О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 4. Верность гуманизму

Глава 4

Верность гуманизму

Известно, что годы, последовавшие за поражением первой революции, были самым позорным и бесстыдным десятилетием в истории русской буржуазной интеллигенции.

Отбросив общественный долг писателя как ненужный хлам, одни литераторы в угоду низменным вкусам мещан-обывателей специализируются на эротических темах, другие, как Сологуб и Арцыбашев, сочетают «крылатый эрос» с откровенной антиреволюционной проповедью.

Влиянию идеологической реакции поддались многие временные и неустойчивые попутчики революции — Д. Айзман, Л. Андреев, Е. Чириковидр. Центральной темой реакционной литературы стала дискредитация революционера, борца, преобразователя жизни. Одни сочиняли пасквили на революционеров, другие пытались убедить читателя в невозможности изменить общественный строй, так как зло, дескать, существует в жизни искони, оно заложено в самой природе человека. Именно эта тема — дискредитация всяких попыток революционного преобразования действительности — оказалась «плацдармом», на котором объединился ряд писателей различного направления. Например, на страницах альманаха «Шиповник», начавшего выходить в 1907 году, произошла «встреча» бывшего «знаньевца» Л. Андреева и декадентов, возглавляемых таким реакционером, как Федор Сологуб. Напечатанные в третьей книге «Шиповника» «Навьи чары» Ф. Сологуба и «Тьма» Л. Андреева явились своего рода программой «нового», объединенного литературного «направления». Оба эти произведения посвящены теме революции. В рассказе Андреева герои его, долженствующий изображать революционера, провозглашает: «Если нашими фонариками не сможем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму». В романе «Навьи чары» Ф. Сологуб еще беззастенчивее «расправляется» с революцией. Роман представляет собой некую мешанину из мракобесия и порнографии. В начале романа автор пытается окутать поэтической дымкой свои пасквильно-порнографические упражнения: «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром — над тобой, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном». На деле Сологуб творил нечто болезненно-уродливое и мутное, пытаясь связать мистико-эротические мерзости героя «Навьихчар» Триродова с его деятельностью социал-демократа.

По поводу этого номера «Шиповника» А. М. Горький 13 (26) декабря 1907 года писал К. П. Пятницкому: «Отвратительное впечатление произвел на меня роман Сологуба в 3-м «Шиповнике». И — рядом с ним Андреев, — странно и позорно совпадающий в своем парадоксе сблевотиной гнусного старичишки»^<1>.

Сологубы и арцыбашевы — это была «свобода» от революции, от народа, от морали.

Третируя нужды и страдания и живую душу человека, достоинство которого попиралось тысячу лет, Каменский, Арцыбашев и прочие поборники «свободы» творчества прославляли «человека», лишенного всяких нравственных устоев и «свободно» плюющего на все нравственные ценности человечества.

М. Арцыбашев, заказывая авторам издаваемого им сборника «Жизнь» повести и рассказы, требовал, чтобы они были «не революционного», а «психологического» содержания. Какой же психологии требовал Арцыбашев от писателей? Сам он поясняет в одном из своих писем: «Сборник наш идет блистательно, хотя и костят нас всех на славу за якобы порнографию. Увы! Дух времени. Теперь так же в моде бранить за порнографию, как носить пальто колоколом. Это признак хорошего тона»^<2>.

Здесь Арцыбашев явно лицемерил. Появление «Жизни» было как раз и обусловлено тем «духом времени», который не только не протестовал против порнографии, но и требовал ее во всех видах. Краткую, но исчерпывающую характеристику этого альманаха дал Горький в письме к бывшему «знаньевцу» Д. Айзману: «Ваши рассказы в сборнике «Жизнь» — произвели на меня тяжкое впечатление, хотя я их знал раньше. Но в этой грязной книге, где все авторы насилуют женщину, ваши вещи еще более проиграли в моих глазах. Противна мне эта «Жизнь» — противно знать, что в русской литературе, где женщина, по праву, занимала столь высокое место, ныне люди больного воображения тащат ее в грязь и всячески плюют на нее»^<3>.

«Властитель дум» мещанства, вульгарный и неумный писатель Арцыбашев отражал как бы в концентрированной форме настроения маразма, охватившие буржуазную интеллигенцию. В своих произведениях он «переводил» на язык некультурного российского мещанина реакционную философию Ницше, его идеи господства сильного над слабым. В рассказе «Смерть Ланде» и романе «Санин» Арцыбашев ратует за жизнь «без догмата». По Арцыбашеву, все лучшие качества Человека, все его 6лагородные чувства — признак слабости. Он провозглашает отказ от любви, труда, науки, общественных устремлении и прославляет все низменное — сексуальную распущенность, животный эгоизм, паразитическое наслаждениежизнью.

