Юрий Григорков
А. И. Куприн (мои воспоминания)
Я познакомился с Куприным в 1919 году, когда редактировал в Гельсингфорсе газету «Новая русская жизнь».
В конце 1919 г., во время наступления генерала Юденича на Петербург, северо-западная армия захватила Гатчину вместе с Куприным и его семьей. Для Куприна явилась возможность работать, и он принял участие в газете северо-западной армии «Приневский край». Когда Гатчина была оставлена белыми, Куприн уехал с семьей в Гельсингфорс, где стал писать в нашей газете.
История возникновения этой газеты в нескольких словах следующая.
В конце 1919 г. в Гельсингфорсе выходила газета «Русская жизнь». Редактором ее был профессор Арабажин[2], секретарем — автор этих строк. После ликвидации северо-западного правительства лица, связанные с ним прежней совместной работой, решили издавать в Гельсингфорсе газету «Рассвет». Они предложили Арабажину оставить «Р. ж.» и редактировать «Рассвет». Арабажин принял это предложение и сделал все, чтобы задушить нашу газету. Он уговорил всех постоянных сотрудников «Р. ж.» и всех служащих конторы перейти с ним в «Рассвет». Я остался совершенно один. Издатели «Р. ж.», однако, не сдались. Они предложили мне редактировать газету и набрать сотрудников и служащих конторы. Нанять конторских служащих было нетрудно, но отыскать сотрудников было нелегко. Русских журналистов в Финляндии было очень мало, и они меня не знали. Они предпочитали подождать с работой в газете до тех пор, пока не выяснится ее направление. Единственными моими помощниками стали ножницы и клей.
Положение было не из веселых. А тут еще предстояла ожесточенная борьба за жизнь с газетой «Рассвет». Для двух газет в Финляндии было слишком мало читателей, и одна из них должна была погибнуть.
Скоро, однако, все изменилось. В Гельсингфорс приехали из Ревеля и приняли участие в нашей газете профессора В. Д. Кузьмин-Караваев и А. В. Карташев[3]. Издание газеты перешло в руки так называемого национального центра (союз всех антибольшевистских партий). «Русская жизнь» превратилась в «Новую русскую жизнь». И наконец, о радость! прошел слух, что к нам едет Куприн, который обещал у нас работать.
Куприн был моим любимым писателем, и поэтому это известие, конечно, меня очень взволновало. Мне казалось совершенно невероятным, что сам Куприн, всероссийски известный писатель, будет работать в нашей маленькой газетке.
Прошло с тех пор много лет, а я, как сейчас, помню все подробности моей встречи с ним.
Приехав в Гельсингфорс, Куприн в тот же день позвонил мне по телефону из гостиницы.
Голос у него был глуховатый и слегка осипший.
— Говорит Куприн. Это Юрий Александрович?
— Да. Здравствуйте, Александр Иванович. Страшно рад, что вы приехали.
— Благодарю вас. Раньше всего позвольте узнать, кому я обязан тем, что для меня был оставлен номер в гостинице?
— Это я вам заказал его, Александр Иванович.
— Как мило с вашей стороны, что вы обо мне позаботились. (Голос стал мягким и теплым.) Когда и где разрешите вас повидать?
— Если позволите, Александр Иванович, я сейчас приду к вам в гостиницу.
— Очень буду рад с вами познакомиться.
«C'est le ton qui fait la musique»[4]. В этом незначительном разговори знаменитого русского писателя с совершенно неизвестным ему молодым человеком, начинающим журналистом, сразу же обнаружились присущая Куприну скромность, деликатность и полное отсутствие самомнения. Даже такие маленькие признаки внимания к нему, как заказанный для него номер, могли растрогать его.
И вот я — в гостинице «Фения», и передо мной живой Куприн. Каждый, кому случалось переписываться с незнакомым человеком, знает, что первая встреча с ним всегда удивляет: перед вами совсем не тот человек, которого вы ожидали увидеть. То же самое можно сказать и о писателе, которого знаешь лишь по его книгам.
