О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 3. На революционной волне

Высоко оценив повесть Куприна, отметив, что «не один офицер, прочтя эти красноречивые страницы... услышит в себе голос настоящей чести», Луначарский подверг справедливой критике «положительные» идеи писателя, изложенные устами Назанского. Особенно интересны замечания Луначарского по поводу гимнов Назанского в честь жизни — жизни, купленной любой ценой, даже ценой свободы. «Назанский — индивидуалист-мещанин... сквозь пламенную любовь к жизни все время звучит какая-то трусливая судорога. Тюрьма физическая, допустим, лучше смерти, но чувство порабощения, унижения? Ведь сама жизнь, сама личность отравляется изнутри, когда уже не может себя уважать. Но как может уважать себя человек, для которого жизнь выше всего и которого, следовательно, всегда можно купить жизнью?»^<1>

Умирая, талантливый писатель и пламенный революционер А. Барбюс сказал: «Умереть не страшно, страшно не жить». Не жить — это значит не бороться, прозябать, духовно погаснуть. Настроение борца-революционера резко противостоит настроениям индивидуалистов назанских.

Назанский отнюдь не выдуманная писателем фигура. Он фигура не менее типическая, чем Ромашов. Оба они порождение интеллигенции, не нашедшей путей к настоящему историческому делу. Назанские более талантливы, чем ромашовы, но не менее слабы. Назанские ощущали настоятельную потребность учить и проповедовать, и проповедь становилась для них самоцелью и самообманом из-за органической неспособности к действию.

Разрыв между словами и делами Назанского — черта в высшей степени характерная для интеллигенции, далекой от народа. И то, что Куприн показал эту черту,— большая заслуга художника. Ошибка Куприна заключалась в том, что он попытался наделить образ Назанского героическим ореолом. Уединению и даже угарной жизни Назанского Куприн склонен придать характер гордого отчуждения от грязи мещанской жизни. Недостаточно критическое отношение автора к Назанскому в значительной степени ослабляет художественную цельность этого яркого и интересного образа.

Зреющие в армии революционные силы, которые в 1905 году грозно заявили о себе восстаниями на «Потемкине» и «Очакове», не привлекли творческого внимания Куприна.

В представлении автора «Поединка» солдаты — сплошь безропотная и пассивная масса, олицетворенная в образе Хлебникова, а офицеры — или держиморды типа Сливы, Осадчего, или, в лучшем случае, утописты-мечтатели типа Ромашова и Назанского.

И все же, несмотря на эту ограниченность авторского взгляда, «Поединок» служил делу освободительного движения. Недаром повесть вызвала такой общественный резонанс.

Реакционные военные круги обвиняли писателя в клевете на армию и офицерство. В «Русском инвалиде» была напечатана статья некоего П. Гейсмана, направленная против «Поединка». Монархист Гейсман заявлял, что автор повести «дает волю тому чувству злобы по отношению к людям военным и ко всему военному вообще, запас которой у него нельзя не признать довольно великим...»^<2>. Классовое чутье подсказало реакционному журналисту правильный вывод, что «Поединок» написан под влиянием революционных кругов. Черносотенный журналист А. Басаргин (А. И. Введенский) назвал «Поединок» «нечистоплотнейшим памфлетом». «Вся повесть, — писал он, — от начала до конца, есть сплошной памфлет на военных, тенденциозно рассчитанный на понижение в лицах заинтересованных самочувствия, «самоуважения», в иных, пожалуй, до готовности решительно порватьсо «странойотцов»^<3>.

Символистский журнал «Весы» оценил повесть Куприна как тенденциознейшую вещь, какую когда-либо дала партийная беллетристика или художественная публицистика.

Несколько позже наряду с «Поединком» Куприну инкриминировалась в качестве обвинения корреспонденция, напечатанная им в газете «Наша жизнь» под названием «События в Севастополе» — о зверском подавлении восстания на «Очакове» адмиралом Чухниным. Так, в газете «Двадцатый век» мы читаем:

«Писатель Куприн, высланный из Севастополя приказом И. Н. Неплюева за публичное чтение своего рассказа „Поединок“, обвиняется ныне по частной жалобе адмирала Чухнина в клевете в печати. Инкриминируется корреспонденция в „Нашей жизни“ от 1 декабря о ноябрьских событиях в Севастополе. Дело будет слушаться в симферопольском окружном суде»^<4>.

