Глава шестая
Росстани
1
По заснеженному, испуганно-притихшему Невскому шли веселые квадратные матросы в бушлатах, перепоясанных крест-накрест пулеметными лентами, шли женщины из пригородов и окраин с чувашскими и чухонскими лицами, шли суровые латышские стрелки со сталью в глазах, шли остроскулые путиловские рабочие, неловко, но твердо держа винтовки, шли мужики, солдаты в разных, каких попало шинелях и с разным оружием — кто с саблей, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у пояса. Теперь хозяевами того колоссального наследства, что звалось Россией, были они…
После переезда Советского правительства во главе с Лениным в Москву жизнь в Питере стала заметно мельче, провинциальной. Огромный имперский город, в который два столетия весь народ вкладывал разум, талант и силу, вместе с утратой статуса столицы невидимо, но неуклонно терял значение и духовного центра. Жизнь непрерывной струйкой вытекала из него. На юге России оказались Аверченко, Волошин, Вертинский, Плевицкая, Тэффи, в Финляндии — Репин, Леонид Андреев, в Швеции — Рахманинов, в Америке — Анна Павлова, в Москву выехали Маяковский, Бунин, А. Толстой…
Классовый сдвиг, вызванный Октябрем, непримиримым расколом прошелся по телу России, разорвав, разъяв ее на куски. В Питере множились заговоры, гремели револьверы террористов. Реакция под разными личинами поднимала голову, стремясь любой ценой остановить ход истории. Это понуждало закрывать оппозиционные буржуазные газеты, оставляя лишь несколько наиболее умеренных, появлявшихся на короткое время под разными названиями — «Эра», «Эхо», «Петроградский листок», «Молва», «Вечернее слово». Замирала театральная жизнь. Погасли нарядные витрины магазинов и ресторанные вывески.
С особой, обостренной болезненностью восприняла суровые революционные события русская интеллигенция. Колебался Горький; в редактируемой им газете «Новая жизнь» велась полемика с большевиками. В литературной среде тем, кто сотрудничал с новой властью, не подавали руки, от них отворачивались на улице. Зинаида Гиппиус, непримиримая к большевистской власти, мрачно острила: «Говорят, к Блоку вселили в квартиру красногвардейцев. Хорошо бы — двенадцать!..» Пролетарская революция предложила такие испытания, которых не выдержали многие интеллигенты. Их идеальным, романтическим представлениям о России был нанесен непоправимый удар.
Как Дон-Кихоту Дульцинея,
Была Россия нам мила.
Открылась правда: — Дульцинея,
Ты умерла? «Нет, не жила…»
Смеется грубая Альдонса:
«Прими такой, какая есть…»
Скотницей Альдонсой, грубой и прозаической, обернулась Федору Сологубу Россия, мечта донкихотствующего интеллигента. Смятенной, растерянной русской интеллигенции, так жаждавшей прихода подлинно народной революции и испугавшейся ее грозного лика, посвятил знаменитую «Инвективу» Валерий Брюсов:
И вот свершилось. Рок принял грезы,
Вновь показал свою превратность:
Из круга жизни, из мира прозы
Мы вброшены в невероятность!
Нам слышны громы: то — вековые
Устои рушатся в провалы;
Над снежной ширью былой России
Рассвет сияет небывалый…
Что ж не спешите вы в вихрь событий —
Упиться бурей, грозно-странной?
И что ж в былое с тоской глядите,
Как в некий мир обетованный?
Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам,
Мечта была мила как дальность?
И только в книгах да в лад с поэтом
Любили вы оригинальность?
Испытания начинались с быта. Зима 1918 года принесла голод, холод, сыпняк. Петроградские квартиры, лишенные электричества и воды, походили более на пещеры. В бывшей столице теперь оставалось менее половины населения. Но еще хуже было маленькой Гатчине, наводненной беженцами, солдатами, рабочими, мобилизованными на строительство оборонительных сооружений. Совет гатчинской коммуны выбивался из сил, но не мог решить и малой толики поставленных жизнью задач.
Куприн не падал духом. Чтобы как-то прокормить семью, он вместе с художником Щербовым и некоторыми другими гатчинцами организовал подобие огородной артели. Совместно они добывали семена, обрабатывали землю, сажали на месте цветников картошку. На творчество уже не хватало сил. Да и что мог сказать сейчас Куприн русскому читателю? Лишь изредка появлялись его статьи и очерки в петроградских газетах — летучие и беглые отклики на злобу дня. В них отражается противоречивая позиция писателя, не приемлющего многого в новой действительности.
