Подобных примеров ничем не оправданных повторений можно привести много. Хотя сюжет романа строится исключительно на связи событий во времени, однако в «Юнкерах» — произведении строго документальном, автобиографическом — произвольно смещена хронология. Весь рассказ о сердечных увлечениях Александрова, его писательстве, публикации «Последнего дебюта» — все это отнесено к начальным месяцам пребывания героя романа в военном училище, а не ко второму году его юнкерства, когда он из «фараона» превратился в «господина обер-офицера». Первая и вторая главы, повествующие о первом годе юнкерской жизни Александрова, оказались чрезмерно перегруженными разными событиями, преимущественно мелкого бытового и интимного характера. На этих страницах сжаты и сокращены важные и главные обстоятельства, а менее существенные, побочные — излишне распространены.
Здесь заметны растянутость и медлительное течение рассказа, вызванные детализацией описаний, нет того быстрого, оживленного, веселого темпа, в каком обычно ведется повествование в подавляющем большинстве произведений Куприна и который, кажется, должен бы соответствовать характеру содержания и духу книги о юности автора.
Наоборот, страницы о втором годе пребывания Александрова в училище выглядят обедненными, даже хроникальными. Третья часть романа вообще отработана меньше двух предыдущих. Создается впечатление, что она писалась с трудом, как будто неохотно и вяло, без увлечения, словно для того только, чтоб досказать двухлетнюю жизнь юнкера Александрова. Тут недостает нужной полноты, имеются непонятные, немотивированные пропуски.
Укажу на самый существенный из них. Юнкер Александров в конце предыдущей части объяснился Зине Белышевой в любви, поклялся ей, что, окончив училище, он через два года поступит в Академию генерального штаба и тогда явится к отцу невесты, чтобы просить ее руку и сердце. Он сказал ей: «...вам дожидаться меня придется около трех лет. Может быть, и с лишним. Ужасно длинный срок. Чересчур большое испытание. Могу ли я и смею ли я ставить здесь какие-либо условия или брать какие-либо обещания?» (VIII, 382). Зина Белышева еле слышно прошептала: «Я подожду, я подожду» (VIII, 383). Этот интимнейший разговор произошел на масленицу, в марте. После того проходит месяц за месяцем, а юнкер Александров, как это ни странно, не вспомнил ни разу о Зиночке, о любви к ней, о клятве жениться. Мог ли восторженный, пылко влюбленный молодой человек без видимой причины навсегда забыть о предмете своей страсти? Автор не досказал, хотя бы намеками, любовную историю, психологически никак не мотивировал столь странное поведение юнкера. Вообще последние страницы романа рождают ощущение незавершенности сюжета и скороговорки в повествовании: исчерпан рассказ о пребывании героя в стенах училища, а нет даже и намека на возможную развязку его интимной драмы.
Но присмотримся ближе к тому, что происходит в «Юнкерах». Поэзия зарождающейся и расцветающей юношеской любви, увлечение искусством, будни закрытого военного учебного заведения — на этих трех моментах бытия юнкера Александрова сосредоточено в романе главное внимание.
Хотя авторский рассказ о любви героя романа не доведен до конца и искусственно оборван на полдороге, все-таки страницы об интимных его переживаниях, бесспорно, являются самыми лучшими в романе. Возникновение и развитие любовных чувств, выражаемых блеском глаз, особенным взглядом, жестами, мимикой и тысячью мельчайших, неуловимых примет, смена настроений, когда сердце влюбленного то переполняется ощущением «легкого, чудесного, сверкающего счастья», то вдруг тускнеют и меркнут надежды на взаимность, то снова охватывает восторг, — духовная природа этого человеческого чувства тщательно прослежена писателем в главах романа: «Екатеринский зал», «Стрела», «Полонез», «Вальс», «Ссора», «Письмо любовное», «Дружки», «Чистые пруды».
