«В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, — в этот самый день штабскапитан Рыбников, живший в безымянном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска:
„Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы“.
Штабс-капитан Рыбников тотчас же заявил своей квартирной хозяйке, что дела вызывают его на день — на два из Петербурга, и чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он оделся, вышел из дому и больше уж никогда туда не возвращался».
Исчезает штабс-капитан, а его квартирную хозяйку вскоре вызывают в полицию, где сквернословящий жандармский ротмистр допрашивает ее о пропавшем жильце. Писатель лишь использует некоторые особенности детективного жанра для того, чтобы углубить социальное обличение прогнившего режима. Только в самом конце рассказа происходят драматически-напряженные события, как бы «оправдывающие» острое, «детективное» начало.
В литературе, носящей неуклюжее название «приключенческой», нередко изображается разведчик, действующий во враждебном стане. Рисуется человек, безупречно исполняющий взятую на себя роль. Тут есть все: совершенное знание чужого языка, обычаев, манер, обстановки, мельчайших деталей, которые призваны укрепить его положение. Если, скажем, русский разведчик «изображает» в тылу врага немца, то «создается» именно тип немца, а не русского, играющего роль немца. О том, что герой произведения — русский разведчик, читатель узнает лишь тогда, когда разведчик остается «наедине» со своими мыслями или встречается с друзьями и коллегами. В таких случаях «русский» и «немец» существуют раздельно, и поэтому так художественно примитивны и беспомощны многие образцы «приключенческого» жанра.
Куприн, создавая психологический детектив, пошел по линии наибольшего сопротивления. Увлекательность его рассказа в необычайно живописном двуплановом образе Рыбникова, в психологической «дуэли», происходящей между ним и журналистом Щавинским, в трагедийной развязке, наступающей при весьма необычайных обстоятельствах. Куприн был далек от мысли восхвалять дух самурайства. Он стремился дать объективное изображение умного и волевого врага. Здесь тоже полезный урок для многих наших писателей, работающих в жанре «приключенческой» литературы, где нередко враги изображены совершенно глупыми и ничтожными.
Двуплановость образа Рыбникова состоит в том, что в нем затейливо переплетаются и вместе с тем критически противопоставляются друг другу тупой царский офицер и очень умный, образованный и волевой враг. Представим себе на сцене талантливого и умного актера, который играет роль глупца и невежды, но в отдельные мгновения выходит из роли и предстает перед публикой в своем истинном обличье интересного и умного человека. Таков штабс-капитан Рыбников.
В первой, вступительной части рассказа, до встречи со Щавинским, вырисовывается облик армейского забулдыги, малограмотного и ничтожного, дослужившегося до чина штабс-капитана. Маска, которую носит японский разведчик, продумана им до мельчайших деталей, умение ее носить — результат долгих и упорных занятий, ежедневной тренировки. Но иногда он выходит из роли. Правда, его просчеты незначительные и могут быть замечены лишь очень зорким наблюдателем. Все это с большим мастерством показанописателем.
Возьмем такую деталь: Рыбников на каждом шагу сыплет русскими поговорками. Употребляет он эти поговорки обычно к месту, но не всегда и не везде там, где бы пословицу привел русский человек. Ему, нерусскому человеку, недоступно в этом чувство меры. Вот он в одном из учреждений жалуется на свою судьбу:
«Пожалуйста... не одолжите ли папиросочку? Смерть покурить хочется, а папирос купить неначто. Яконаг, якоблаг... Бедность, как говорится, непорок, но большое свинство».
Все здесь слишком густо и не в характере русского человека, если это даже тип заискивающего просителя, человека опустившегося. Просьба начинается с удачно использованного идиоматического выражения «Смерть покурить хочется...» А затем следуют сразу две «крылатые фразы», сочетание которых вряд ли характерно для языка русского человека. И в некоторых других случаях Рыбников допускает такие же языковые излишества. Нередко и в его манерах, интонациях мелькают подозрительные нюансы. Вот Рыбников знакомится с Щавинским: «Хемм!.. Штабс-капитан Рыбников. Очень приятно. Вы тоже писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую братию. Печать — шестая великая держава. Что? Неправда?» Эти отрывистые, льстивые фразы сопровождаются столь же льстивыми, подобострастными, быстрыми жестами. «...Он осклаблялся, щелкал каблуками, крепко тряс руку Щавинского и все время как-то особенно смешно кланялся, быстро сгибая и выпрямляя верхнюю часть тела».
В этих смешных поклонах, в манере улыбаться есть утрировка, есть нечто чужое, необычное, странное.
Сложность образа Рыбникова создается не только его тонкой психологизацией, но и теми положениями, в которые ставит своего героя писатель.
Вначале Рыбников собирает необходимые ему сведения с непостижимой легкостью. Он просто дурачит людей в тех разнообразных и многочисленных учреждениях, куда он является со своими «бестолковыми жалобами и претензиями». Главный штаб, полицейские участки, комендантское управление, управление казачьих войск и многие другие присутственные места — арена деятельности японского разведчика. Он как бы балансирует на канате, натянутом через пропасть, и никогда не срывается. Он ведет крайне рискованную «игру» и постоянно «обыгрывает» тупых чиновников. Именно в подобном противопоставлении опасной «игры» Рыбникова тупоумию царских чинуш и выступает сатирическое обличение гнилого режима. Писатель всячески усиливает это противопоставление:
«Когда он наконец уходил, то оставлял по себе вместе с чувством облегчения какое-то смутное тяжелое и тревожное сожаление. Нередко чистенькие, выхоленные штабные офицеры говорили о нем с благородной горечью:
— И это русские офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве не ясно, почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость, полное отсутствие чувства собственного достоинства... Бедная Россия!..»
