О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава VI. В дали от Родины

Создавая рассказы, подобные «Судьбе» («Кисмет») и «Синей звезде», Куприн не уходил от жизни и не порывал с нею, но эта связь с действительностью принимала негативный смысл. В «восточном предании» и средневековой легенде писатель стремился эстетически воплотить свой идеал жизни, какою она должна была быть и, возможно, будет когда-нибудь. Он переносил мысль и фантазию в царство вымысла, и сам был весь во власти романтических мечтаний о счастливом народе и мудром властелине в некоем гармонически построенном государстве, образ которого рисовался ему уже в упоминавшейся статье «Сказочный принц». Очевидно, неприглядная жизнь на «неродимой земле» требовала мечты: поэтическая, романтическая мечта выражала несогласие писателя с действительностью, была предощущением сказочно-светлого будущего для своего народа. И прообраз этого желанного будущего Куприн страстно искал в картинах легендарного, сказочного прошлого, контрастно противостоящего современности, которую он категорически не принимал. В своих представлениях о жизни и своей концепции человека писатель оставался на позиции демократического мировоззрения и отвлеченно-гуманистических идеалов.

Писал ли Куприн о жизни и людях в современной ему Советской России? Почти ничего. И это, может быть, даже хорошо. Хорошо потому, что, не поняв и не приняв в расчет исторического опыта великой революции, Куприн не смог бы дать сколько-нибудь правдивого освещения сложных социальных процессов на его родине после Октября. Когда он пытался это сделать, то у него выходили беспомощные в художественном отношении, сильно испорченные неверной тенденцией рассказы. Таков, например, рождественский рассказ «Последний буржуй» (1927), построенный на комизме положений и шуточно насмешливый по тону^<1>. Можно еще упомянуть рассказ «Суд» (1928), являющийся некоей вариацией на темы политических фельетонов Куприна и представляющий претенциозную попытку «осудить» деятелей революции^<2>.

Обычно же Куприн не позволял себе в беллетристике враждебных выпадов против революции и Советской власти. Как правило, его рассказы были свободны от политической предвзятости, которая имелась в его газетной публицистике. В этом отношении он был похож на И. Бунина и резко отличался от З. Гиппиус, Д. Мережковского, И. Наживина, И. Шмелева и других писателей, преднамеренно подчинивших свое литературное творчество в эмиграции целям «развенчания» и принижения завоеваний Октября и бесконечным повторениям россказней о «зверствах» большевиков. Куприн-беллетрист не лил слез о «погибели русской земли», и это делает честь его художественному такту и уму. Более того: как писатель он был не лишен трезвости оценок белой эмиграции, не утратил критического чутья художника.

Следует упомянуть, например, его рассказ середины двадцатый годов под ироническим названием «Воспитание эмигранта». Рассказ полон ядовитой иронии, обращенной к русскому эмигранту Чижову, который из «вапнярского купчика» посредством ловких спекуляций превратился за границей в парижского менялу и биржевика де Чижова^<3>.

Следовательно, ничего значительного и современного о послереволюционной, советской действительности Куприн так и не написал. Он чувствовал, что ему не дается эта современность, хорошо понимал, что, живя за границей, он попросту не может писать ничего такого, что было бы отражением сегодняшнего русского быта и жизни. «О чем же писать? — с тревогой и растерянностью размышлял Куприн под новый, 1926 год.— Не настоящая здесь жизнь. Нельзя нам писать здесь. Писать о России? По зрительной памяти я не могу. Когда-то я жил тем, о чем писал. О балаклавских рабочих писал и жил их жизнью, с ними сроднился. Меня жизнь тянула к себе, интересовала, жил я с теми, о ком писал. В жизни я барахтался страстно, вбирая ее в себя <...>. А теперь что? Все пропадает»^<4>.

