«8/IХ — 37 г.
… Мы приехали в Москву на праздник XX годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Папе прислали почетные билеты на трибуну. Нам все было прекрасно видно. Папа потрясен грандиозным зрелищем! Сказал, что теперь я вижу, для советских граждан невозможного нет! Как жаль, что тебя в эти дни здесь нет! Москва необыкновенно украшена».
«Москва. 22/XI — 37 г.
… Раз ты собираешься скоро приехать, то я не хочу тебе ничего описывать — все сама увидишь. Какая ужасная жизнь в эмиграции, действительно стоячее болото! Здесь все работают, все стремятся вперед, во всех отраслях, всякий труд уважается. Я тебе писала, как оплачивается труд артистов, но забыла приписать, что такой фильм, как „Поединок“, ставят в течение 6 месяцев.
Союз советских писателей все меры принимает, чтобы у нас как можно скорее была квартира либо в Москве, либо в Ленинграде».
«Москва, 28/XI — 37 г.
… Посылаю тебе вырезку о „Поединке“, из которой ты увидишь, что начинают в декабре, — жаль, если ты опоздаешь из-за пустяка. На днях заканчивается сценарий на „Штабс-капитан Рыбников“ и ведутся переговоры об „Олесе“, хотят ее сделать заново.
… Мы с папой за это время переборщили с развлечениями, я ему поверила, что он окончательно окреп, и стала исполнять его прихоти: то в цирк, то в цыганский театр, то в кино. Он хорошо теперь ходит в кино, т. к. все понимает, и нервы опять немножко разгулялись».
По словам свидетелей, отец часто плакал. Его все трогало — и русские дети, и запах родины, и, в особенности, внимание к нему советских людей.
Писатель Телешов вспоминает:
«В доме отдыха Литфонда в августе 1937 года был организован товарищеский прием красноармейцев Пролетарского дивизиона. Приехало человек двести. Наготовили им ватрушек, квасу, всякой сдобы, ягод, что было исключительно только „свое“ и ничего купленного. Сад был празднично убран. Везде флажки, букеты и плакаты с девизами и стихами. Гости пришли с маршем и песнями. Пели, играли в горелки, плясали взапуски. Некоторые из бывших здесь писателей читали новые стихи, как Лебедев-Кумач, Маркиш, Лахути. В ответ на это и красноармейцы читали свои произведения. Было весело и радостно. На этот праздник приглашен был и Куприн. На игровую площадку вынесли ему кресло, усадили с почетом, и он сидел и глядел на все почти молча. К нему подходили иногда военные, говорили, что знают и читают его книги, что рады видеть его в своей среде. Он кратко благодарил и сидел в глубокой задумчивости. Некоторым казалось, что до него как будто не доходит это общее товарищеское веселье. Но когда красноармейцы запели хором русские песни — „Вниз по матушке по Волге“, про Степана Разина и персианку и другие, он совершенно переменился, точно вдруг ожил. А когда запели теперешнюю песню „Страна моя родная“, Куприн сильно растрогался. Когда же отъезжающие красноармейцы выразили уже громко как писателю свой прощальный привет, он не выдержал. То, что в этот день пережил он молча и, казалось, безучастно, вдруг вырвалось наружу. „Меня, великого грешника перед родиной, сама родина простила, — заговорил он сквозь искренние горячие слезы. — Сыны народа — сама армия меня простила. И я нашел, наконец, покой“.»
Когда отец вернулся на родину, он первым делом захотел узнать, живы ли Щербовы. Оказалось, живы. Между мамой и Анастасией Давыдовной началась частая переписка.
21 августа 1937 года мама писала мне:
«Теперь мы часто переписываемся со Щербовыми. Они так обрадовались нашему приезду, ведь они, бедные, одиноки — сыновей нет в живых. Одно меня тревожит, что Павел Егорович захворал гриппом, и осложнилось воспалением легкого. Как всегда, не позволял доктора пригласить и только согласился ради нашей встречи. Страшновато, ведь он старше папы. Если он умрет, для папы будет драма — он так обрадовался, когда узнал, что слух оказался неверным — лет десять мы считали его умершим, а теперь неужели не увидим его.
Анастасия Давыдовна пишет, что Павел Егорович прочтет письмо от нас, спрячет, потом снова прочтет. Здесь тоже был слух, что папа умер в 31 году — к долголетию.
