Лидия Арсеньева
О Куприне
Я хорошо знала Куприна, но и я, как все другие, могу писать о нем только с личной точки зрения. Я не видела Куприна в год его возвращения в Россию, т. к. жила в это время в Шотландии. Но я видела его веселым, энергичным и слабым, больным (в 1935 году), слепнущим, по временам даже теряющим память, но никогда не терявшим своего купринского «я», своего «неуемного татарского нрава», — выражаясь его собственными словами. Куприн неизменно ссылался на этот «неуемный татарский нрав» как на исчерпывающее объяснение своих поступков, когда ему случалось рассердиться, выйти из себя, хотя бы и по справедливому гневу, или просто вспылить. (И в «Юнкерах» Куприн говорит о своем татарском нраве.) Как-то раз при мне жена Куприна Елизавета Маврикиевна сухо сказала: «Этот татарский характер — просто предлог. Надо уметь сдерживаться». Куприн не ответил сразу, а серьезно подумал и сказал: «Нет, это не предлог. Мне приходится сделать во много раз большее усилие, чем многим другим, включая и мою жену, чтобы сдержаться».
Я думаю, что Куприн был прав: его чувство, душевная реакция шли быстрее контроля сухого рассудка. Но при этом Куприн никогда бы не обидел человека слабее его, душевное движение жалости было в нем сильнее раздражения, гнева или справедливого желания наказать. Когда Куприн действительно хотел, он умел сдерживаться.
Он месяцами гостил у нас в имении, в Нормандии, и никогда ничего не пил в это время. Каждый знает, как трудно привыкшему к вину человеку хотя бы и временно, но совершенно отказаться от своей многолетней привычки. А у Куприна было достаточно силы воли и выдержки не прикасаться в нашем доме к вину. Елизавета Маврикиевна это знала и, охотно соглашаясь на разлуку с мужем, сама уговаривала его поехать к нам отдохнуть. (Елизавета Маврикиевна была связана своей работой в библиотеке и не могла уехать из Парижа вместе с Куприным.) Особенно Куприн воздерживался пить в присутствии моей матери и относился к ней с какой-то милой, чуть старомодной дружбой.
Как-то раз на русском балу в отеле «Лютеция» Куприн много выпил и, входя в зал, что-то громко, возбужденно говорил, размахивал руками, а за ним смущенно шли два молодых писателя, видимо, стараясь успокоить его.
Мы, т. е. моя мать, муж, двое друзей и я, сидели за столиком и ужинали. Увидев нас, Куприн остановился, точно в нерешительности, а затем направился к нам. Отец нахмурился, боясь какой-нибудь бестактности, но Александр Иванович подошел, поздоровался и, садясь за стол, сказал своим обычным тихим голосом: «А я не знал, что вы здесь. Терпеть не могу балов. Как вышел из юнкерского училища, так и перестал их любить. Не знаю, что с собой делать на этих балах, и слоняюсь, как неприкаянный, от буфета к буфету». Меня вскоре пригласили на танец, а когда я вернулась к столу, то застала такой странный для бала, такой несоответствующий общему шуму и веселью разговор, что, приехав домой, тщательно записала его. Под завыванье саксофона и негритянский ритм джаза Куприн говорил тихо, серьезно... о мудрой старости:
— Радоваться в молодости легко: радует ощущение бытия, радует крепкость, ловкость тела, радуют влюбленности, радуют надежды на будущее, которое мы всегда представляем почему-то лучше настоящего, а вот сохранить радость на закате жизни — нелегко, совсем нелегко. Надо научиться радоваться чужой радости, чужой жизни и тому внешне бедному, что теперь может дать жизнь. И я как особой милости прошу у Бога дать мне эту радость. А вот вы, — обратился он к моей маме, — всегда сохраните эту радость. Вы не отходите от жизни, а воспринимаете ее спокойно и мирно, хотите мира всего мира и, не цепляясь за молодость, мудро и радостно ждете заката жизни, как тихого вечера после жаркого, знойного, хлопотливого дня, — Куприн задумался и совсем тихо добавил: — Да, жизнь мудра, и надо подчиняться ее законам. И жизнь прекрасна, в ней вечное воскресенье... Все связано, все сцеплено. Надо любить жизнь, но надо и покоряться ей.
Эти слова Куприна в то время, по моей молодости, были для меня только прекрасными словами, почти стихотворением в прозе большого писателя и милого мне человека. И только теперь, когда и мне в свою очередь надо подумать о старости, я понимаю всю мудрую философию и доброту этих слов.
В Куприне было много доброты и ребячества. Он, например, очень не любил одного писателя — Р., гостившего у нас летом одновременно с Куприным, но ни разу не обидел его, добродушно говоря: «Конечно, я злюсь, когда ко мне пристают, но обидеть Р. нельзя — он человек больной и неудачливый». Писатель Р. почему-то считал нужным подчеркивать свое «скромное почтенье» к Александру Ивановичу и раздражал этим Куприна ежедневно. Куприн отмалчивался и в отсутствие Р. отлично передразнивал его голос, слова и, потирая руки, говорил якобы «проникновенным» голосом фразу Р.: — «Я человек иерархический, я свое место знаю». И вот как-то раз Куприн гулял по парку, что-то тихо напевая. Я сидела в доме, возле окна, с книгой, и Куприн меня не видел. Пришел этот «человек иерархический» и долго, нудно, почтительно расспрашивал Куприна о долге писателя перед публикой, о чувстве писателя во время творчества и т. д. Куприн отвечал односложно, коротко, но вежливо. Когда Р. наконец ушел, Куприн остановился, отдуваясь, и до меня долетели тихо, но очень выразительно сказанные слова: «Пошел бы ты лучше, милый мой, к чертовой бабушке!» Я не выдержала и рассмеялась. Куприн поднял голову, увидел меня и сказал:
— Ага! Услыхали. А это ведь не для дамских ушей... — И, смеясь, добавил: — А как вы думаете, я ведь все-таки характер выдержал и был вежлив и молчалив, как каменный идол.
