Глава одиннадцатая
В эмиграции
16 октября 1919 г. Гатчина, в которой проживал Куприн, была занята войсками Юденича. Как передавал нам В. Ф. Боцяновский, у Куприна был в это время один из очередных приступов его болезни и он не мог своевре- менно эвакуироваться в Петроград, а затем уже вынужден был остаться у белых.
Было ли это именно так, сыграло ли роль в данном случае "и личное желание Куприна, сказать трудно. Зная его политическую позицию тех лет, следует скорее допустить, что ход событий совпал с субъективными инте- ресами Куприна.
Во всяком случае, со второй половины октября 1919 г. он оказался на территории, занятой белыми. Когда вскоре советские войска разгромили Юденича и освободили Гатчину, Куприн отправился сперва в Финляндию, а затем, в середине 1920 г., во Францию.
Покинувший родину писатель окунулся в гущу бело-эмигрантской жизни с ее вздорными и нелепыми политическими планами, мелкими и пошлыми интересами, с ее групповщиной и кружковщиной, с ее резкими противо- речиями между жуирующими "верхами" и полуголодными, а то и вовсе голодными низами. Для острого, привычного глаза художника- бытописателя было обширное поле наблюдения, но вдохновить Куприна к творческой деятельности все это никак не могло.
Уже в 1923 г. он пишет из Парижа своей первой жене М. К. Куприной- Иорданской, оставшейся в Советском Союзе, что "существовать в эмиграции, да еще русской, (*151) да еще второго призыва - это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц".1 Он с горечью признается, что "пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей, сплетен, грызни, притворства, подсиживания, подозрительности, мелкой мести, а главное, непроходимой глупости и скуки". Характеристика взаимоотношений белоэмигрантских писателей, данная Куприным в том же письме, кратка и выразительна:
"А литературная закулисная кухня... Боже, что это за мерзость!". Возмущает Куприна бессердечие и черствость эмигрантских "верхов", спокойно взирающих, как "артистки императорских театров целыми днями толкутся около кино-ателье в надежде, что их возьмут в фигурантки, изображающие толпу".
Окружавшая его французская жизнь не привлекала Куприна вовсе. Во время своего пребывания в Ницце в 1912 г. он старался сблизиться с трудовым людом южной Франции, познать его быт и понять его душу. Сейчас Куприн чувствует себя в совершенно ином положении: "Париж теперь грязен, скучен, скуп и беден. А то, что в нем есть еще веселого, прекрасного и вдохновенного, закрыто для нас каменной стеной". Мягкой, столь знакомой по "Гранатовому браслету", "Осенним цветам" и другим рассказам Куприна элегичностью проникнуто отношение стареющего писателя к бессмертной славе Франции, Парижу: "Почему-то прелестный Париж (воистину красоты неисчерпаемой!) и все, что в нем происходит, кажется мне не настоящим, а чем-то вроде развертывающегося экрана кинематографии. Понимаешь ли, я в этом не живу. Это все пона- рошку, представление. Знаю, что, когда вернусь домой и однажды ночью вспомню утренние парижские перспективы, Площадь Звезды, каштановые аллеи, Булонский лес, чудесную Сену под старыми мостами, древние дома, пузатые от старости, Латинского квартала, визгливые ярмарки, выставки цветов, розы Багателя, Внутренний двор Лувра и все, все, все, - знаю, что заплачу, как о непонятой, неоцененной, ушедшей навсегда любви" (там же).
(*152) Временами он проникается настроениями более жизнерадостными, и тогда из-под его пера выходят такие замечательные произведения, как "Золотой петух", в котором он достигает изумительной силы в изображении французской природы.2 Конец этого "стихотворения в прозе" напоминает прежнего, молодого, сильного Куприна: "Мое сухое сердце не вместит неистовых, священных восторгов петуха, воспевающего своего золотого бога. Но разве не позволено и мне скромно, по-своему быть влюбленным в вечное, прекрасное, животворящее, доброе солнце".
