О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

Глава I. В ночь после битвы

1

Июньские события 1907 года явились трагическим финалом первой революции.

Наступила полоса разнузданной и оголтелой реакции. Над страной нависла ночь, столь же непроницаемая, как и после первомартовских событий восьмидесятых годов. В сгустившейся мгле душители свободы выискивали и вылавливали побежденных, расстреливали, вешали и пытали, жестоко мстили всем, кто был вчера причастен к революции. Смертные казни и кровавые насилия, по выражению В. Короленко, стали «бытовым явлением». Особенно свирепой расправе подвергались революционеры-большевики. Учинялись репрессии над рабочими и революционными «бунтовщиками» в деревнях. Были разгромлены «все революционные и оппозиционные партии»^<1>. Но наиболее стойкие, жизнеспособные силы революции, обескровленные и разбитые в открытом бою, сохранив верность народу, вынуждены были уйти в глубокое подполье. Террор, черносотенные погромы, «столыпинские галстуки», переполненные тюрьмы, этапы каторжан, отряды карателей, военно-полевые суды — все это, уже знакомое в России со времени подавления декабрьского вооруженного восстания 1905 года, теперь сделалось чем-то почти будничным, стало «образом жизни этой несчастной страны», для которой настал, казалось бы, «безвыходный период отчаянья, царских провокаций и распада общественных сил»^<2>.

Особенно болезненно сказалось торжество контрреволюции на умонастроении русской интеллигенции. Уныние, покаяние и ренегатство после разгона второй Думы стали преобладать в настроениях, взглядах и поведении людей умственного труда. Недавние надежды значительной части интеллигенции на спасительность революции сменились малодушным разочарованием в необходимости активного протеста, неверием в борьбу, а то и прямым предательством революции, отступничеством от нее. Те круги интеллигенции, которые накануне и в дни революции именовались либеральными и либерально-народническими, заняли в период реакции «очевидную теперь для всех контрреволюционную sпозицию...»^<3>. Трусливое угодничество перед реакцией и готовность действовать «применительно к подлости» сделались нормой поведения не только буржуазной, но и основной массы демократической интеллигенции. По свидетельству Горького, падение революции увлекло за собою «почти всю демократическую интеллигенцию, создало в стране тяжкую драму», вызвав у интеллигенции «резкое понижение веры в свои силы», что в свою очередь породило вспышку самоубийств, которая «унесла из жизни немало сотен чуткой и совестливой молодежи, а оставшиеся в живых заразились скептицизмом...»^<4>. Очень многие из вчерашних попутчиков и даже участников революции стали желчно оплевывать ее. Чуть ли не повсеместно можно было наблюдать постыдные для интеллигенции факты «отречения от революции, ее традиций, ее приемов борьбы, стремление приладиться так или иначе поправее»^<5>. Интеллигенты типа Струве, вчера клявшиеся в верности марксизму, хотя их «марксизм» был легальным, т. е. буржуазным, фальсифицированным, удивительно быстро совершали, как едко выразился А. Луначарский, «равноускоренное движение слева направо»^<6>. Подобная политическая эволюция «экс-марксистов» разительно напоминала ту, что четверть века перед тем пережил «социалист» Лев Тихомиров.

Переметнувшиеся в стан контрреволюции интеллигенты — публицисты, социологии философы — выступили против революции и социалистических идей в нашумевшем сборнике «Вехи» (1909), который представлял собою «сплошной поток реакционных помоев, вылитых на демократию»^<7>.

Солидаризируясь с Лениным в оценке «Вех», Горький писал в 1909 году: «Давно уже не было в нашей литературе книги столь фарисейской, недобросовестной и сознательно невежественной»^<8>. Со страниц «Вех» — этой, по ленинскому определению, энциклопедии либерального ренегатства — раздавались надрывные, истерические вопли М. Гершензона, который, оправдывая кровавый террор в стране, писал о том, что не только нельзя ни в чем винить царское самодержавие, а, напротив, надо «благословлять эту власть», ибо только она своими штыками и тюрьмами еще ограждает интеллигенцию «от ярости народной»^<9>.