Правда, в последнее десятилетие жизни в эмиграции (1927—1937) Куприн снова стал писать много: примерно девять десятых всего созданного после Октября падает именно на этот отрезок времени. Он писал рассказы, очерки, повести, романы, стихи, киносценарии. В разное время из-под его пера выходили произведения преимущественно новеллистического и очеркового жанра, навеянные зарубежными впечатлениями.

Начало было положено лирическим эскизом «Золотой петух»^<5>. Это — один из лучших и, пожалуй, наиболее характерный купринский рассказ периода парижской эмиграции. В нем — стихийное, мощное, непобедимое и, кажется, никакими невзгодами не побеждаемое жизнелюбие художника-реалиста: какое-то радостное упоение солнцем, сверканием света, всем живым в природе, самой жизнью. Чувства автора юношески свежи, до предела обострены его зрение и слух, и он словно бы с детской невинной непосредственностью воспринимает «простое и прелестное чудо» — миг предутреннего пробуждения природы: победное борение света с тающей тьмой, «наивные ароматы трав, листьев, коры, земли», легкий ток прозрачного воздуха, просыпающиеся от ночной дремы деревья и цветы... Вот настеж распахнулось окно — и видно: «В темных паникадилах каштанов еще путались застрявшие ночью, как тончайшая кисея, обрывки ночного тумана. Но деревья уже проснулись и поеживались, открывая радостно и лениво миллионы своих глаз: разве деревья не видят и не слышат?» И в эту живую красоту мира вдруг вторглись мощные и прекрасно-яростные звуки: запели петухи! «Мне казалось, что по всей земле трубят золотые и серебряные трубы, посылая ввысь звуки изумительной чистоты, красоты и звонкости» (VII, 301). Ничего не происходит в рассказе: только утро и пение петухов. Утро — это тот «стыдливый час, когда земля, цветы и небо, только что выкупавшиеся в ночной прохладе, молчаливо надевали свои утренние одежды» (VII, 302), а предрассветное петушиное пение — это какая-то вселенная музыка, восторженная, победная, бурно-радостная, солнечная. О ней Куприн словно бы и не пишет, а поет в восторге: «Напрягая последние силы, в самозабвенном экстазе, трепеща от блаженства, закрыв в упоении глаза, поет великолепное славословие бесчисленный петушиный хор! И теперь я уже не понимаю — звенят ли золотыми трубами солнечные лучи, или петушиный гимн сияет солнечными лучами?» (VII, 303).

Весь рассказ — в музыке, в переливах пения, в блеске и золоте солнца, в радуге красок, в неистовом упоении жизнью и восторге художника перед вечностью красоты, земного бытия, любви и молодости, в пафосе нерасторжимого слияния человека с природой. Живописно-красочный, напевно-лирический рассказ «Золотой петух» читается как истинная поэзия.

То же самое можно сказать и о рассказе «Пунцовая кровь» (1925). В нем описан бой быков, то есть нечто трагически-возвышенное по своей сути и давно знакомое по произведениям других писателей, но у Куприна оно как будто увидено впервые и показано с огромной изобразительной силой. Именно в свежести и яркости красок, которые словно слепят глаза, в картинности изображения испанской корриды, в красочности и точности описания драматического поединка между человеком и животным — художественное достоинство рассказа.

О том, что окружало его в эмиграции, Куприн писал мало. В конце двадцатых годов появились циклы очерков о Франции, Испании и Югославии: «Юг благословенный» (написан в 1925 г.), «Париж домашний» (1927), «Париж интимный», «Югославия» (1928), «Мыс Гурон» (1929). Продолжительное время живя в чужой стране, среди чужих ему по языку и жизненному укладу людей, Куприн всегда с большим интересом и привычной для него наблюдательностью всматривался в их быт и жизнь, знакомился с их трудом, нравами и обычаями, прошлым и настоящим страны, с культурой и искусством европейских народов. В этом отношении он нисколько не изменился и продолжал быть таким, каким мы его знаем по его дореволюционным очеркам «Лазурные берега» и «Немножко Финляндии».

