|
— О Марков, Марков, сколько дикой и кровожадной гордости в твоих словах, — возразил старик. — И сколько неправды! Ты смотришь на предмет, приблизив его к самым глазам, и видишь одни лишь мелкие его подробности, но отойди от него дальше, и он представится тебе в своем настоящем виде. Неужели ты думаешь, что твоя великая родина бессмертна? Но разве не то же самое говорили и думали когда-то персы, и македоняне, и гордый Рим, охвативший весь мир своими железными когтями, и дикие полчища гуннов, нахлынувших на Европу, и могущественная Испания, владевшая тремя частями света? Спроси у истории, куда девалась их необъятная власть? А я тебе скажу, что и до них, за тысячи веков, были великие государства, более сильные, гордые и культурные, чем твое отечество. Но жизнь, которая сильнее народов и древнее памятников, смела их со своего таинственного пути, не оставив от них ни следа, ни воспоминания.
— Это пустяки, — возразил слабеющим языком капитан, опускаясь на спину. — История идет своим течением, и не нам направлять ее или указывать ей дорогу. Старик беззвучно засмеялся.
— Не уподобляйся той африканской птице, которая прячет голову в песок, когда ее преследуют охотники… Верь мне, пройдет сто лет, и дети твоих детей будут стыдиться своего предка Александра Васильевича Маркова, палача и убийцы.
— Сильно сказано, старина! Да, и я слыхал об этих бреднях восторженных мечтателей, которые собираются переделать мечи на плуги… Ха-ха-ха!.. Воображаю себе это царство золотушных неврастеников и рахитических идиотов. Нет, только война выковывает атлетические тела и железные характеры. Впрочем… — Марков крепко потер виски, силясь что-то припомнить. Впрочем, это все не важно… О чем я хотел тебя спросить? Ах да! Почему-то мне кажется, что ты не будешь говорить неправды. Ты здешний?
— Нет, — покачал головой старик.
— Но все-таки ты родился здесь?
— Нет.
— Но все-таки ты — европеец? Француз? Англичанин? Русский? Немец?
— Нет, нет…
Марков в раздражении ударил кулаком о борт кровати.
— Да кто же ты наконец? И почему, черт возьми, мне так страшно знакомо твое лицо? Видались мы когда-нибудь с тобой?
Старик еще больше понурился и долго сидел, не говоря ни слова. Наконец он заговорил, точно в раздумье:
— Да, мы с тобой встречались, Марков, но ты никогда не видал меня. Вероятно, ты не помнишь или забыл, как во время чумы твой дядя повесил в одно утро пятьдесят девять человек? В этот день я был в двух шагах от него, но он не видел меня.
— Да… правда… пятьдесят девять… — прошептал Марков, чувствуя, как им овладевает нестерпимый жар. — Но это… были… мятежники…
— Я был очевидцем жестоких подвигов твоего отца под Севастополем и твоего деда после взятия Измаила, — продолжал своим беззвучным голосом старик. — На моих глазах пролилось столько крови, что ею можно было бы затопить весь земной шар. Я был с Наполеоном на полях Аустерлица, Фридланда, Иены и Бородина. Я видел чернь, которая рукоплескала Сансону, когда он показывал с подмостков гильотины окровавленную голову Людовика. При мне в ночь святого Варфоломея правоверные католики с молитвой на устах избивали жен и детей гугенотов. В толпе беснующихся фанатиков я созерцал, как святые отцы инквизиторы жгли на кострах еретиков, как во славу божию сдирали они с них кожу и как заливали им рот расплавленным свинцом. Я шел вслед за полчищем Аттилы, Чингис-хана и Солимана Великолепного, которые означали свой путь горами, сложенными из человеческих черепов. Вместе с буйной римской толпой я присутствовал в цирке при том, как травили псами зашитых в звериные шкуры христиан и как в мраморных бассейнах кормили мурен телами пленных рабов… Я видел безумные кровавые оргии Нерона и слышал плач иудеев у разрушенных стен Иерусалима.
