О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава VI. В дали от Родины

Запальчивые газетные писания Куприна первых лет парижской эмиграции, пропитанные неприязнью к государственному и общественному строю новой России, были не свободны от примеси личного раздражения. Не обошлось тут и без воздействия на Куприна постоянно общавшихся с ним Д. Мережковского, З. Гиппиус и других монархически настроенных белоэмигрантских литераторов, прилагавших немало усилий, чтобы обратить его «в свою веру». Это влияние можно усмотреть, например, в статьях Куприна по поводу издания переписки Николая II с Александрой Федоровной. Куприн писал в них о почти праведном мученичестве расстрелянных царя и царицы^<1>. В духе сочувствия к судьбе царя выдержана и статья «Стена», в которой высказывалось мнение о том, что в дни своего царствования Николай II был одинок, ибо в ту пору его трон стеною окружали жадные, лицемерные, недальновидные и тупые помощники и советники, «отторгнувшие» царя от народа.

Но справедливо ли в наши дни на основании приведенных выше фактов со всей категоричностью утверждать, как это делалось у нас в двадцатые и даже тридцатые годы, что Куприн скатился в Париже «в яму махровой монархической белогвардейщины»^<2>, что он опустился «до самого оголтелого черносотенства», сделавшись «наиболее заклятым врагом Советской России»?^<3>

Был ли он монархистом?

Куприн — мы это видели — давал повод для кривотолков о его монархических взглядах, однако он никогда не был проповедником монархизма и черносотенных идей. «Я не монархист»,— недвусмысленно заявил однажды Куприн и пояснил: «Никогда ни к какой партии не принадлежал, не принадлежу и не буду принадлежать»^<4>. Пусть несколько по-наивному звучат слова писателя о его «внепартийности», но истина заключается в том, что он не принимал за границей никакого участия в политических манифестациях монархистов-эмигрантов, не скрывал своего презрения к «махровой монархической белогвардейщине», не раз публично отмежевывался от нее. Вот признания Куприна, в правдивости которых нельзя сомневаться: «Я совершенно равнодушен ко всем здешним эмигрантским съездам, постановлениям, докладам и решениям, ко всем партиям и партийному препирательству». И еще: «На заседаниях, митингах, докладах, лекциях и сообщениях не бываю, разве по неотложной надобности и то с превеликой скукой»^<5>. Он осуждал политическую грызню и «партийные препирательства» в стане белогвардейцев, язвительно высмеял тех из них, кто все еще строил несбыточные планы реставрации в России старого монархического строя. Именуя таких эмигрантов задорными «нансеновскими петухами», жалкими и легкомысленными «певцами зимой погоды летней», Куприн уже весной 1921 года саркастически писал о них: «Слушаешь их и не знаешь, где здесь кончается глупость, где звучит старая, дырявая политическая шарманка и начинается оплачиваемое место»^<6>. Недоверие и вражда к «оголтелому черносотенству», к эмигрантам-монархистам углубились в Куприне после разгрома интервентов и победоносного завершения гражданской войны; восприняв Октябрь и гражданскую войну как некий «истребительный, но очищающий смерч», пронесшийся над его родиной, Куприн напоминал эмигрантам о том, что после революции и победы Советской власти русский народ стал «совсем, совсем другой, совсем неузнаваемый» и что с этим очевидным фактом «надо считаться».

Большевики дали миллионам крестьян землю, и теперь крестьяне не согласятся признать никакой другой власти, кроме Советской, ибо знают, что кто бы ни пришел на место большевиков, «непременно отнимут землю»^<7>. В фельетоне «Тульский левша» Куприн осудил помещиков-эмигрантов, все еще мечтавших о возврате старого землевладения и готовых учинить расправу над крестьянами за «самовольный дележ земли».

Ироническую улыбку Куприна вызывали и те эмигранты-интеллигенты «из числа приват-доцентов и профессоров», которые собирались в Россию, чтобы править страной. Эти люди, говорил Куприн, плохо знают советский народ: «Но как же ты <...> собираешься решить судьбы ста миллионов русских мужиков, о жизни которых ты знаешь меньше, чем о нравах ботокудов и туарегов?»^<8> Ни помещики, ни «интеллигентные» претенденты на политическое руководство страной не нужны России. Стоит отметить совпадение точек зрения на этот вопрос у Куприна и М. Горького. Последний писал М. Ф. Андреевой в июле 1925 года: «Нужно быть совершенно слепым для того, чтобы воображать, что мужик пустит их в Россию. Да и что бы они могли делать в ней? Они ничего не умеют, бездарны до ужаса»^<9>.

Обращает на себя внимание одно обстоятельство: одновременно с выступлением против белых эмигрантов Куприн в тех же газетах всячески ругал и большевиков. В этом и выражалась крайняя путаница и противоречивость политических суждений писателя, человека экспансивного и неустойчивого, плохо разбиравшегося в переплетениях идеологической борьбы. Стремясь нащупать какую-то срединную позицию, Куприн пытался выдвинуть собственную программу «обновления России».