В это лето Куприн писал «Юнкера»[8]. С утра он уходил в гостиную и за небольшим овальным столом работал все утро. Мы хотели переменить этот стол на большой письменный, но Куприн запротестовал, уверяя, что для него ничего не нужно менять, что ему и так удобно. Всегда и во всем, даже в таких мелочах, Куприн был исключительно легким, приятным, неприхотливым гостем. Обычно с ним приезжал писатель Б. Лазаревский[9], его верный шут и «страж», как говорил Куприн. Елизавета Маврикиевна не скрывала, что она спокойнее за мужа, когда с ним Лазаревский, которому она давала десятки поручений — когда и какое лекарство должен выпить Куприн, какое пальто надеть и прочее. Но Куприн все делал сам, никогда никого не беспокоил, и Лазаревский сокрушался, что он «ничем не полезен Александру Ивановичу и только небо коптит».
В это лето Т. Сухотина-Толстая (внучка Толстого) и я обычно играли в теннис по утрам, несмотря на солнце и жару. И вот прибегу на минутку с теннисной площадки спросить Куприна, не хочет ли он чашку кофе, и только войду в гостиную, сразу исчезнет азарт теннисного сражения, исчезнут житейские мелочи, точно попадаешь в другой мир. В прохладной комнате с зеленоватым светом от деревьев парка за большими окнами сидит, согнувшись у стола, маленький, седеющий человек и быстро пишет своими крупными каракулями. И полная тишина, какая-то особенная тишина в комнате.
Куприн никогда не читал нам написанного, но иногда говорил о своей «будущей книге» (его слова). «Юнкера» были ему дороги. Юнкер Александров, т. е. сам Куприн в молодости, доставлял Куприну-писателю много забот. Юнкер Александров был хорошим, но непокладистым мальчиком (опять неуемный татарский нрав!), и Куприну было трудно и не похвалить свой прототип, и в то же время дать точный образ этого честного, доброго, прямого и типичного для своего училища юнкера. Куприн писал «Юнкера» с любовью, тщательно останавливаясь на деталях уклада жизни, например на описании выхода юнкера в отпуск, осмотра его одежды, полонеза на балу в институте, уроков учителей, «Звериады», экзаменов, слов присяги.
— Я хотел бы, — сказал мне Куприн, — чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. «Юнкера» — это мое завещание русской молодежи.
В это время нельзя было допустить и мысли о возможности возвращения Куприна в Советскую Россию. Но как-то вечером на террасе сидели М. А. Маклакова, покойный Н. Чебышев, Лазаревский, Рощин, моя семья и говорили об отъезде Алексея Толстого в СССР. И Куприн тогда сказал: Уехать, как Толстой, чтобы получать «крестишки иль местечки», — это позор, но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле».
Это желание Куприна полностью сбылось.
Было бы ошибкой думать, что Куприн проводил у нас свой летний отдых только в работе и «серьезных разговорах». Если не считать часов напряженной утренней работы и нескольких действительно серьезных разговоров, в остальное время Куприн был веселым собеседником с большим чувством юмора. Однажды я пожаловалась ему, что не запоминаю чисел, дат, номеров телефона.
— А мой номер телефона вы помните? — спросил Куприн.
— Нет, к сожалению, не помню, — ответила я.
— Ну тогда я вам помогу, и вы никогда не забудете, — улыбаясь, сказал Куприн. — Вот послушайте: по бокам два старика, а в середине 18-летняя девушка.
— Что это? Армянская загадка?
— Нет, это мой телефон, — смеясь, ответил Куприн. — 0 18 0. И он был прав: после стольких лет я не забыла этого номера.
Куприн обладал удивительной способностью как-то по-детски радоваться, и эта черта его характера очень трогала, в ней сказывалась чистота сердца и непосредственность. Впрочем, кто, кроме Куприна, смог бм написать его странную, грязную «Яму»[10] и суметь подойти к этой «Яме» с глубокой душевной чистотой?..
Куприн не выносил парадных выездов, приемов и очень любил простые незамысловатые развлечения: любил ходить в цирк, любил ходить с нами собирать грибы в соседнем сосновом лесу, и собирал же с увлечением, с истинно спортивным азартом, стараясь собрать больше, чем другие. По вечерам мы часто играли в «шарады», и у Куприна оказались поразительные актерские способности. Никогда не забуду Куприна, обучающего нас изобразить (без грима) богиню Кали, придуманную им самим — «Калиостро». А финал шарады — ее «целое», т. е. Калиостро, Куприн играл сам и действительно создал образ хитрого, лукавого мага-чародея.
Сейчас передо мной стоит фотография. На ней Куприн похож на умного, спокойного татарина, Сургучев стоит как русский боярин, рядом стою я и Лазаревский, с его усталым лицом и морщинами («складками добродушного сенбернара», по выражению Куприна). Все мы с ружьями. Мы только что стреляли в цель, и Куприн командовал: «Шагом марш... На-а пле-чо!», а для украинца Лазаревского — отдельная шутливая команда: «Железяку на пузяку — гоп!» И мы довольно «отчетливо» (юнкерское выражение Куприна) и с удовольствием исполняли команду. |
[1]