Еще в рассказе 1906 года «Тост» Куприн приветствовал будущее свободное общество «гордых, смелых, равных, веселых» людей, сбросивших цепи угнетения, перестроивших мир, относя это общество к 2906 году. Когда же на его глазах были заложены основы нового строя, Куприн оказался в положении колеблющегося и выжидающего «товарища-интеллигента».
С болью и грустью наблюдал он, как замирала в Гатчине жизнь, как пустели улицы, как приходили в упадок дворцы, несмотря на старания назначенного большевиками комиссаром музея И. П. Кабина. Он ревниво относился ко всему, что было связано с любимым городом, даже если речь шла о великом князе Михаиле Александровиче, морганатическая жена которого Брасова проживала в Гатчине. О личности великого князя Куприн много слышал от француженки Барле, которая обучала языку его дочь Ксению и детей Михаила Александровича.
Относясь с явной, откровенной антипатией к фамилии Романовых, считая, что они мстительны, властолюбивы, неблагородны, двуличны, жестоки, трусливы и вероломны, Куприн выделял Михаила Александровича, видя в нем человека простецкого, чистого и честного, восхищаясь его твердым отказом принять российский престол после отречения Николая II: «Я последую воле народа…» И когда он услышал, будто революционные власти притесняют Михаила Александровича, то выступил в его защиту на страницах газеты «Молва».
Статья «Михаил Александрович» для той поры выглядела настолько странно, нелепо даже для уцелевшей буржуазной печати, что редакторы «Молвы» — Муйжель и Василевский-Небуква сочли необходимым сопроводить ее припиской: «Помещая эту статью А. И. Куприна, редакция оставляет ее на ответственности высокоталантливого автора».
2
Вечера Куприн коротал за преферансом с гатчинскими обывателями — настоятелем кладбищенской церкви, неким отставным полковником и толстеньким инженером-электриком. Елизавета Морицовна не одобряла его увлечения картами, но гостей встречала любезно. Тайным знаком приглашения преферансистов служил пиратский флаг, который Куприн вывешивал на помойке, возвышавшейся как холм.
В тот июньский вечер он угостил партнеров крошечной порцией ректифицированного разбавленного спирта, который выменивал у местного аптекаря Файнштейна, и, как обычно, предложил:
— Чтоб укрепить наш альянс, сыграем, братья, в преферанс.
В самый разгар картежа, когда неосторожный батюшка оказался, как говорится, в полной коробке и все ожидали от него одно из любимых присловий — «Стала она призадумывать себя» — он вдруг стал бледнеть, не отводя глаз от двери в переднюю. Все невольно повернули головы в этом же направлении. Там стояла перепуганная и тоже бледная кухарка Катерина Матвеевна, а за ее спиной тускло поблескивали лезвия штыков, смутно шевелились толпившиеся в передней люди. Появился однорукий долговязый комиссар в поношенном черном пиджаке и, протянув почтовый листок, сказал:
— По мандату от Совета рабочих и солдатских депутатов мы должны произвести в этой квартире обыск…
Пока комиссар в сопровождении Елизаветы Морицовны обследовал комнаты, Куприн предложил было партнерам закончить пульку. Но те зашипели:
— Какая уж тут пулька! Вы лучше спрячьте поскорее карты, пока не поздно. Сами знаете, как на это теперь смотрят… Да и вообще тут для нас в чужам пиру похмелье. Ну мы понимаем, вы писатель, вы там могли что-нибудь такое написать. А за что же нас-то арестовали?
Минут через двадцать комиссар вслед за внешне спокойней Елизаветой Морицовной вошел в гостиную. Партнёры Куприна были немедленно и очень вежливо отпущены по домам. Правда, по торопливости ни один из них не попрощался с хозяевами. Большевики оказались людьми гораздо более светскими. Комиссар даже попросил позволения сесть для составления протокола. Он начал было делать подробную опись груды писем, деловых бумаг, контрактов с издательствами, записных книжек, фотографических карточек, черновиков, беглых заметок, шутливых стихов, но скоро махнул рукой и спросил:
— Нет ли у вас каких-нибудь весов? |
[1]