Купринский герой постоянно испытывает потребность кого-нибудь любить: его разбуженное сердце уже не может жить без любви. Он весь во власти восторженных мечтаний о женщине, ему необходимо рыцарское преклонение перед ней, ради нее «он готов на любую глупость, вплоть до смерти». Влюбляется он «с такой же наивной простотой и радостью, с какой растут травы и распускаются почки» (VIII, 359—360). Горячий, страстно увлекающийся, он, полюбив, каждый раз охотно дает искреннюю клятву в «любви до гробовой доски». Но он не слишком сильно мучается и страдает, когда видит непостоянство той, которую недавно боготворил. Все его многочисленные любви кратковременны. Едва оборвался его «любовный роман» с Юлией Синельниковой, как он уже увлекся ее младшей сестрой Оленькой. В числе «дам его сердца» были и Наташа Манухина, и Машенька Полубояринова, и Сонечка Владимирова. Нельзя сказать, что юнкер Александров выглядит у Куприна романтическим вздыхателем. Его «маленькое приключение» с Дуняшей во ржи, вскользь брошенный намек на связь его с Марьей — женой лесника Егора, «красивой, здоровой бабой», вовсе не свидетельствуют о пуританстве и целомудрии юнкера.
В то же время ничто не говорит и о его распущенности и нравственной испорченности. Влюбляясь, он был далек от мыслей об очередной «интрижке». В чередовании и частой смене «предметов» его любви своеобразно и полно раскрывался индивидуальный характер юнкера Александрова — человека пылкой мечтательности, горячих эмоций, впечатлительного, бурного в проявлении чувств. Верный себе, Куприн в «Юнкерах» прославляет человечески возвышенную земную любовь, видя в ней «чудесную многовековую песнь» человечества — «простую, но самую великую в мире» (VIII, 379).
С любовными переживаниями героя внутренне связано его увлечение поэзией, творчеством, искусством вообще. Конечно, в нем были некоторые природные задатки будущего художника, он с детства вынашивал тайную мечту «сделаться поэтом или романистом». В тоне доброжелательного юмора рассказывает Куприн о детских стихотворных опытах Александрова и приводит наивные строфы, сочиненные им в семилетнем возрасте. То были наиболее ранние стихи самого Куприна, которые в данном случае он приписал своему герою и откровенно высмеял их. Литературные склонности Александрова угадывались в его классных сочинениях в кадетском корпусе, где он писал их «наполные двенадцать баллов».
Будучи кадетом, Александров в пятом классе сочинил роман «из быта северо-американских дикарей», назвав его экзотически «Черная Пантера», а в седьмом классе занялся переводами стихотворений Гейне. Пожалуй, только история с «Черной Пантерой» целиком вымышлена Куприным; что же касается переводов на русский язык гейневской «Лорелеи», то все здесь взято из биографии самого писателя. О своих детских и отроческих увлечениях писательством юнкер Александров вспоминает с оттенком мягкой иронии как о несбывшихся, немножко наивных мечтах.
Новым в романе является подробный разбор Александровым его первого беллетристического «младенца». Куприн заставляет Александрова сознаться самому себе, что, хотя он радостно отдавался «самому тяжелому, самому взыскательному из творчества — творчеству слова», все-таки в «Последнем дебюте» не оказалось ни живых персонажей, ни правдивых чувств, а было много «корявых тусклых мест, натяжек ученического напряжения, невыразительных фраз, тяжелых оборотов» (VIII, 292). В уста героя романа вложено ценное признание в том, что без прочного знания жизни бессмысленно пытаться стать писателем, художником-творцом: «Как я мог осмелиться взяться за перо, ничего в жизни не зная, не видя, не слыша и не умея. Чего стоит эта распроклятая, из пальца высосанная сюита «Последний дебют». Разве в ней есть хоть малюсенькая черточка жизненной правды?» (VIII, 294). В самопризнании Александрова надо скорее видеть эстетическую формулу самого Куприна, выведенную им из длительного собственного писательского опыта, которого, конечно, не мог иметь геройромана.