Конечно, писателя, особенно любимого, знаешь еще и по фотографии, но ведь известно, что фотография — это одно, а лицо человеческое — это что-то совсем другое. Фотография статична, а лицо динамично. Оно живет и непрерывно меняется.
При первом же взгляде на Куприна я мгновенно понял, что он — исключение из этого закона о несоответствии внутреннего образа писателя с его внешностью.
Да, конечно, думал я, глядя на Куприна, это как раз тот самый человек, которого я ожидал встретить, которого я давно знаю и крепко люблю. И человек и писатель слиты в этом существе в одно неразрывное и нераздельное целое. Понятно, что в этом широком, красном от ветра и водки скуластом лице с длинными опущенными татарскими усами и острой бородкой, в этих раскосых маленьких «желтоватых глазах с зелеными ободками» есть что-то звериное. Конечно, это тот самый «древний, прекрасный, свободный» и мудрый зверь, которого я знаю с юности, который живет в радостном и глубоком общении с природой, в «беспечном соприкосновении с землей, травами, водой и солнцем».
Чем больше я наблюдал за Куприным, пока он говорил со мною и ходил по комнате, тем более поражался, как тесно сплелись в этом интересном и живом человеке и как ясно видны были в его лице и походке самые противоположные свойства и качества человеческой души. И мягкая кошачья вкрадчивость хищника, и острый, пристальный взгляд охотника, и такой же пристальный, только в другие миры направленный, не видящий собеседника, взгляд мечтателя, «лунатика томного, пленника наваждения», и добродушие и жестокость, и деликатность и грубость, и лукавство и беспечность, и веселый задорный смех, и пронзительная грусть, и что-то изящное, благородное и смелое, и что-то детское, застенчиво-беспомощное, и удаль, и широта, и озорные огоньки в глазах, и во всем что-то неуловимо родное, ласковое, русское, любимое.
Широкоплечий, коренастый человек среднего роста с неизгладимыми следами стройной военной выправки. Как Ромашов, «всегда подтянут, прям, ловок и точен в движениях». Да, точность в движениях изумительная, чисто звериная. Но самое замечательное у Куприна — это взгляд, когда он впервые смотрит на человека. Никогда не забуду первого его быстрого взгляда, который он на меня бросил. Это продолжалось одно мгновение, какую-то долю секунды, но мне казалось тогда, что это тянется без конца. Острый, сверлящий, холодный и жестокий взгляд вонзился в меня, как бурав, и стал вытягивать из меня все, что есть во мне характерного, всю мою сущность. Говорят, что так же рассматривал людей Лев Толстой. Ощущения в этот момент объекта наблюдения Куприна были не из приятных. Если бы пыль, втягиваемая в трубу пущенного в ход пылесоса, могла чувствовать, то ее ощущения, вероятно, были бы похожи на мои.
Когда прошла эта бесконечно долгая часть секунды, взгляд Куприна потух и лицо его приняло обычное для него приветливое и несколько застенчивое выражение.
Я просидел у него несколько часов, и мы наметили план совместной работы в газете.
Жена Александра Ивановича, Елизавета Маврикиевна, худенькая и хрупкая женщина, явно над ним властвовала и, как я узнал потом, руководила всеми его материальными делами. С дочерью Кисой, девочкой лет десяти, у Куприна были чисто товарищеские отношения. Они тузили и лягали друг друга, как самые отчаянные сорванцы-мальчишки. Никаких признаков почтительности к отцу, хотя бы минимальной, я в этой девочке не обнаружил. Отец ее обожал. Семья Куприных производила впечатление дружной и тесно сплоченной. Говорили, правда, что Куприн очень тяготился опекой над собою властолюбивой жены своей. Говорили, что он часто убегал из дому, пьянствовал и буйствовал и что жена искала его тогда по разным притонам. Вероятно, что это так и было, но только в прежнее время, до революции. В мое время этого не было. Я работал с Куприным в течение года, встречался с ним за это время ежедневно и ни разу не видел его пьяным.
