во всяком случае, испытанными им тогда в несравненно более слабой степени. На юнкера Куприна не произвел сколько-нибудь глубокого впечатления приезд царя в Москву в октябре 1888 года, подробно описанный в романе. Вот почему Куприн не написал тогда, в своей ранней молодости, ни единой стихотворной строчки о царском смотре юнкеров, хотя он откликнулся стихами на другие важные и даже незначительные моменты своей юнкерской жизни. Более того: за полтора года до этого события он, как мы помним, в стихотворении «Сны» сочувственно изобразил казнь тех, кто пытался убить царя. Автор романа еще в кадетском корпусе расстался с пиэтетом царя, а теперешний его герой юнкер Александров, напротив, видит в царе великую святыню.
Александров не задумывался над тем, насколько правильными были тот строй чувств и то направление мыслей, которые прививались ему и его товарищам по училищу. Вопросы политики, общественная жизнь, социальные проблемы, все то, что происходило за толстыми стенами военного училища и чем жили народ и страна, не волнуют героя «Юнкеров», не интересуют его. Только раз в жизни он невзначай — именно невзначай! — соприкоснулся с людьми совсем иного мира.
Однажды, во время какого-то студенческого бунта, он проходил в колонне юнкеров мимо университета и вдруг увидел «бледного, изношенного студента, который гневно кричал из-за железной университетской ограды: „Сволочь! Рабы! Профессиональные убийцы, пушечное мясо! Душители свободы! Позор вам! Позор!“» (VIII, 386).
Неизвестно, кaк реагировал каждый из юнкеров на страстные выкрики студента в их адрес. Но много месяцев спустя, припоминая эту сцену, Александров попытался мысленно опровергнуть слова «студентишки»: «Он или глуп, или раздражен обидой, или болен, или несчастен, или просто науськан чьей-то злобной и лживой волей. А вот настанет война, и я с готовностью пойду защищать от неприятеля: и этого студента, и его жену с малыми детьми, и престарелых его папочку с мамочкой. Умереть за отечество. Какие это великие, простые и трогательные слова!» (VIII, 386 —387).
Александров не понимает — да, по-видимому, и не способен понять — того, что царская армия не только «защищала отечество» от неприятеля во время войны, но была также орудием в борьбе с «внутренними врагами». В дни Октября и в годы гражданской войны из юнкеров формировались боевые дружины для удушения революции, усмирения «взбунтовавшегося» народа. Нет, студент был прав, называя юнкеров «душителями свободы», и его гневные филиппики в их адресс праведливы: заблуждался в данном случае не он, а юнкер Александров.
Вообще в «Юнкерах» действуют преимущественно такие люди, у которых как бы приглушены или атрофированы социальные эмоции: чувства негодования, возмущения, протеста. Пока герои «Юнкеров» были кадетами, они еще способны были на какую-то борьбу и даже бунт. Александрову, например, памятен случай, когда в четвертом кадетском корпусе вспыхнуло «злое массовое восстание», вызванное плохим питанием и «нажимом начальства»: тогда кадеты разбили «все лампы и стекла, штыками расковыряли двери и рамы, растерзали на куски библиотечные книги». Бунт прекратился только после того, как были вызваны солдаты. С «бунтовщиками» расправились строго. По этому поводу в романе высказано следующее авторское суждение: «И правда: с народом и с мальчиками перекручивать нельзя»,— нельзя доводить людей до возмущения и насилием толкать их на «бунт». Повзрослев и остепенившись, юнкера уже не позволяют себе бунтовать, и устами Александрова осуждают «злое массовое восстание», для которого, как им кажется, нет поводов, нет основания.
Поверхностными и ошибочными были представления юнкеров о казарменном быте в царской армии. Александров по совести сознается, что он ничего не знает о «неведомом, непонятном существе», имя которому — солдат. «...Что я знаю о солдате,— спрашивает он себя и отвечает: — господи боже, я о нем решительно ничего не знаю. Он бесконечно темен для меня» (VIII, 421). И все это оттого, что юнкеров только учили командовать солдатом, но не сказали, чему учить солдата, кроме строя и ружейных приемов, совсем «не показали, как с ним разговаривать».