Как мыслил себе Куприн Россию будущего? Отвергнув и «шестисотлетний абсолютизм», и современную буржуазную республику, не поняв истинно демократической сущности диктатуры пролетариата и потому с недоверием относясь к власти большевиков, Куприн в статьях «Сказочный принц» и «Наука» набросал свою схему будущих общественных отношений в России.

Россия будущего представляется ему государством, построенным «на широко конституционных началах»^<10>. Глава этого предполагаемого демократического государства, «избранный всероссийским Вечем», присягает перед народом «быть ему первым представителем и первым слугою». Между этим народным избранником и народом добровольно подписывается «не похожий ни на одну из конституций, широкий, ясный и крепкий договор», по которому все граждане признаются равными «перед правосудием и законом», а мудрый и чистый совестью правитель бескорыстно посвятит себя великой цели — сделать «Россию цветущей, а народ богатым». Куприн мечтает вслух: «Ни один день его трудовой жизни не пройдет без теплой и плодотворной заботы о землеробе <...>. И это он, мечтаемый мною, добрый и светлый, протянет руку рабочему через головы капиталиста, утвердив за него и для него такое великолепное рабочее законодательство, которое далеко оставит за собою мудрые начинания Бисмарка в государственном социализме и, конечно, паллиатив Лебона, эту розовую буржуазную водицу». Став богатой, свободной и счастливой, «Россия, в союзе с Америкой и Францией, при содействии славянских государств, лет на 50 оберегут мир от войны»^<11>.

Что и говорить, заманчивая перспектива! И в этом — весь Куприн! Неясно только одно: как можно на деле осуществить идеал мудрого народоправления, отвергая власть Советов и не признавая большевиков? Восторженные и, несомненно, искренние мечтания Куприна выглядели наивно-утопичными, несбыточными, практически бесплодными. Писатель, очевидно, понимал наивность своих мечтаний, говоря о себе: «Я только мечтатель. Сказочник».

Газетные статьи, фельетоны, памфлеты Куприна начала двадцатых годов характеризуют его как заблуждавшегося в политике человека, наивного «сказочника» и восторженного мечтателя. Но уже к середине двадцатых годов у него пропала всякая охота поставлять политическое чтиво для «похабных газет и журналов», как стал он именовать эмигрантскую прессу. Примерно в это время Куприн написал в письме к сестре, что он «от политики совсем далек».

Беспристрастно анализируя свои общественные взгляды, Куприн пришел к заключению, что он долгие годы заблуждался, считая себя «добрым анархистом»: «Только теперь, приближаясь к шестидесяти годам,— писал он З. И. Нат в 1929 году,— я начинаю думать, что я вовсе не принадлежал, как думал, к партии добрых анархистов, а был просто демократом без сосьял»^<12>. Это — очень трезвая, объективная самооценка писателя: не будучи социалистом, он был «просто демократом». При всех крайностях и заблуждениях, которыми отмечен его политический путь до революции и после, Куприн в эмиграции, после кратковременных колебаний и метаний, снова вернулся на прежние общедемократические позиции.

Демократизм писателя давал себя чувствовать даже в явно тенденциозных его статьях, фельетонах и газетных заметках. Как выше отмечалось, он с неизменной искренностью писал о духовном величии и нравственном благородстве простого русского человека и, в частности, рядового солдата, считая, что, например, толстовский капитан Тушин есть самый верный тип национального русского героя: «Тут и простота, и мечтательность, и врожденный стыд перед громкой фразой или красивым жестом», и способность видеть в героическом подвиге нечто обычное и будничное. «Такой героизм,— признает Куприн,— я считаю самым высшим в мире. Он бескорыстен»^<13>. О том, что русский солдат «всегда отличался высокими боевыми качествами» и что не он повинен в поражениях России в русско-японской и империалистической войнах, писатель говорил в другой своей статье двадцатых годов — «Наука»^<14>. Куприн с негодованием писал о чертах рабской покорности, робости и смирения, которые насильственно прививались русскому народу в «проклятой школе коронованных и некоронованных Держиморд»^<15>. Глубоким гуманистическим чувством проникнута статья о скорбной судьбе женщин-матерей, потерявших в войну своих сыновей: «Нет слов для изображения этой скорби, похожей на меч, пронзающий сердце»^<16>. Близко к сердцу он принимал известия о тяжелом голоде в России от неурожая 1921 года. В то время как многие эмигранты злорадствовали по поводу этого стихийного бедствия, видя в нем «отмщение за преступления», Куприн выступил в печати с отповедью «бывшим владельцам огромных животов в прямом и переносном смысле», презрительно назвав их людьми с «холощеными душами»^<17>.