Помню, как хохотал Куприн и, утирая слезы смеха, просил Лазаревского «утихомириться», когда Лазаревский совершенно точно изображал полуночный крик петуха. Но Лазаревский кричал не в двенадцать часов ночи, когда петухам полагается возвещать полночь, а вечером или когда ему вздумается, и все окрестные петухи начинали орать что есть мочи, нарушая все законы петушиного крика, известные еще с евангельских времен. Так же хорошо умел Лазаревский имитировать собачий лай, но, вероятно, в передаче Лазаревского собакам сообщалось что-то пугающее, т. к. в ответ со всех сторон собаки начинали яростно лаять, визжать и выть. Обычно Лазаревский начинал свой «лай» вечером, и это не нравилось Куприну. «Не надо дразнить собак, — говорил он. — Зачем их будить? Пусть спят, отсыпаются. Собачья жизнь — часто жизнь трудная, а во сне собака, может быть, видит, что грызет вкусную кость и что у нее не злой, а добрый хозяин».
Куприн любил животных, знал их и умел говорить о них. В его квартире на стене висел портрет Сапсана — огромной собаки-меделяна, рискнувшей своей жизнью, чтобы спасти жизнь маленькой Кисы — дочки Куприна. О «династии» Сапсанов, о его предках, Куприн мог говорить часами, и говорил так увлекательно, что однажды Елизавета Маврикиевна, которая знала все подробности и этого рассказа, и событий, присела «на минутку» послушать и так заслушалась, что опоздала открыть свою библиотеку. Куприн действительно любил и понимал животных, не наделяя их человеческими побуждениями и психологией, вникал в их мир и сердце. Благодаря дружбе Куприна, в дореволюционной России, с цирковыми укротителями, клоунами, Куприн «встречался и был другом» (его выражение) со львами, слонами, обезьянами, леопардом и с пантерой. «Дружба с леопардом и пантерой, — говорил Куприн, — научила меня понимать собачью психологию и относиться к ней с уважением, т. к. я вижу, какой огромный путь самосовершенствования проделала кошка от ее предков до наших дней, но не потеряла своей индивидуальности».
Исключительное терпение и ласка были у Куприна по отношению к животным. Он всегда старался понять, почему животное капризничает, не слушается, злится. «Эти господа четвероногие, — говорил Куприн, — никогда и ничего без причин не делают. Надо понять причину, устранить ее, и тогда животное будет вас слушаться».
Такого терпения в отношении к людям у Куприна не было, и хотя, как я писала, он умел сдерживаться, когда хотел, все же бывало, что совершенно неожиданно для собеседника Куприн мог сильно вспылить. Обычно это случалось, когда кто-нибудь, даже невольно, задевал что-либо дорогое сердцу Куприна. Я помню, как чуть не произошло дуэли из-за «Гранатового браслета». Куприн, А. Ладинский[11], мой муж и я возвращались в такси из какого-то загородного ресторана около Парижа. Говорили о литературе. В разговоре Ладинский сказал, что считает «Поединок» лучшим рассказом Куприна.
— «Поединок»? — удивился Куприн, — а по-моему, «Гранатовый браслет».
Ладинский настаивал на своем мнении. Куприн горячо доказывал, что в «Гранатовом браслете» есть высокие, «драгоценные чувства людей» (выражение Куприна). Слово за слово, и Ладинский сказал, что он не понимает «Гранатовый браслет», т. к. фабула — «неправдоподобна».
— А что в жизни правдоподобно? — с гневом ответил Куприн. — Только еда да питье да все, что примитивно. Все, что не имеет поэзии, не имеет Духа.
На эту фразу Ладинский обиделся, говоря, что в непонимании или в нелюбви к поэзии его упрекнуть нельзя. Спор разгорался и делался все более резким. Перебить этот спор ни мне, ни мужу не удавалось. (Не знаю, что думал толстый француз — шофер такси об этих неспокойных иностранцах, но он все прибавлял и прибавлял скорость.)
В пылу спора Ладинский не замечал того главного, что со стороны и мне и мужу было ясно видно: какое-то дорогое воспоминание, какое-то «драгоценное» чувство было связано у Куприна с «Гранатовым браслетом». Ладинский повторял:
— Я уже сказал, что не могу оспаривать вашего мнения, но я его не разделяю и остаюсь при своем мнении.
И вдруг только что сильно горячившийся Куприн очень тихо сказал, отчеканивая слова:
— «Гранатовый браслет» — быль. Вы можете не понимать, не верить, но я терпеть этого не буду и не могу. Пусть вы чином постарше меня — это не имеет значения, я вызываю вас на дуэль. Род оружия мне безразличен.
К чести Ладинского, я должна сказать, что, понимая разницу лет и любовь Куприна, он попробовал успокоить Александра Ивановича.
