|
— Я заранее не могу сказать. Вероятно, поступила бы так, как велит сердце.
— Но вы замужем.
Она несколько секунд помолчала, и, когда заговорила, ее голос звучал глухо:
— Ведь мы окружены такою непроницаемою сетью выдуманных условий, что из них выбраться нет сил. И зачем об этом говорить? Зачем сопротивляться тому, что манит? Помните, у кого это?
Ах, люби меня без размышлений,
Без тоски, без думы роковой,
Без упреков, без пустых сомнений!
— Дальше, дальше, — просил Иван Петрович, когда она сразу замолчала, точно спохватившись, — ради бога, продолжайте.
Она вздохнула так глубоко и прерывисто, как будто ей не хватало воздуха, и кончила еле слышно, но выразительно оттеняя слова:
— Что здесь думать? Я твоя, ты — мой.
Все забудь, все брось, мне весь отдайся!
На меня так грустно не гляди!
Разгадать, что в сердце, не пытайся!
Весь ему отдайся — и иди!
Ее глаз ему не было видно; он хотел рассмотреть их выражение. Но, когда он совсем близко нагнулся к ней, аромат ее тела и духов опьянил его. Не помня себя, он обвил руками ее стан; сцепив пальцы с пальцами, притянул к себе ее тело и стал целовать ее губы, глаза, шею… Валентина Сергеевна в ту же секунду очнулась…
— Оставьте меня, пустите! — воскликнула она сердито и, как видно, с намерением громко. — Вы сошли с ума!
Ивана Петровича не испугали бы гневные слова. Он, как большинство мужчин, инстинктивно держался того мнения, что сопротивление делает только слаще триумф победителя, и, кроме того, был слишком взволнован для беспрекословного послушания. Но перемена, происшедшая в Валентине Сергеевне за какие-нибудь две секунды, просто ошеломила его. С лица сбежало выражение неги, оно стало сразу холодным и несколько грубым; голос, вместо ленивых бархатных нот, зазвучал холодно и крикливо… Он невольно опустил руки. Валентина Сергеевна тотчас же встала, подошла к двери и, приотворив ее, крикнула:
— Маша! Подайте огня!
Иван Петрович раздраженно пересел на свое кресло, поправляя распустившиеся волосы. Ему вдруг припомнился весь сегодняшний позорный день, и жгучая краска стыда прилила к его щекам.
«Околпачили, околпачили!» — твердил ему какой-то внутренний злорадный голос, и Иван Петрович молчал как убитый, не поворачивая головы, хотя и чувствовал на себе вопросительный взгляд Валентины Сергеевны.
Горничная внесла лампу, поставила ее на стол и вышла, скользнув любопытно-лукавым взглядом по обоим собеседникам.
Валентина Сергеевна, заслоняясь рукой от света, резавшего глаза, упорно глядела на Ивана Петровича, так что он невольно поднял голову. Ее лицо выражало тревогу. Он понял ее мысли, и напряженная, злая улыбка искривила его губы. Она нерешительно подошла к нему и дотронулась до его волос.
— Зачем вы сердитесь, если сами виноваты? Ну, а если бы кто-нибудь вошел?
Она хотела загладить свою, может быть, невольную жестокость.
Чувство стыда возрастало в несчастном Иване Петровиче, принимая невыносимые размеры. Он дорого дал бы теперь за возможность быть как можно дальше от этой кокетливой комнаты и от этой красивой женщины, казавшейся ему пять минут назад такой очаровательной.
Наконец он не выдержал.
— Скажите, пожалуйста, скоро ваш супруг вернется? — спросил он грубо и не глядя на нее.
— Не знаю, — отвечала она удивленным и обиженным тоном, — можно послать за ним, если хотите.
Видеть в настоящую минуту Персюкова было бы для Ивана Петровича еще горшей мукой. Он уже давно в уме решил плюнуть на всю эту дурацкую ревизию, где он держал себя таким подлым образом. Нужно было только выдумать приличный предлог, чтобы ретироваться.
Предлог, как всегда бывает в подобных случаях, не выискивался, и Иван Петрович пошел напролом.
— Простите меня, — сказал он, вставая и глядя в землю, — и извинитесь за меня перед вашим мужем… К сожалению, я не могу больше ожидать… Мне нужно тут… я должен еще поспеть в одно место.
Она его не удерживала, молча протянув ему руку. Она начинала понимать и отчасти переживать его состояние. Он взял свою шляпу, дошел до дверей, но внезапно остановился, подумал секунду или две и вдруг быстро подошел к ней.
— Вот еще что, Валентина Сергеевна, — произнес он деланно суровым голосом, — передайте от меня вашему мужу, чтобы он осторожнее обращался с переходящими суммами. На него анонимные доносы пишут!
Этим предупреждением Иван Петрович окончательно подписал свой позор. Эффектный случай был безвозвратно потерян.
Он стоял и кусал молча свои розовые, выхоленные ногти; его терзали неловкость и бешенство. Ему хотелось плакать, хотелось надавать себе пощечин, хотелось до конца испить всю горечь стыда и сладость самобичевания.
— Скажите еще вашему мужу, прекрасная Клеопатра, — воскликнул он голосом, в котором дрожали сдержанные рыдания, — пусть он ежедневно благодарит создателя за то, что напал на такого пижона, как я; иначе ему пришлось бы очень плохо… Мне поручено было произвести негласную ревизию… Как видите, я блестящим образом выполнил возложенное на меня поручение… Имею честь кланяться… Вы не думайте, что я могу вам быть вредным… Если хотите, я в ваших руках оставлю против себя письменный документ…
С этими словами, едва сдерживая нервные слезы, которые жгли ему горло, он кинул на стол анонимное письмо и, не прощаясь, надев в комнате шляпу, бегом выбежал в переднюю.
Едва за ним затворились двери, как из другой комнаты показался Персюков. Его квадратное лицо сияло самой невинной радостью. Он никуда не думал уезжать и прекрасно слышал все происходившее.
Он подкрался неслышными шагами к своей жене, занятой чтением письма, осторожно обвил ее рукою за шею (отчего она слабо вскрикнула), отогнул ее голову назад и медленно, с чувством, запечатлел долгий, благодарный поцелуй на ее ярких губах.
Эти нежные супруги давно уже привыкли понимать друг друга без лишних слов.
<1894> |