Отношения, которые сложились у меня с Куприным за время нашей совместной работы, были ровные, хорошие, но с его стороны прохладные. Такие отношения бывают часто между мальчиками, одному из которых 10, а другому 15 лет. Младший смотрит на старшего с восхищением, обожанием, старается во всем подражать ему. А старший, которому малыш нисколько не интересен, а временами и скучен, но которому обожание малыша все же льстит, позволяет любить себя и молча терпит надоедливый восторг.
Как я потом понял, мое восхищение Куприным было одной из причин его несколько холодноватого отношения ко мне. Подобно всем талантливым людям, он весь был соткан из противоречий. Мое восхищение им, с одной стороны, может быть, и льстило ему, но, с другой стороны, оно же и раздражало его. Восхищаясь Куприным, я тем самым как бы ставил его на какой-то пьедестал, возвышая его над собою и, следовательно, обособлял, а этого он не выносил. Отлично помню, как в первый же свой визит к Куприну, когда я сказал ему, что я его горячий поклонник, он сморщился, словно от зубной боли, и сухо ответил мне: «Отлично, будем дружно работать». Убежденный и искренний демократ не на словах, а на деле, он искренно, всей душою хотел быть равным со всеми, будь то министр или извозчик. Оттого он и дружил преимущественно с простыми людьми: с рыбаками, с клоунами, с извозчиками, с лакеями, с дворниками, с бродягами, со всеми, кто не придавал никакого значения его творчеству, кто обращался с ним, как равный с равным.
Другая причина прохладности ко мне Куприна заключалась в том, что я позволял себе иногда задерживать в редакционном портфеле на несколько дней его статьи и заметки, вместо того чтобы немедленно посылать их в набор. Материального убытка я ему этими задержками не причинял, т. к. он получал жалованье и построчной платы ему не платили. Но за время его вынужденного молчания при советской власти Куприн истосковался по печатному слову и хотел видеть свои статьи в газете ежедневно. Это не всегда было осуществимо. У «Н. р. ж.» были и другие сотрудники, и притом первоклассные, как, например, Бунин, Алек. Яблоновский[5], Амфитеатров[6], Лукаш[7], и мне приходилось устанавливать некоторую очередь между всеми ими, т. к. размеры газеты были ограничены определенным числом строк.
Куприн работал в газете «Приневский край» вместе с известным генералом Красновым, автором знаменитых романов «От двуглавого орла до красного знамени», «За чертополохом» и др. Куприн и Краснов не ладили и часто ссорились. В. Д. Кузьмин-Караваев на это иронически замечал: «Как могли они не ссориться? Большой писатель в маленьком чине и маленький писатель в большом чине, это же естественно!»
Со свойственной мне бестактностью я часто приставал к Куприну и расспрашивал его: «А это вы взяли из жизни, А. И.?» Он отмахивался от меня, как большой меделянский пес отмахивается от пристающего к нему щенка: «Ну да, это из жизни». Но иногда и сам проговаривался. Раз сказал: «А Шурочку я потом встретил в Киеве, она очень постарела...»
В нашей газете одно время работал генерал Адариди, начальник той дивизии, в которой был полк, где служил капитан Куприн. Он говорил автору этих строк: «У меня была огромная папка, где были собраны все бесчинства капитана Куприна. Было бы интересно сравнить эту папку с повестью Куприна «Поединок». Мы нашли бы там всех его героев во главе с Ромашовым».
По первоначальному замыслу Ромашов должен был остаться жить, но потом он надоел Куприну, и он его убил.
Куприн очень любил больших собак. Он мне подарил свою фотографию, где держит за шею огромного меделянского пса. На фотографии его надпись: «Милому редактору, строптивый сотрудник. Ю. А. Григоркову — А. Куприн».
Когда Куприн вернулся в Россию, где Советское правительство вернуло ему его дом в Гатчине, он как-то смотрел на прохождение солдат и говорил с восхищением: «Это все те же русские солдаты, та же хорошая выправка». |