И по выходе из училища Александров не будет знать, как обучать и воспитывать безграмотного солдата и как с ним общаться: «Как я к этому важному делу подойду, когда специально военных знаний у меня только на чуточку больше, чем у моего однолетки, молодого солдата, которых у него совсем нет, и, однако, он взрослый человек в сравнении со мною, тепличным дитятей» (VIII, 421). Ничего плохого, ненормального и, тем более, возмутительного во взаимоотношениях между офицерами и солдатами он не видит, да и видеть не хочет. Перед отправкой в полк Александров заявляет: «Да, конечно же, нет в русской армии ни одного порочного полка». Он еще готов допустить, что, может быть, встречаются «бедные, загнанные в непроходимую глушь, забытые высшим начальством, огрубевшие полки», но и они все, конечно, «не ниже прославленной гвардии» (VIII, 399).
Странно: из чего Александров заключил, что в солдатах живется хорошо и что в России нет «ни одного порочного полка», если он ничего не знает об армии? Разгадка проста: тут, как и в некоторых других местах романа, Куприн приписал своему герою то, что временами сам думал о русской армии много лет спустя — в эмиграции. Куприн здесь вносит некоторые коррективы в свои прежние смелые суждения о царской военщине. В результате создается впечатление, что автор «Юнкеров» все время полемизирует с автором «Поединка», а в иных главах — и с автором «Кадетов».
Когда определился такой «выправленный», изменившийся взгляд писателя на армейский и училищный быт? Было бы неверно связывать эти изменения непосредственно с уходом Куприна в эмиграцию. Частичный отход писателя от «смелых и буйных» идей эпохи первой революции, некоторое ослабление критического духа, снижение обличительного пафоса — все это ощущалось уже в его творчестве периода реакции и империалистической войны. И уже тогда молодость писателя и годы юнкерства стали облекаться в его воображении в радужные краски. По мере удаления от времени рассказа все плохое блекло, уменьшалось в размере, и теперь писатель смотрит на него точно в перевернутый бинокль. В эмиграции он, очевидно, еще больше укрепился в мысли, что светлый взгляд на канувший в вечность вчерашний день является наиболее справедливым.
Отдавшись «волшебной власти» воспоминаний, Куприн извлекал из «архива памяти» пестро расцвеченные эпизоды, картины, лица, факты, которые по закону психологической антитезы были так не похожи на его теперешнее тоскливое, одинокое, серое прозябание на чужбине. Но воспоминания одинокого и старого писателя о днях своей юности не могли быть сплошь восторженными, беззаботно-радостными: к светлым чувствам неизменно примешивались печаль и тоска. Поэтому от его воспоминаний и в самом деле веет «неописуемой сладкой, горьковатой и нежной грустью» (VIII, 202).
Этими словами охарактеризованы в романе переживания юнкера Александрова, но будет правильнее видеть в них выражение авторских чувств, противоречивых и сложных. И когда мы читаем в романе о том, что прежде «совсем не замечаемые, совсем не ценимые» Александровым впечатления как будто по волшебству встают в его памяти «в таком радостном, блаженном сиянии, что сердце нежно сжимается от тихого томления и впервые крадется смутно в голову печальная мысль: „Неужели все в жизни проходит и никогда не возвращается?“» (VIII, 217),— когда мы читаем это, то не должны забывать, что это мысли самого Куприна-эмигранта. В другом месте романа Куприн говорит, что мрачные мысли о неизбежной смерти всего живущего придут к Александрову «гораздо позже, вместе с внезапным ужасающим открытием того, что ведь и я, я сам, милый, добрый Александров, непременно должен буду когда-нибудь умереть, подчиняясь общему закону. О, какая гадкая и несправедливая жестокость!» (VIII, 334). Немного ниже читаем: «До зловещих часов настоящего, лютого, проклятого отчаяния лежат впереди у Александрова еще многие добрые годы» (VIII, 344).
Лирический лейтмотив романа «Юнкера», его сквозная эмоциональная нота — это тихая и щемящая грусть, неизменно пронизывающая собою всю его ткань и придающая оттенок легкой элегичности даже наиболее светлым поэтическим страницам автобиографического повествования Куприна о далекой юности.
7
Взятый в «Юнкерах» повествовательный тон, полный умиления и грусти, резко изменился в другом «заграничном» произведении Куприна на военные темы — рассказе «Последние рыцари» (первоначально — «Драгунская молитва»). Писатель обратился к сравнительно близким по времени событиям эпохи империалистической войны, и голос его обрел суровость, суждения сделались резкими, характеры жизненными, а позиция авторачеткой и недвусмысленной. |