Для широких кругов передовых читателей «Поединок» был призывом к борьбе против общественного строя, оплотом которого являются осадчие или сливы. А. В. Луначарский писал по поводу «Поединка»: «...борьба за радикальное переустройство общества людей разгорается все более; для представителей трудового класса все яснее становится, что нужно именно коренное пересоздание всего общества»^<5>. Повесть Куприна помогала демократическому читателю осознавать это.

Группа петербургских офицеров послала Куприну сочувственный адрес, в котором, в частности, говорилось: «Язвы, поражающие современную офицерскую среду, нуждаются не в паллиативном, а в радикальном лечении, которое станет возможным лишь при полном оздоровлении всей русской жизни»^<6>.

В адресе не указывалось, конечно, какое конкретно оздоровление имели в виду написавшие его офицеры. Но документ этот свидетельствовал, что повесть Куприна заставляла всех честных людей серьезно задумываться над мучительными вопросами русской жизни.

Повесть вышла со следующим знаменательным посвящением: «Максиму Горькому с чувством искренней дружбы и глубокого уважения эту повесть посвящает автор».

Куприн писал Горькому в 1905 году: «Все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам. Если бы Вы знали, как многому я научился от Вас и как я признателен Вам за это». Горький вдохновил Куприна на создание произведения, проникнутого острым критицизмом, пафосом отрицания существующих общественных отношений.

Когда «Поединок» вышел в свет, Горький в интервью, данном корреспонденту «Биржевых ведомостей», отмечал: «Великолепная повесть. Я полагаю, что на всех честных, думающих офицеров она должна произвести неотразимое впечатление. Целью А. Куприна было — приблизить их к людям, показать, что они далеки от них!.. В самом деле, изолированность наших офицеров — трагическая для них изолированность. Куприн оказал офицерству большую услугу. Он помог им до известной степени познать самих себя, свое положение в жизни, всю его ненормальность и трагизм»^<7>. Процитированное выше письмо группы офицеров подтверждает правоту Горького.

Отзыв Горького свидетельствует о том, что великий писатель придавал особое значение поставленной в повести проблеме отношений интеллигенции и народа, хотя Куприн и решал эту проблему с позиций отвлеченного гуманизма.

Мы подошли к очень интересному и ответственному моменту в истории творческих исканий Куприна. Самое замечательное из его произведений закончено, увидело свет и встретило признание всей передовой России. Но автор продолжал мучиться судьбой главного героя повести и не мог расстаться с ним. В интервью корреспонденту «Петербургской газеты» Куприн заявил, что не совсем доволен повестью:

«Последние главы скомканы. Пришлось торопиться к выходу очередной книжки „Знания“ и наскоро диктовать. Я хотел, например, дать целую картину дуэли между Ромашовым и Николаевым, а вынужден был ограничиться только одним протоколом секундантов»^<8>.

Позднее Куприн намеревался написать заново сцену дуэли. В недатированном письме к И. А. Бунину конца 1907 или начала 1908 года он предлагал Московскому издательству писателей «ненаписанную главу из «Поединка». В этой главе будет рассказано, «как Ромашов едет на дуэль, его мысли и чувства, и как он в последний момент, после команды „готовьсь“, безошибочно понимает, что Николаев, догадавшийся, куда ходила вчера и что делала Шурочка, убьет его»^<9>.

Мы полагаем, что взыскательный мастер был явно несправедлив к своей повести, говоря о ее «скомканность». Стремительное развертывание событий, усиление внутреннего ритма заключительных сцен диктовались драматизмом содержания. Что касается сцены дуэли, она, конечно, была бы под силу писателю, умевшему так проникновенно изображать драматические ситуации. Наверное, Куприн, даже после великих русских писателей, великолепно изобразивших дуэль (вспомним Пушкина, Лермонтова), сумел бы дать какое-то новое художественное решение данной темы. Но нужна ли была такая сцена? Сухой рапорт штабс-капитана Дица, завершающий историю волнующих исканий и блужданий подпоручика Ромашова, именно в силу контраста между бездушными строками военного чинуши и трагичностью происшедшего, производит такое потрясающее впечатление, какого, наверное, не могло бы произвести самое подробное и талантливое описание.

Кажется, что не штабс-капитан Диц, а сама официальная Россия — чиновничья, казенная, бесчеловечная — вынесла свою «резолюцию» о молодой, несчастной жизни скромного офицера, стремившегося к какой-то неясной ему, но опасной для режима правде.