Напоминает молодого Куприна, автора "Листригонов", и очерк "Пунцовая кровь", посвященный описанию боя быков в Байоне.3 Точность, четкость и яркость рисунка, доведенная до виртуозности наблюдательность; страстная взволнованность, пронизанная, однако, в нескольких местах еле заметной скептической усмешкой человека, утомленного жизнью и все же безгранично любящего ее; поразительно богатый, разнообразный и в то же время как бы невесомый, неощутимый язык, - таковы основные, - впрочем, возможно, субъективно воспринятые, - черты очерка "Пунцовая кровь".
Однако французская тематика не занимает сколько-нибудь заметного места в творчестве Куприна эмигрантского периода. Так, в рассказе "Система", изображающем нравы Монте-Карло, наряду с французами, выводятся и русские персонажи; в повести "Жанетта", в которой даны зарисовки быта парижской бедноты, основным героем является эмигрант-интеллигент, остро переживающий свою оторванность от родины. Этой же теме посвя- щен рассказ "Шестое чувство".
В цитированном выше письме к М. К. Куприной-Иорданской (1923) Куприн писал: "Теперь все чаще и чаще возвращаюсь воспоминаниями к Москве, к моей прежней детской Москве, раньше как будто забытой мною совсем. (*153) Боль и тоска по родине не проходят, не притерпливаются, а все чаще и глубже... Пять лет в изгнании. Пять лет! И это в то время, когда полной сознательной жизни остается "всего - ничего", как говорят гдовские кухарки".4
Художественные произведения Куприна этого периода представляют большей частью воспоминания, облеченные в беллетристическую форму. В них - русская природа, русский дореволюционный быт. Таков рассказ "Ночь в лесу", напоминающий старые охотничьи рассказы Куприна - "На глухарей", "Зачарованный глухарь" и пр.5 Таков забавный рассказ "Царский гость из Наров-чата", очень близко подходящий к циклу А. Ф. Писемского "Русские лгуны", в особенности к рассказу "Друг царствующего дома (Фантазерка)".6
Аналогичный характер имеет рассказ "Тень Наполеона".7 Тяготение к мемуарному жанру приводит его к созданию повести "Юнкера", которая должна служить соединительным звеном между "Кадетами (На переломе" и "Поединком". Герой "Юнкеров", Александров - столь же автобиографичный, как и Ромашов из "Поединка", о котором, по словам М. К. Куприной-Иорданской, писатель говорил: "Он - мой двойник".8 Заканчивает за границей Куприн еще в 1910 - 1911 г. задуманный рассказ "Елань", связанный с его деятельностью в 1900 г. в качестве лесного землемера-таксатора. О содержании этого рассказа Куприн сообщал в интервью в конце февраля 1913 г.9
В. Ф. Боцяновский, характеризуя эту группу произведений Куприна, писал: "Рассказов, более или менее (*154) все же отражающих жизнь чужой писателю страны, очень немного. В остальных - впечатления, вывезенные с родины. В них русская природа, русский быт, русские люди в прошлом и настоящем. В далеком и чуждом ему Париже Куприн вспоминает маленький родной городок Пензенской губернии Наровчат ("Царский гость из Наровчата"), то и дело в целом ряде рассказов вспоминает Гатчине, Елизаветинскую улицу, где остался его дом, гатчинский ресторан "Vieux Веревкин", бывший как бы гатчинским филиалом "Вены", ресторана литературной богемы в Петербурге, вспоминает имение Батюшкова Даниловское, где часто и подолгу живал и написал "Суламифь", вспоминает Одессу, заново переживает свои охотничьи впечатления. Все, что он пишет теперь, это как бы отрывки из его воспоминаний. В каждой строке чувствуются его личные переживания, проникнутые настроениями, когда даже "дым отечества нам сладок и приятен".. .".10
В общем за все время пребывания Куприна за рубежом им было написано много меньше, чем до эмиграции. В 1920. г. в Гельсингфорсе был издан сборник рассказов "Звезда Соломона", в состав которого вошли произведе- ния 1917 - 1920 гг. В 1924 г. выходят "Новые рассказы", позднее повесть "Жанетта", "Купол святого Исаакия" и др. В 1921 - 1925 г. издается "Полное собрание сочинений" Куприна в 12 томах, очень, однако, далекое от исчерпывающей полноты.