Ренегатствующие идеологи буржуазии, видевшие пафос революции лишь в разрушении и ненависти и не обнаруживавшие в ней никаких творческих, созидательных начал, перешли к ожесточенным нападкам на марксизм как научную теорию пролетарской революции и диктатуры пролетариата.

Материалистической философии противопоставляются субъективный идеализм, мистика и различные религиозные теории, выдаваемые за высшие достижения человеческого духа. Из уст Струве исходили призывы вернуться «назад к Фихте»; махисты воскрешали субъективно-идеалистическую философию Беркли; модными снова стали Бергсон и Шопенгауэр; возросла популярность книг и статей Вл. Соловьева, Льва Шестова и «хитрейшего Василия Розанова».

Откровенным мракобесием и поповщиной веяло от писаний Булгакова, Н. Бердяева и их единомышленников; свой «вклад» в ревизию марксизма внесли меньшевики и некоторые из «бывших большевиков», охотно заговорившие о «богоискательстве» и «богостроительстве». Высоко на щит была поднята политическая философия Достоевского с его апологией царя и монархизма, борьбой против нигилизма, отрицанием революции и враждебным отношением к материализму и атеизму. «Особенно ревностными пропагандистами реакционных идей Достоевского были «веховцы». Смирившиеся и покаявшиеся Бердяев, Булгаков, Изгоев и другие свели Достоевского к анафемствующему публицисту и именем его стали метать националистические громы и молнии»^<10>.

Активизировавшаяся реакция в области идеологии, являясь оборотной стороной и следствием политической реакции, преследовала определенную цель — отвлечь народ от революционной борьбы. Недаром Ленин, отметив среди интеллигенции тягу к философскому идеализму и поповщине, назвал модный в годы реакции мистицизм своеобразным «облачением контрреволюционных настроений»^<11>. Эти-то настроения и определили существеннейшие черты умственной жизни России в период реакции, четко обозначенные Лениным:

«Упадок, деморализация, расколы, разброд, ренегатство, порнография на место политики»^<12>.

2

Может быть, нигде так непосредственно, быстро и столь очевидно не проявились контрреволюционные настроения и деморализация, резкий упадок социальных эмоций и обывательская беззаботность к общественным вопросам, как в области искусства и особенно — в литературе модернистских течений. Реакция здесь активизировалась в первые же дни поражения революции. Тон задавали символисты и буржуазные декаденты, снова заявившие о себе крикливо и шумно. Еще вчера, поддавшись всеобщему революционному возбуждению в стране, они писали и говорили о своей поддержке народной борьбы за свободу. Одни делали это искренне, другие — с натужным пафосом, но все же славили освободительное движение и приветствовали начавшуюся революцию: К. Бальмонт, например, торопливо слагал «Песни пролетария», В. Брюсов страстным «приветственным гимном» встретил всеразрушающую революционную стихию, поэт-мистик Н. Минский охотно согласился на роль официального издателя легальной большевистской газеты «Новая жизнь», а декадент Ф. Сологуб в дни революции вдруг стал напыщенно декламировать:

Так было вчера, в дни революции. Не то — теперь, после ее поражения. Чуть только над страной нависла «ночь после битвы» — и в литературе обозначились черты идейно-нравственного и художественного распада. По выражению Горького, настала пора «полного своеволия безответственной личности, полной свободы творчества русских литераторов»^<14>. Очень многие из них переметнулись в стан победителей или малодушно отказались от проповеди идеалов демократии и политической борьбы за гражданские свободы. «Отбой» — так поэт-сатирик Саша Черный кратко и выразительно определил в 1908 году поворот в идеологии, перелом в душевном строе, в общественном поведении и в творчестве подавляющего большинства русских писателей: