О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 4. Верность гуманизму

Повесть «Суламифь» особенно замечательна как прославление женщины. Прекрасен мудрец Соломон, но еще прекрасней в ее полудетской наивности и самоотверженности Суламифь, отдающая свою жизнь за возлюбленного. Талантливая повесть Куприна носит глубоко общечеловеческий характер.

Как ни странно, выдающееся произведение Куприна до сих пор не оценено должным образом нашей критикой. Своеобразие сюжета и романтическая приподнятость «Суламифи», которые на первый (поверхностный) взгляд противоречат общему реалистическому направлению Куприна, как будто смущают исследователей. Но, очевидно, еще больше их смущает то, что Горький, как известно, отозвалсяо «Суламифи» отрицательно.

Опираясь на авторитет великого писателя, И. Корецкая в комментариях к «Суламифи» выносит следующий приговор: «А. М. Горький рассматривал повесть «Суламифь» как симптом бегства от действительности; он отрицательно отнесся к этому произведению, в котором любовь воспевается как единственная непреходящая ценность. Перенасыщенность экзотикой, стилизаторство, пряная эротика сближали повесть с модернистским искусством»^<1>. П. Н. Берков, не столь безоговорочно, но тоже осуждает «Суламифь»: «Конечно, прав М. Горький, который понимал реакционный смысл обращения Куприна к теме «Суламифи» и, к тому же, считал, что «Песнь песней» хороша сама по себе и что Куприну незачем было ее трогать»^<2>.

Нужно прежде всего сказать, что в своих суждениях о русской литературе Горький допускал иногда ошибки, происходившие от желания видеть эту литературу более активно вторгающейся в жизнь, выступающей в поддержку освободительной борьбы народа. Автору поэмы «Девушка и смерть», казалось бы, должна была импонировать «Суламифь». Однако он отнесся к яркой поэме Куприна несправедливо. Горький действительно счел написание такой повести попыткой ухода от жгучих тем современности, что в атмосфере повального ренегатства буржуазной писательской интеллигенции вызвало в нем крайнее раздражение. Можно предположить также, что Горькому мог показаться вредным культ чувственной любви, которым проникнуты страницы «Суламифи», хотя в повести любовь Соломона и Суламифи дана как настоящее, возвышенное, гармоническое чувство, а сами сцены любви написаны при всей их смелости с большим тактом. Это прекрасные и духовно здоровые страницы. Они не только не имеют ничего общего с пряной, болезненной модернистской литературой, но резко противостоят ей. Любовь, действительно, воспевается в поэме Куприна как «непреходящая ценность». Но почему И. Корецкая решила, что этим Куприн исключал возможность других непреходящих ценностей, непостижимо. С таким же основанием можно перечеркнуть «Тристана и Изольду», «Ромео и Джульетту».

Кстати, Горький такого рода упреков не предъявлял и не мог предъявить Куприну. И. Корецкая и П. Н. Верков исходят в данном случае не из конкретного анализа, а из готовых, некритически усвоенных оценок. Но П. Н. Берков занимает более уклончивую позицию. Он «уничтожает» повесть Куприна (дескать, незачем было ему и трогать библейский сюжет) и в то же время отмечает, что она органически выросла из теоретически-философских и литературных интересов Куприна и что в ней, как и в «Гранатовом браслете», отражены «большие и серьезные человеческие чувства». Исследователь отмечает и «важное общественнооспитательное значение» произведений Куприна о любви, в том числе и «Суламифи»^<3>.

Опять-таки, опасаясь опровергать установившиеся мнения, он пишет: «В советской критике встречаются довольно холодные отзывы о «Гранатовом браслете» и других произведениях Куприна, разрабатывающих тему любви. Это, возможно, правильно, так как социальной силы критического реализма в этой группе произведений Куприна нет. В «Гранатовом браслете» и других произведениях этой группы, при общем критико-реалистическом их характере, заметно усилена струя романтическая, создающая особый психологический их колорит»^<4>.

Исходя из подобных представлений, следовало бы признать, что и многие произведения Горького (да и только ли Горького!), в которых имеется сильная «романтическая струя», тоже лишены социальной силы. Как можно говорить о том, что романтическая мечта писателя, подкрепляющая устремление человека к лучшему будущему, якобы выхолащивает из произведения ту социальную силу, которой отмечено творчество критических реалистов! Сбивчивый и странный отзыв о купринской поэме дает Лев Никулин: «Читателей пленила «Суламифь» — повесть о любви царя Соломона и юной Суламифи,— хотя здесь чувствуется подражание библейской «Песни песней»^<5>. «Читателей пленила...» Но как сам Лев Никулин относится к «Суламифи» — неясно. Повидимому, он считает прегрешением сознательное и творческое использование Куприным вдохновенной библейской поэмы...

В отличие от А. М. Горького, ошибочное высказывание которого так повлияло на некоторых критиков, В. В. Воровски положительно отнесся к повести Куприна. Она была для Воровского «гимном женской красоте и молодости»^<6>. Именно в качестве такого гимна «Суламифь», как мы полагаем, всегда будет занимать видное место в русской литературе и пленять новые поколения читателей...