Падение продуктивности Куприна в эти годы объясняется рядом психологических причин: тоскою по родине, отношением к эмигрантской среде и тяжелым внутренним кризисом, результатом сознания бесполезности своего пребывания вне Советской страны и, возможно, позорности своего участия в грязных эмигрантских газетках вроде "Русского времени", "Русской газеты" и т. д.
Ослабление художественного дарования Куприна стало в это время фактом, мимо которого нельзя было пройти. В связи с этим несомненный интерес приобретает заметка в одной из ленинградских газет в начале 1926 г.: (*155) "Потеря художественного дара Куприна заинтересовала самих эмигрантов. Один из эмигрантов газетчиков проинтервьюировал по этому поводу автора "Поединка", который сказал следующее:
"- Писал здесь в Париже Тургенев. Мог писать вне России. Но был он вполне европейский человек; был у него здесь собственный дом и, главное, душевный покой. Горький и Бунин на Капри писали прекрасные рассказы. Бунин там написал "Деревню"... Но ведь было у них тогда чувство, что где- то далеко - есть у них свой дом, куда можно вернуться - припасть к родной земле... А ведь сейчас чувства этого нет и быть не может; скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая...
"Есть люди, которые по глупости, либо от отчаяния утверждают, что и без родины можно. Но, простите меня, это все притворяшки перед самим собой. Чем талантливее человек, тем труднее ему без России.
"О чем же писать? Ненастоящая здесь жизнь. Нельзя нам писать здесь. Писать о России по зрительной памяти я не могу. Когда-то я жил там, о чем писал? О балаклавских рабочих (рыбаках? - Я. Б.) писал и жил их жизнью, с ними сроднился. Меня жизнь тянула к себе, интересовала, жил я с теми, о ком писал. В жизни я барахтался страстно, вбирая ее в себя... А теперь что? Все пропадает. Да и писать негде...".11
Куприн прекрасно понимал, что "работать для России можно только там", т. е. в Советском Союзе. "Долг каждого искреннего патриота вернуться туда", - писал он М. К. Куприной-Иорданской; но его охватывали сомнения в возможности быть полезным родине: "Но что я умею и знаю? Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами Советской республики, я мог оказаться на месте". В способность вернуться к интенсивной литера- турной деятельности Куприн не верит: "Ты скажешь, - читаем мы в том же письме, - писать беллетристику. Ах, дорогая моя, устал я смертельно и идет мне 54-й. Кокон моего воображения вымотался и в нем остались пять- шесть оборотов шелковой нити... А правда: умереть бы там слаще и легче было".12
(*156) Так, в тоске по родине, в воспоминаниях об утраченном и в вынуждаемой обстоятельствами газетной работе, изредка прерываемой выступлениями с художественными произведениями, - "из пяти-шести оборотов шелковой нити". - протекают восемнадцать лет эмигрантской жизни Куприна.
В то же время и из советских газет, за которыми он следит, и из встреч с советскими гражданами и с людьми, бывавшими в Советском Союзе, и из писем от старых друзей Куприн знает и видит огромный экономический и культурный подъем родной страны, видит, как осуществляются его старые мечтания о великом будущем России: "Тверже, чем в мой завтрашний день, - писал он Ф. Д. Батюшкову 18 марта 1909 г.,- верю в великое мировое загадочное предназначение моей страны...". Он явственно видит громадное политическое влияние, которое приобрела Советская страна в современных международных отношениях. Чем старше становится писатель, чем яснее понимает он, что его художественное творчество, питавшееся ранее здоровыми соками родной почвы, оскудевает и хиреет в смрадном эмигрантском болоте, - тем яснее сознает он свою отчужденность от белогвардейской эмигрантщины и свой долг вернуться на Родину.
|
