Содержание
Куприн оказался за границей в 1919 г. Мы приводим в этом томе малоизвестные воспоминания Ю. Григоркова о первых днях и неделях Куприна, после того как он вместе с отступавшей армией Юденича покинул Гатчину. Начало эмигрантского периода Куприна совпало с его активным сотрудничеством в газете «Новая русская жизнь» в Гельсингфорсе. Когда Куприн переехал в Париж, его творческая активность уже заметно шла под уклон. Не считая газетной публицистики, писал он мало. В рассказал того времени его творческие интересы — в прошлом. Он сосредоточен на романтизации ушедшего в небытие старорусского уклада. Самое значительное его произведение, написанное в изгнании, — роман «Юнкера» (1933) — также ретроспективно. Роман по существу автобиографичен и посвящен дням молодости, когда Куприн учился в кадетском корпусе. Куприн не относится к тем авторам, чье творчество пережило второе рождение в эмиграции (как это было с И. Буниным, Г. Ивановым, Г. Адамовичем, М. Цветаевой, И. Шмелевым и многими другими). Но в тридцатые годы наметился определенный подъем, и, во всяком случае, это десятилетие оказалось для Куприна более плодотворным, чем первые десять лет в эмиграции.
Известно письмо Куприна, в котором он как бы подвел итог своему эмигрантскому периоду: «Жилось ужасно круто, так круто, как никогда. Я не скажу, не смею сказать — хуже, чем в Совдепии, ибо это несравнимо. Там была моя личность уничтожена, она уничтожена и здесь, но там я не признавал уничтожающих, я на них мог глядеть с ненавистью и презрением. Здесь же оно меня давит, пригибает к земле. Там я все-таки стоял крепко на моей земле. Здесь я чужой, из милости, с протянутой ручкой» (Новый журнал. 1963. № 71. С. 262).
В конце мая 1937 г. Куприн уехал в СССР. Ни близкие друзья, ми писатели, с которыми общался Куприн, не знали о подготовке к реэмиграции. Узнали они точно так же, как и многочисленные читатели «Юнкеров» — из газет. Известно было, что Куприн болен, видели его незадолго до отъезда на парижских улицах идущим нетвердой, старческой походкой. Уже не было того жизнелюбца, образ которого неразрывно связан со всем, что раньше выходило из-под его пера. «Его вторая жена, Елизавета Маврикиевна, — писал современник, — по своей инициативе, ни с кем не посоветовавшись, начала хлопотать о возвращении больного мужа в СССР... «Его увезли!» — вот как реагировало на отъезд поколение писателей, которых с Куприным связывала крепкая и долголетняя дружба» (Возрождение. 1957. № 70. С. 51).
Людмила Врангель
Воспоминание об А. И. Куприне
<...> Другие мои воспоминания о Куприне уже относятся ко времени эмиграции. Попав эмигрантом в послевоенный Париж, Куприн потерял в беженской жизни свою прежнюю веселость. «Париж вы не узнали бы, — писал он мне. — Он вовсе не наряден, не танцует, не острит. Война придавила и его, как и весь мир. Но зелен он также, как и много лет тому назад. И тот же волшебный простор площадей, от которого глаза становятся «ненасытными и крылатыми».
В первые годы беженства Куприн мне написал и такое письмо: «Скажите мне, у Вас есть дар предвидения: буду ли наконец я когда-нибудь богат? Нет, не богат, а так, чтобы прожить хоть год с душевным (подчеркнуто Куприным) комфортом, не думая ежедневно об ужасе завтрашнего дня. Я так измучился за всю мою жизнь. Ведь черт возьми! Неужели я, Я принужден буду сказать однажды: «скверная штука жизнь» — я, ее благодарный обожатель, всепрощающий влюбленный, терпеливый, старый слуга».
Потом о своей эмигрантской жизни он писал: «Жилось ужасно круто, так круто, как никогда. Я не скажу, не смею сказать — хуже, чем в Совдепии (подчеркнуто А. И.), ибо это несравнимо. Там была моя личность уничтожена, она уничтожена и здесь, но там я признавал уничтожающих, я на них мог глядеть с ненавистью и презрением. Здесь же оно меня давит, пригибает к земле. Там я все-таки стоял крепко двумя ногами на моей (подчеркнуто А. И.) земле. Здесь я чужой, из милости, с протянутой ручкой. Тьфу!»
Через 20 лет жизни в Париже, когда окончились уже страхи «завтрашнего дня», он писал о моем родительском доме, посылая Елпатьевским[1] хуверовскую посылку в Крым в голодные годы. «Я чрезвычайно рад, что добрые «папаша и мамаша» могут получать посылки. Да и то сказать, на редкость они чудесные, прелестные люди. Гляжу я на них мысленно из нынешнего гнусного человеческого свинушника в милое прошлое, и не верится, что были такие прелестные лица и отношения. Да, да, да! Славно, упоительно раньше жилось. Но счастья родины так же не понимаешь, как здоровья, как молодости. Помните ли Вы вечера на Вашем балконе, когда мы с Сергеем Яковлевичем1 попивали в черной прохладе «Такмановский Угенаш», а вдали по Черному морю струились серебряные рыбки? Ангел мой, самая сладкая пора пашей молодости протекала тогда, и какая невинная, легкая, светлая пора!»
В последний раз перед его отъездом в Россию я пришла к нему известить его о кончине моей мамы, «милой мамаши», которую он так любил. Александр Иванович, уже больной, молча, в волнении встал со стула, повернулся к образу и молился. Жена его мне говорила, что эта смерть его очень потрясла и что лучше было бы не говорить ему о ней.
Вскоре Куприн уехал на родину, в свое любимое Гатчино, где так пахнут весной березы вдоль деревянных заборов, где у него был свой особнячок с садом и огородом. Через год он умер и был похоронен на Литераторских Мостках Волкова кладбища. |