Приписывая ему свои более поздние зрелые мысли, Куприн, думается, поспешил переоценить мужество Александрова быть столь беспощадно суровым и требовательным к себе как к автору, преувеличил его способность глубоко понимать и четко формулировать принцип жизненной правды в искусстве. Ведь в другом месте романа тот же Александров, сидя в карцере и мысленно перебирая имена Шекспира, Гете, Байрона, Гомера, Пушкина, Сервантеса, Данте и Толстого, творчество которых ему представляется «великим чудом», откровенно сознается: «Я не понимаю, но с благоговением признаю и преклоняюсь». Александров вообще не испытывает органической потребности в глубоких раздумьях, в философских размышлениях: они — выше его возможностей. Прекрасное в искусстве и прекрасное в природе он воспринимает бездумно, с почти детской непосредственностью. В попытке Куприна принудить Александрова — натуру исключительно эмоциональную — заняться «философией искусства» проявилась авторская тенденция чуточку приподнять героя романа.
Тщательно исследуя духовную жизнь молодого юнкера, романист мало говорит о направленности его умственных интересов. Из романа известно, что Александров ранее — до училища — увлекался произведениями Дюма, Шиллера и Скотта, а сейчас, в училище, он прочитал только «Королеву Марго» да еще повесть Толстого «Казаки». С этой повестью он познакомился случайно, сидя в карцере, и хотя она поразила его своей «недосягаемой простотой», он больше никогда потом не вспоминал о ней. Характерный штрих: Александров однажды попробовал читать Добролюбова «как писателя запрещенного», но осилить его целиком никак не смог — «от скуки не дотянули до четверти книги».
Это характерная черта личности Александрова: ему обычно недостает терпения, трудолюбия, выдержки в серьезных и важных делах. Он недурно рисует, увлекается живописью. Однако этим увлечениям Александрова отведен в романе лишь один абзац, о них сказано в порядке информации, — и мы не видим героя романа ни в Третьяковке, ни на уроках рисования. Есть в романе также упоминание о любви Александрова к театру и о том, что он, как и другие юнкера из четвертой роты, был страстным поклонником циркового искусства. Все это только упомянуто в романе, а не изображено. Даже посещения цирка, столь любимого самим Куприным, не показано в «Юнкерах»,— настолько, очевидно, незначительными были эти события в духовной биографии юного Александрова.
Несравненно большее значение в жизни героя «Юнкеров» имели увеселительные поездки на званые вечера, светские балы, танцы с воспитанницами женского Екатерининского института. Туда охотно ведет читателя романист, подробно и с картинной яркостью описывая и залитый огнями зал, восхищающий юнкера своим размером, красотой и пропорциональностью линий, и пестрые наряды дам, и фигуры и лица танцующих, и звуки оркестра, и гул человеческих голосов. Эти подробности сами по себе красочны, нарисованы с очень большим живописным мастерством. Однако они замедляют течение рассказа. Здесь чувствуется авторское любование праздничной, светлой и легкой жизнью беззаботных и посвоему счастливых, довольных людей, восхищенное умиление изысканной «светскостью» юнкера Александрова, его ловкостью, изяществом движений в танце, умением владеть всеми мускулами своего сильного молодого тела.
Вообще физическому развитию и созреванию юнкеров в романе отведено такое же значительное место, как и их интимно-любовным переживаниям. В Александрове все время подчеркивается сильный и ловкий спортсмен, отличный и неутомимый танцор и превосходный образцовый строевик. О своем герое Куприн говорит: «Он наслаждался спокойной военной жизнью, ладностью во всех своих делах, доверием к нему начальства, прекрасной пищей, успехами у барышень и всеми радостями сильного мускулистого молодого тела» (VIII, 304).
Как же выглядит в романе эта «военная жизнь», которой наслаждался Александров? Каковы будни воспитанников юнкерского училища? В какой мере правдиво рассказал об этом Куприн? |