И примечательно, что, зорко наблюдая жизнь французов или югославов, Куприн всюду обнаруживал контрасты нищеты и богатства. Об этом он и писал в очерках — о благоденствии всех этих крупных спекулянтов и финансовых дельцов, сумевших «перекачать государственные запасы в свои карманы», и о хроническом бедствии жителей городских окраин, о нашествии в страну разбогатевших американских туристов и тяжелом существовании трудовых масс.

Современная буржуазная Франция, сытая и наглая, духовно ограниченная и праздная, равнодушная к судьбе той части своего народа, за счет которой она беззаботно веселится, предается разврату и проводит жизнь на богатых курортах юга, — эта Франция производит на русского писателя гнетущее впечатление и вызывает в очерках его осуждение. Напротив, о парижском извозчике и детях бедноты, о слепом нищем или одиноком старике-эмигранте он говорит с обычной для него сердечностью, неостывающим душевным теплом, сострадательно и любовно.

Куприна умиляют радости патриархальной жизни, сохранение которой он наблюдает в семьях неимущих людей, ютящихся в узких и глухих переулках, вдали от грохота и блеска богатых кварталов французской столицы. В цикле «Париж интимный» Куприн много пишет о «среднем сословии» — мелких лавочниках, владельцах кабачков, рантье. В них ему импонирует их трезвая бережливость и верность семейному очагу, любовь к своей стране, но в то же время он отмечает бедность их внутреннего мира, интеллектуальную ограниченность.

Писатель порою противопоставляет современность историческому прошлому, в котором — как он говорит в цикле «Юг благословенный» — были доблестные рыцари, смелые и мужественные люди, правдивые, открытые, с честной душой и добрым, хотя и суровым сердцем. В подобных описаниях, сопоставлениях и авторских раздумьях заметна склонность к романтизации старины.

Одна из тем его очерков — упадок современного изобразительного искусства во Франции. В произведениях модных французских художников Куприн отмечает странное соединение формализма с убогостью их содержания, погоню за «новым» и любование уродливым и безобразным. В очерках на эту тему господствует критический и осуждающий тон, более резко ощутимый в тогдашних письмах Куприна. Так, например, о выставке «нового искусства» в Париже, которую ему довелось посетить летом 1926 года, Куприн писал И. Репину с великим огорчением и болью: «Такая печаль, такая безграмотность, такое убожество на выставке! Судя по ней, можно сказать, что мир наполнен исключительно уродами, живущими в уродливых комнатах и домах и видящих из окон уродливые цветы, пейзажи и уродливых животных»^<6>. В письме к тому же адресату, датированном 8 августа 1927 года, Куприн едко высмеивал «молодых лохматых дадаистов, футуристов, кубистов, ничевоков, бубновых валетов и ослиных хвостов» за то, что они нагло и беспардонно изгоняют из искусства правду, красоту и добро, культивируют эстетику безобразного^<7>. Таким образом, в отрицательном отношении Куприна к антиреалистическим направлениям и школам в искусстве и литературе решительно ничего не изменилось: в эмиграции, как и до революции, он оставался защитником реализма и непримиримым врагом модернизма.

И вот еще что любопытно в произведениях Куприна о загранице: какими бы интересными здесь ни были люди и природа, сколь красиво ни выглядели города и приморские селения Франции или Италии, он, описывая их, невольно думал о русских людях, русской природе, русских городах и селах, о русском языке, о России. Образ России преследовал Куприна всюду, преследовал непрестанно.

Куприн как художник, в сущности, недостаточно интенсивно жил настоящим, тем, что его окружало. Лишь на какое-то короткое время он поддавался очарованию живой, движущейся вперед реальной жизни, а потом с еще большей силой отдавался мыслям о России, но не сегодняшней, а о России вчерашней. В любом его «заграничном» рассказе, очерке, романе чувствуются отголоски столь знакомого дорогого ему русского быта.