— Ты — кошмар… уйди… ты — бред моего больного воображения. Отойди от меня, — с трудом прошептал Марков запекшимися губами.
Старик поднялся со скамейки. Его сгорбленная фигура точно выросла в одно мгновение, так что волосы его головы касались потолка. И он опять заговорил медленно, однотонно и грозно:
— Я видел, как впервые пролилась кровь человека. Были на земле два брата. Один ласковый, нежный, трудолюбивый и сострадательный. Другой старший — был горд, жесток и завистлив. Однажды они оба приносили, по обычаю отцов, жертву своему богу: младший — плоды земные, а старший — мясо наловленных им зверей. Но старший питал в сердце злобу к своему брату, и дым от его жертвенника стлался по земле, между тем как дым от жертвенника младшего прямым столбом поднимался к небу. Тогда переполнилась душа старшего давнишней завистью и злобой. И произошло на земле первое убийство…
— Ах, отойди, оставь меня… ради бога, — шептал Марков, мечась по сбившейся простыне. Но старик продолжал свою речь:
— Да, я видел, как его глаза расширились от ужаса смерти и как его скорченные пальцы судорожно царапали мокрый от крови песок. И когда он, вздрогнув в последний раз, вытянулся на земле, холодный, неподвижный и бледный, то нестерпимый страх овладел убийцей. Он бежал, пряча лицо свое, в лесную чащу и лежал там, дрожа всем телом, до самого вечера, до тех пор, пока не услышал голос разгневанного бога: «Каин, где брат твой Авель?» Уйди, не мучь меня! — с трудом шевелил губами Марков.
— Объятый трепетом, я отвечал господу: «Разве я сторож моему брату?» Тогда проклял меня господь вечным проклятием: «Оставайся в живых до тех пор, пока стоит созданный мною мир. Броди бездомным скитальцем во всех веках, народах и странах, и пусть твои глаза ничего не видят, кроме пролитой тобою крови, и пусть твои уши ничего не слышат, кроме предсмертных стонов, в которых ты всегда будешь узнавать последний стон твоего брата».
Старик замолчал на минуту, и когда он заговорил, то каждое его слово падало на Маркова с тяжелой болью:
— О господи, справедлив и неумолим твой суд! Уже многие столетия и десятки столетий странствую я по земле, напрасно ожидая смерти. Высшая, беспощадная сила влечет меня туда, где умирают на полях сражений окровавленные, изуродованные люди, где плачут матери, произнося проклятия мне, первому братоубийце. И нет предела моим страданиям, потому что каждый раз, когда я вижу истекающего кровью человека, я снова вижу моего брата, распростертого на земле и хватающего помертвелыми пальцами песок… И тщетно хочу я крикнуть людям: «Проснитесь! Проснитесь! Проснитесь!..» Проснитесь, ваше высокоблагородие, проснитесь! — твердил под ухом Маркова настойчивый голос фельдфебеля. — Телеграмма…
Капитан быстро поднялся на ноги, мгновенно овладев, по привычке, своей волей. Уголья в камине давно потухли, а в окно столовой уже глядел бледный свет занимающегося дня.
— А как же… те?.. — спросил Марков с дрожью в голосе.
— Так точно, ваше высокоблагородие. Только что…
— А старик? Старик?
— Тоже.
Капитан, точно сразу обессилев, опустился на кровать. Фельдфебель стоял около него навытяжку, ожидая приказаний.
— Вот что, братец. Ты примешь вместо меня команду, — заговорил Марков слабым голосом. — Я сегодня подаю рапорт, потому что я… что меня… совершенно измучила эта проклятая лихорадка… И может быть, — он попробовал усмехнуться, но улыбка у него вышла кривая, — может быть, мне придется скоро и совсем уйти на покой. Ничему не удивлявшийся фельдфебель, приложив руку к козырьку, ответил спокойно:
— Слушаю, ваше высокоблагородие.
<1907> |