Прием сатирического заострения здесь довольно сложен и многолинеен. Японец создает в общем типический образ, гротескно показывающий черты определенной и широкой прослойки офицерской касты. Вместе с тем японец, как мы уже отметили, не может полностью «войти в образ». Но благодушие, самоуспокоенность «чистеньких» офицеров и чиновников таково, что они и не помышляют о возможной деятельности вражеских лазутчиков, не приглядываются к некоторым странностям в характере «штабс-капитана».
Сущность художественного решения двупланового образа Рыбникова не только в трудностях раскрытия того, кем на самом деле является странный «штабс-капитан». То, чего не понимают «чистенькие» офицеры и чиновники, довольно быстро становится ясным (хотя и не до конца) журналисту Щавинскому, которого писатель изображает как тонкого и умного психолога, «собирателя человеческих документов», «коллекционера редких и странных проявлений человеческого духа». Однако в ходе психологического поединка между японским разведчиком и Щавинским ни на миг не теряется сатирически-разоблачительная линия. В то же время автора интересует драматизм этого поединка, сила и целостность духа, проявленные врагом и делающие по контрасту особенно разительными пассивность, разболтанность царских чинуш, мещан в мундирах и в партикулярном платье.
Острота сюжета определяется здесь в огромной степени тем, что разведчик наткнулся на очень наблюдательного человека, способного подметить малейшую деталь в его словах и поступках. «Рыбников быстро бросил взгляд на Кодлубцева (репортер — А. В.), и Щавинский заметил, как в его коричневых глазах блеснули странные желто-зеленые огоньки. Но это было только на мгновение. Тотчас же штабс-капитан захохотал, развел руками и звонко хлопнул себя по ляжкам.
— Ничего не поделаешь — божья воля. Недаром говорится в пословице: нашла коса на камень. Что? Неверно?»
Подлинная сущность Рыбникова проявляется чаще всего в жестах, движениях, во взглядах, в мимике. Глубоко запрятанное, тайное, мелькающее в злом и остром взгляде — это от самурайского «нутра». И каждый раз он немедленно приглушает демаскирующее его проявление духа и «усиливает» манеры армейского бурбона. Но есть и другое, обозначающее японца и ничуть не выходящее за рамки разыгрываемой им роли «русского». Это критика японским разведчиком развала в царской армии и противопоставление этому развалу порядка и дисциплины в японской армии.
Ругает он русскую армию и хвалит японскую как будто из побуждений этакого русака-патриота. Со стороны японского разведчика это чрезвычайно смелый ход, укрепляющий его позиции. Но когда Рыбников говорит о русских, то в его критике чуть-чуть не хватает горечи, а когда он хвалит японцев, то в этой похвале чуть больше восхищения, чем это было бы у русского человека. «Мы все авось, да кое-как, да как-нибудь — тяп да ляп. К местности не умеем применяться, снаряды не подходят к калибрам орудий, люди на позициях по четверо суток не едят. А японцы, черт бы их побрал, работают, как машины. Макаки, а на их стороне цивилизация, черт бы их брал! Что? Не верно я говорю?». Вот он «сокрушается» о поражении русского флота, а в его «рыжих звериных глазах фельетонист увидел пламя непримиримой, нечеловеческой ненависти». Журналист начинает восхвалять мужество японского народа, его презрение к врагам и смерти. Рыбников, как будто бы и не слушавший его, прерывает этот гимн японскому оружию и мужеству ничего не значащим вопросом и скучающе зевает. Но Щавинский, увлекшись собственным красноречием, достигает такого патетического накала, что японец при заключительных словах Щавинского: «Это делали самураи» — невыдерживает.
— Самураи! — повторил Рыбников глухо.
В горле у него что-то точно оборвалось и захлестнулось. Щавинский быстро оглядел его в профиль. Неожиданное, невиданное до сих пор выражение нежной мягкости легло вокруг рта и на дрогнувшем подбородке штабс-капитана, и глаза его засияли тем теплым, дрожащим светом, который светится сквозь внезапные непроливающиеся слезы. Но он тотчас же справился с собой, на секунду зажмурился, потом повернул к Щавинскому простодушное, бессмысленное лицо и вдруг выругался скверным, длинным русским ругательством». В ходе психологической «дуэли» нападает Щавинский, японский разведчик лишь защищается.
Эта «дуэль» начинается с прямого и неожиданного выпада Щавинского: «Не бойтесь, я вас не выдам. Вы такой же Рыбников, как я Вандербильт. Вы офицер японского генерального штаба, думаю, не меньше, чем в чине полковника, и теперь — военный агент в России...» Сущность этой «дуэли», затеянной фельетонистом, чисто психологическая. Исследование, которое производит Щавинский, направляется «острым любопытством» и «почтительным ужасом» перед дерзновенной отвагой одинокого шпиона. Именно это притягивает Щавинского к Рыбникову. Журналист не только не задается целью разоблачить японского разведчика, но и пытается всякий раз внушить ему, что не выдаст его. Такая, казалось бы, антипатриотическая позиция, занятая Щавинским, определила приемы его словесной дуэли с Рыбниковым и одновременно выражала отношение к преступной войне самого Куприна. |
