|
Ужин, на котором сначала все, кроме Дюкруа, стеснялись, под конец принял характер «оргии мальчишек исступленных». Студенты беспрерывно целовали у певицы руки и говорили ей на плохом французском языке самые дерзкие комплименты. Близость красивой, сильно декольтированной женщины опьяняла их всех гораздо больше, чем шампанское; в их глазах светилось нескрываемое желание. Дюкруа отвечала сразу пятерым, громко хохотала, откидываясь головой на спинку малинового бархатного дивана, и била своих собеседников веером по рукам и губам...
Сумилов не привык к вину, и теперь два бокала, выпитые им, приятно кинулись ему в голову. Он сидел в углу и, заслоняясь ладонью от света канделябра, неот-ступно глядел на Дюкруа восхищенными глазами. Внутренне он удивлялся смелости своих товарищей, так развязно болтавших с знаменитой певицей... Эта свирепость одновременно возбуждала в нем и зависть, и какое-то ревнивое чувство.
Сумилов был очень скромен, даже более — застенчив по своей нежной натуре и по воспитанию, которое он получил в хорошей патриархальной семье. Близкие то-варищи называли его барышней. И действительно, в нем было много девственной, наивной, свежей непосредственности мысли и чувства.
— Кто этот господин, что сидит в углу точно мышь? — спросила вдруг Дюкруа, указывая на Алексея. Бибер тотчас же ответил:
— Это один из наших студентов. Его фамилия — Сумилов.
— Он, должно быть, поэт, этот господин? Послушайте, господин поэт, подойдите сюда! — крикнула певица.
Сумилов подошел и неловко остановился против нее, чувствуя, что горячая краска заливает его лицо.
— Ах, боже мой! Да ваш поэт прехорошенький,— засмеялась Дюкруа.— У него вид свеженькой пансионерки... Глядите, глядите, он даже краснеет. Ах, как это мило!
Она действительно с удовольствием глядела на Сумилова, на его стройную, юношески гибкую и худощавую фигуру, на его разрумянившееся, нежное и красивое лицо, все покрытое легким пушком, на белокурые мягкие волосы, падающие непослушными прядями на лоб. И вдруг, схватив быстрым, грациозным движением руку Сумилова, Дюкруа заставила его сесть рядом с собою на диван.
— Отчего это вы не хотели подойти ко мне? Вы слишком горды, молодой человек. Неужели женщина должна делать к вам первый шаг!
Алексей молчал. Кто-то из студентов, никогда не видевший Сумилова в своей компании, вставил с наглой усмешкой:
— Madame, наш коллега не понимает по-французски ни слова.
Это замечание подействовало на Алексея, как удар хлыста. Он резко повернулся к говорящему и, глядя на него в упор, отчеканил также по-французски, но с тою изысканностью языка, которая некогда составляла преимущество русской знати и которая еще уцелела кое-где в хороших фамилиях:
— Вы совершенно напрасно, милостивый государь, берете на себя труд объясняться за меня, тем более что даже не имею чести быть с вами знакомым. Когда он это говорил, его брови гневно сдвинулись и большие голубые глаза с длинными стрелами ресниц потемнели.
— Браво, браво, молодой поэт! — засмеялась Дюкруа, не выпуская из своих рук руки Алексея...— Как вас зовут, мой поэт?
Сумилов, вспышка которого уже улеглась, опять сконфузился и опять покраснел:
— Алексей.
— Как? Как? Але...?
Сумилов повторил.
— Ах, это все равно что Алексис! Ну так вот, monsieur Алексис, в наказание за то, что вы не хотели ко мне подойти, вы должны меня будете проводить до дома. Я хочу пройтись немного пешком, а то боюсь завтра встать с головною болью.
Карета остановилась у подъезда первоклассной гостиницы. Сумилов помог певице выйти из экипажа и стал прощаться.
Она взглянула на него исподлобья лукавым и нежным взором и спросила:
— Разве вы не зайдете посмотреть мою берлогу?
— Madame... я очень счастлив...— залепетал смущенно Алексей,— но я боюсь... так поздно...
— Идем! — скомандовала Дюкруа.— Я вас хочу окончательно наказать...
Пока она переодевалась в будуаре, Сумилов осматривался кругом. Он заметил, что певица сумела придать шаблонно-пышной обстановке дорогого номера то кокет-ливое изящество, на которое способна только парижанка. Всюду были ковры, цветы, веера, дорогие безделушки, мебель, более удобная для лежания, чем для сидения... Воздух благоухал тонкими духами, пудрой и запахом красивой женщины. Этот запах Сумилов слышал еще в то время, когда сидел в карете, прикасаясь плечом к плечу певицы.
Дюкруа вышла в просторном белом, затканном золотом, пеньюаре. Заметив горничную, неслышно и ловко приготовлявшую на мраморном столике чай, она сказала:
— Идите спать, я больше не имею надобности в вас. Горничная — некрасивая, подвижная, как обезьяна, парижанка — вышла, скользнув по Сумилову проницательно-насмешливым взглядом. Дюкруа уселась с ногами на низкий и широкий турецкий диван, расправляя около ног складки своего белого платья, и повелительным жестом указала Алексею на место рядом с собою. Сумилов повиновался.
— Ближе, ближе! — приказала Дюкруа.— Еще ближе!.. Вот так... Ну, теперь давайте разговаривать, monsieur Алексис. Во-первых, где вы научились так хорошо владеть французским языком? Вы выражаетесь, точно маркиз.
Сумилов рассказал ей, что у него с самого раннего детства были гувернантки-француженки и что этот язык принят почти исключительно в его семье.
— О, значит, вы из богатого семейства?! — воскликнула Дюкруа.
— Нет, мы лет пять тому назад разорились.
— Ах, бедненький! Значит, вы живете своими трудами? Вам, должно быть, это очень тяжело? У вас есть друзья? Вы, вероятно, редко бываете в обществе?
И она засыпала его целой кучей вопросов, на которые он едва успевал отвечать. Потом вдруг, совершенно неожиданно, она спросила низким и протяжным голосом:
— Скажите, вы любили когда-нибудь женщину? Он посмотрел на нее, полу
смеясь, полуудивленно.
— Да, любил... Когда мне было четырнадцать лет, я был влюблен в свою кузину... |