Легендарный сюжет «Суламифи» открывал Куприну неограниченные возможности для воспевания любви сильной, гармонической и освобожденной от каких-либо бытовых условностей и житейских препятствий. Но Куприн не мог, конечно, ограничиться столь экзотической трактовкой темы любви. Он настойчиво ищет в самой реальной, современной, «будничной» действительности людей, «одержимых» высоким чувством любви, способных подняться, хотя бы в мечтах, над окружающей прозой жизни. И, как всегда, он обращает свой взор к «маленькому», простому человеку. Так возникла в творческом сознании писателя поэтическая тема «Гранатового браслета».

Куприн начал писать «Гранатовый браслет» в Одессе, в 1910 году. Состояние духа у него к этому времени было крайне подавленное. Он дошел до такого обнищания, что был вынужден заложить все свои вещи в ломбарде и писать, как он сам выразился, «что подало и где попало». В это же время умерла горячо любимая им мать. Мысль о болезни и возможной смерти матери уже давно терзала Куприна и была невыносима для него. Он писал матери незадолго до ее кончины:

«Я уже дал тебе обещание, что не я тебя, а ты меня похоронишь... Я всегда (как и ты) чувствую тебя на расстоянии, потому что... нет у нас с тобой более близких людей, чем ты и я... Ты мне теперь очень нужна. Не твой опыт, не твой ум, а твой инстинктивный вкус, которому я верю больше, чем всей теперешней критике»^<7>.

Смерть матери Куприн воспринял как «похороны» собственной молодости. А советник умный, чуткий и любящий был ему особенно необходим в эту пору. Работа над «Ямой» двигалась туго — не только из-за материальных трудностей, но и из-за того, что писателю было неясно: как же подойти к одному из наиболее больных вопросов современности? И душевное состояние, видимо, заставляло отложить работу над «Ямой» с ее тягостными картинами социального «дна» и писать произведение, которое позволило бы сосредоточиться на чем-то более возвышенном, подлинно человеческом.

В таком настроении художник начинает работать над рассказом «Гранатовый браслет». В основу сюжета положен реальный факт из семейной хроники князей Туган-Барановских. Куприн писал Ф. Д. Батюшкову:

«Это — помнишь? — печальная история маленького телеграфного чиновника П. П. Желтикова, который был так безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова (Д. Н. теперь губернатор в Вильне)... Лицо у него, застрелившегося (она ему велела даже не пробовать ее видеть), — важное, глубокое, озаренное той таинственной мудростью, которую постигают только мертвые...»^<8>.

«Гранатовый браслет» занимает значительное место не только в творчестве Куприна, но и в русской литературе. Тема неразделенной любви, как мы знаем, всегда владела воображением Куприна. Он ее ставил уже в своей ранней, художественно несовершенной повести — «Впотьмах».

Один из героев «Гранатового браслета», генерал Аносов, говорит: «Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться». Трагический аспект в изображении любви, острый интерес к любви неразделенной возникают в творчестве Куприна под воздействием социальных контрастов, социальной несправедливости буржуазного общества; возникают в результате наблюдений над тем, как Молох вмешивается в «святая святых» человеческих отношений и грубо ломает, извращает их. Но в ранних произведениях писателя о беззаветной любви социальная подоплека трагедии еще не выявлена достаточно ясно и определенно. В них писатель как бы стремится освободить любовь от всего суетно-мещанского, что может ее запятнать, он хочет возвысить ее как благороднейшее проявление человеческого духа. Он и в дальнейшем утверждает любовь как высшую форму прекрасного, и именно этот подход к вечной теме делает для нас особенно близким Куприна, но вместе с тем трагедия любви выступает у него всё в большей степени как следствие социальных причин и условий.

В «Гранатовом браслете» нет такой острой критики буржуазного общества, как, скажем, в «Поединке». Господствующие классы представлены здесь «высшим сословием» — аристократией. Но сам Куприн признавал, что аристократию он знал хуже, чем другие общественные слои. И вот, рисуя аристократов в более светлых красках, чем провинциальное мещанство, он тем не менее вскрыл их духовную ограниченность, проявляющуюся перед лицом большой и чистой любви. Именно в сопоставлении с громадным чувством, «поразившим» маленького чиновника Желткова, обнажается очерствение души людей, считающих себя по культуре и интеллекту стоящими гораздо выше его.

Примерно три четверти рассказа посвящены изображению семьи князя Шеина, его родственников и друзей. Главный герой, в образе которого сосредоточена идейная сущность произведения, появляется лишь в конце и только в одной сцене. Однако, как мы увидим, все, что предшествует его появлению, представляет собой как бы подготовку к раскрытию его чувств и обретет особое и новое значение, когда с полной силой зазвучит трагедийная тема.

Уже пейзаж, начинающий повествование, рождает предчувствие трагедии. «То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык... То задувал с северозапада, со стороны степи, свирепый ураган; от него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах; вздрагивали оконные рамы, хлопали двери и дико завывало в печных трубах. Несколько рыбачьих баркасов заблудились в море, а два и совсем не вернулись: только спустя неделю повыбрасывало трупы рыбаков в разных местах берега».