Папа сидит рядом и говорит: „Передай отцовское повеление дочери, чтобы ехала в родительский дом!“»
6 августа 1937 года в письме Анастасия Давыдовна рассказывает, что еще до возвращения Куприна жильцам нашего гатчинского домика было объявлено о выселении и что «…когда принесли газету с извещением о Вашем приезде и изображение (ее принес нам знакомый в 1 час ночи), я взглянула мельком и отложила встречу. Александр Иванович такой худенький, что я боялась расплакаться, и два дня было такое состояние, что если бы было время, то сидела бы и плакала, а если бы могла пить, то запила бы. Вот и сейчас, думая о нашей встрече, я радуюсь и боюсь, все всколыхнется в моей душе. Какая-то стала моя Оксанушка? Опять, опять увижу. Вчера встретила Вашу Катерину, поперек себя толще. Она так заржала — „наши, говорит, — приехали“ (Катерина у нас кухаркой работала до 1918 года, потом вышла удачно замуж и, как видно, преуспела. Она всегда считала себя членом нашей семьи, и в трудные голодные годы мы часто были сыты благодаря ей. — К. К.).
… Да, какие мы с Павлом бедные — нет ни Вадима, ни Егорушки. Но я не ропщу — „да будет воля Его“. И теперь будем жить вместе, мои родные, и будет легче нам».
Щербов серьезно заболел, но, как всегда, грозно отказался от докторов и лекарств. Бедная тетя Настя в спорах и скандалах всегда была побежденной стороной.
13 августа 1937 года в два часа ночи Анастасия Давыдовна пишет маме: «… Вчера Павел Егорович согласился позвать доктора только ради встречи с Александром Ивановичем. Доктор нашел катаральное воспаление левого легкого вследствие гриппа, который Павел Егорович вынес на ногах».
Как видно, Щербов остался все таким же властным и упрямым.
«… Я ни одного дня не забывала Вас. Пава ревниво Вас любит — „мои и больше ничьи“. Даже адрес Ваш никому не дает и мне запретил».
Моя мать издали старается помочь Щербовым. Она посылает им деньги, зная, как трудно с больным, да еще таким капризным. Она пишет тете Насте, что помочь другу доставляет удовольствие Александру Ивановичу, а она всегда все делала, чтобы доставить ему удовольствие. Она, как ребенка, в письмах упрашивает Щербова слушаться докторов и принимать лекарства.
2 сентября она пишет: «… Александр Иванович в этом отношении покорный, все глотает, что дадут. Он сидит рядом и поддакивает: „Да, да, все глотаю. Скажи Павлу Егоровичу, что прошу его укрепить сердце, чтобы мы могли хорошенько выпить при встрече“.»
Павлу Егоровичу становится все хуже. Куприн рвется к своему старинному другу.
14 сентября мама пишет: «Александр Иванович меня все упрашивает поехать в Гатчину. Говорит: „Поедем, милая, поскорей, может быть, мой приезд его поднимет, а если суждено… то я буду знать, что я скрасил ему последние минуты“.»
Но доктора все еще против поездки Куприна, ему требуется покой. Никто еще не знал, что и Куприн смертельно болен.
30 октября Щербова — Куприным: «Как тяжело переживать мне его страдания! Сознание, что вы есть у меня, очень меня поддерживает. Павел в бреду все вас вспоминал, все вас звал».
В этот же день мама пишет Щербовым, что «Александр Иванович сегодня заплакал, когда я читала в письме, что Павлу Егоровичу хуже. Решила ему больше правды не говорить».
Павел Егорович Щербов умер 7 января 1938 года, ночью, так и не увидевшись с Куприным.
В конце 1937 года мои родители решили поехать в Ленинград, с тем чтобы решить вопрос об окончательном местожительстве. Остановились у старого знакомого, портного Катуна. Когда-то отец предложил ему вывесить в приемной комнате следующую надпись:
В кредит не шью… Поставил точку,
Обычай дружбы мне не нов.
Наденет друг штаны в рассрочку,
И нет ни друга, ни штанов.
Вскоре Куприным предоставили квартиру на Лесном проспекте.
Мама мне пишет:
«21/I — 1938 г.
Папа хворал, был в больнице, не хотела тебя огорчать. Теперь он дома, поправляется. Я пришла в себя и снова могу сесть за письмо.
У нас прекрасная квартира, 4 комнаты, ванная, кухня, центр. отопление, телефон.
Была у Щербовых, застала Павла Егоровича в агонии, 10 дней тому назад он скончался». |