— Александр Иванович, да что вы?.. Как можно... Ведь я... — но, посмотрев на лицо Куприна, остановился на полуслове и мрачно сказал;
— От дуэли порядочные люди не отказываются. Я принимаю ваш вызов.
Наступило тяжелое молчание. Вдруг мой муж открыл стекло, отделявшее нас от шофера, и что-то тихо сказал ему. Я догадалась, что муж велел шоферу ехать как можно дольше, чтобы выиграть время. И действительно, такси потянуло на какие-то бесконечные незнакомые улицы. Долго мы старались примирить, успокоить, уговорить, но ничего не добились. Противники упорно молчали. Я с ужасом представляла эту недопустимую, немыслимую дуэль и, чуть не плача, сказала Куприну:
— Если вам себя не жаль, жизни не жаль, жены не жаль, то хоть бы вы обо мне подумали. Всю жизнь я буду мучиться, что не сумела остановить этой дуэли.
А муж добавил:
— В истории русской литературы, и совершенно справедливо, будут обвинять нас.
— А если я останусь жив, то из меня сделают второго Дантеса, — пробурчал Ладинский.
И опять наступило молчание.
Свет уличных фонарей упал в автомобиль, и я увидела, что Куприн обводит внимательным взглядом наши печальные, расстроенные лица.
— А ведь это верно, — сказал он своим обычным ласковым голосом, — только вы забываете, что в Дантесы и я могу попасть. Тем более что вы поэт, а я только прозаик, — обратился он прямо к Ладинскому и процитировал стихи на смерть Пушкина:
Летит свинцовая пчела
Из пистолетного ствола.
Оборвано теченье строк,
И вьется голубой дымок... —
подхватил Ладинский.
Какое это было облегчение. Мы все сразу заговорили, радуясь, что беда миновала. Шоферу велели ехать к дому Куприна.
Прощаясь около дома, Куприн обратился ко мне и повторил:
— А все-таки «Гранатовый браслет» — быль. Спокойной ночи и не сердитесь на крутой нрав старика.
Какое событие в жизни Куприна создало его «Гранатовый браслет», я так до сих пор и не знаю. Спросить самого Куприна я не решалась, т. к. понимала, что нечто очень дорогое и личное — «драгоценное» — связано с этим рассказом.
Приблизительно за год до этой, к счастью, не состоявшейся дуэли был напечатан мой первый рассказ, и вечером, к ужину, у нас собралось человек двадцать друзей. Во время ужина Куприн несколькими каплями шампанского окропил мне голову и торжественно сказал:
— Да будет это крещением писателя. Старая Лександра посвящает вас на путь литературы. Рыцарей посвящали мечом, а я вас посвящаю благороднейшим напитком.
Ладинский сейчас же сказал экспромт:
Лександр Иванович Куприн
Вас посвятил в литературу,
Я ж вам желаю до седин
Служить и Фебу и Амуру.
— Очень хорошо, — похвалил Куприн, — но, знаете, Феб все же лучше Амура. Амур — существо непостоянное, взмахнет крылышками и улетит. А Феб вернее, он останется и при сединах.
Следует отметить, что Куприн уделял много внимания и времени молодым писателям. Много раз я видела их в доме Куприна, приходивших за советом и познаниями, и Куприн считал своим долгом помогать начинающим.
— Конечно, это отнимает много времени, а я стар и слаб, — говорил Куприн, — и пишу я теперь медленнее, но ведь и Чехов был и занят и болен, а для всех находил время. Все мы у него перебывали.
Но именно потому, что я знала, что и у Куприна многие «перебывали», я не решилась попросить его прочесть этот мой первый рассказ. Со своей обычной вековой хитрецой Куприн сказал мне:
— Вы что же, загордились? Мне, старику, и прочесть не даете. Принесите-ка мне ваш рассказ. Но чур! Уговор дороже денег — на критику мою не сердиться, не обижаться.
Привожу целиком письмо Куприна. (Подлинник хранится у меня.)
«Дорогая Лидия Викторовна! Простите ради всех Святых: уже давно запоем прочитал я ваш чудесный рассказ «Операция». Мне оставалось только перечитать его, чтобы отметить в памяти наиболее характерные места. Книгу сегодня или завтра Вам пришлю, а с критикой, извините, немного запоздаю. Не хочется писать общих затрепанных дежурных плоских слов, годных для того, чтобы официально отделаться. Но, как назло, в эти дни меня треплят, как сухую воблу, все, кому не лень и кому не стыдно.
Ваш друг и слуга А. Куприн.
«Ваш друг и слуга»! Как это характерно для Куприна с его великодушием доброго человека и скромностью большого русского писателя... |