Критик-большевик В. Воровский в статье «В ночь после битвы» (1908) уподобил Арцыбашева, Сологуба и подобных им писателей мародерам, которые появляются тогда, когда «на поле битвы остаются только трупы и раненые».

В этот смутный и тяжелый период Александр Иванович Купринне оказался в стане врагов. Но в годы реакции слабые стороны его мировоззрения обнаружились особенно отчетливо. Куприн никогда не понимал роли масс в общественной жизни, не понимал организованной борьбы пролетариата. Нельзя сказать, чтобы Куприна художника не интересовали идеи социализма и революции. Но всякий раз, когда о них идет речь в его произведениях, он или представляет их в наивно-утопической форме, или же попросту грубо искажает. Как мы помним, герой «Поединка» Назанский восторженно говорит о «новых, смелых, гордых людях» — революционерах и в то же время восклицает: «...чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, с идиотом?.. А затем, какой интерес заставит меня разбивать голову ради счастья людей тридцать второго столетия?» Даже во время идейно-политического взлета Куприна его представления о будущем и путях его достижения были крайне утопичными и выражали анархизм его политических взглядов, идеализм его путаных философских воззрений.

Естественно, что поражение революции 1905 года Куприн склонен был воспринимать не как временное отступление, а как катастрофу, уничтожившую все надежды на освобождение. Годы столыпинской реакции, массового ренегатства русской буржуазной интеллигенции, затаптывания в грязь революционных идеалов — вся атмосфера «позорного десятилетия» должна была повлиять на творчество Куприна. Но весь вопрос в том, в какой мере и как реакция повлияла на него.

Идейные и философские ошибки Куприна отрицательно сказались на некоторых его произведениях. В частности, всякий раз, когда писатель пытался проникнуть умственным взором в будущее, он, не знавший закономерностей исторического развития, отходил от жизни, цеплялся за схемы идеалистического понимания истории, создавал отвлеченные, нежизненные картины.

В начале 1910 года Куприн написал рассказ, который проливает яркий свет на его философские взгляды и показывает, в чем корень идейных ошибок писателя. Это рассказ «Искушение». Философствует в этом произведении некий безымянный рассказчик. Он говорит такому же безымянному слушателю:

«Над жизнью, то есть над миллионами сцепившихся случаев, господствует — я в этом твердо уверен — непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из малого, из ничего, разгорается, мучит, радует, доходит до вершины и падает вниз, и опять приходит, и опять и опять, точно обвиваясь спирально вокруг бега времени. А этот спиральный путь, сделав в свою очередь многолетний оборот, возвращается назад и проходит над прежним местом и делает новый завиток — спираль спиралей... И так без конца».

Это, по-видимому, навеяно глубоко пессимистической ницшеанской теорией «вечного возвращения». Унылая, парализующая творческую волю концепция бесконечной повторяемости всех явлений сочетается в рассказе с верой в существование какого-то таинственного вселенского духа; чуждый всякой логики, этот дух шутя разрушает человеческие надежды. «...Есть Некто или Нечто, что сильнее судьбы и мира». Видимо, мистически-бутафорский «Некто в сером», сочиненный Леонидом Андреевым, оказал известное влияние на воображение Куприна. Но придуманный им дух отличается еще более зловещими наклонностями, нежели андреевский «Некто в сером». Не только судьба отдельного человека, но и судьба всего человечества решена таинственной силой — решена безжалостно, насмешливо-злорадно, и приговор осуществится как раз тогда, когда человечество будет находиться на вершине счастья.

«Уверяю вас, — говорит рассказчик в «Искушении», — то есть не уверяю, а я сам глубоко в этом уверен, что когда-нибудь, лет тысяч через тридцать, жизнь на нашей земле станет дивно прекрасною. Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства, собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних, — все сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре называю его с большой буквы), пролетая однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, — и старой, доброй земли не станет. Жалко прекрасной планеты, не правда ли? Но подумайте только, к какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло».

За философскими рассуждениями и прогнозами рассказчика вырисовывается «подпольный человек» Достоевского, желавший послать к черту всеобщее благополучие. Философы декаданса очень склонны были развивать мораль «подпольного человека», и Куприн в какой-то степени поддался их влиянию. Мы знаем, что автор «Олеси» был певцом любви и красоты, певцом женщины. Но в период реакции и он не избежал воздействиятого «легкого» отношения к женщине, которое культивировали декаденты; грязные брызги декадентского цинизма затронули и здоровое, чистое в своей основе творчество Куприна. Так возник его рассказ «Морская болезнь», по поводу которого Горький в статье «Разрушение личности» писал: «И даже Куприн, не желая отставать от товарищей-писателей, предал социал-демократку на изнасилование пароходной прислуге, а мужа ее, эсдека, изобразил пошляком». В письме к К. П. Пятницкому от 17 апреля 1908 года Горький назвал рассказ «Морская болезнь» «пакостью» и «дрянью»^<4>.