О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 4. Верность гуманизму

Куприн поместил «Морскую болезнь» в альманахе Арцыбашева — в альманахе, созданном на потребу обывателю, спешившему забыть о революции. Натуралистическая пошлятина в «острой» приправе порнографических «откровений» — такова была «эстетическая» линия альманаха.

Рассказ «Морская болезнь» является резким диссонансом в творчестве Куприна. Можно, пожалуй, не согласиться с Горьким, когда он обвиняет автора в клеветническом изображении социал-демократа. Вряд ли Куприн даже в годы реакции склонен был приписывать подлинным революционерам, психологические особенности «социал-демократа» Травина. Это бывший революционер, переродившийся в прекраснодушного мещанина. Такого же филистера Куприн изобразит позднее в рассказе «Гусеница». Главная беда «Морской болезни» в грубом натурализме, в отталкивающей безвкусице, бестактности. Это рассказ дурного тона, «странно и позорно» совпадающий с писаниями декадентов, и притом второсортных декадентов, вроде Александра Рославлева, Арцыбашева или А. Н. Каменского. Очевидно, тут проявилось отсутствие у Куприна большой, устойчивой культуры. Его сильное дарование носило в значительной степени стихийный характер (в этом отношении он напоминает Леонида Андреева). Поэтому и оказалась возможной такая «победа» декадентской безвкусицы над талантливым писателем. С. А. Венгеров заметил, что Куприн мог бы «удержаться» от порнографии, «у него только не хватает силы сопротивления общему течению»^<1>.

Но это поражение Куприна осталось, к счастью, лишь эпизодом в его творческой практике, он обнаружил необходимую «силу сопротивления». У него будут и в дальнейшем идейные заблуждения, но небудет такой пошлости.

Куприн страстно хочет «найти» и понять героя своего времени, способного внести свет в народную жизнь. Но он так далек от рабочего класса, что не может увидеть, как подлинные вожаки народа — большевики — в сложных и опасных условиях реакции ведут титаническую работу по расшатыванию основ царского режима и подготовке революции, как в среде пролетариата и революционной интеллигенции формируются целостные и героические характеры.

Даже революционный подъем после столыпинской реакции, нашедший отклик в творчестве писателя, не открыл ему картины глубоких социальных сдвигов, происходящих в гуще народных масс.

Но вместе с тем Куприн прочно стоял на позициях реализма, он по-прежнему стремился окунуться в гущу народной жизни. Ему претят декадентствуюшие литераторы, оторванные от жизни. Характерны строки из письма Куприна матери — Л. А. Куприной (1910), в котором он, отказываясь содействовать начинающему литератору Г. С. Карышеву, писал: «Одного я только не беру на себя — это способствовать Юрию в литературе и няньчить его... У него никогда не хватит смелости окунуться в жизнь, а всегда он будет, сидя на берегу, мочить свой дворянский зад в теплой водице. Всемнадцать лет нельзя декадентствовать»^<2>.

В творчестве Куприна, в его отношениях с людьми столько противоречий, колебаний, странностей, что глубоко понять их можно, только поняв его как человека, в его частной, личной жизни. Письма Куприна к Ф. Д. Батюшкову полны жалоб на тяжелое материальное положение, на издателей, на кабальные договоры с ними. Он просит Батюшкова выхлопотать ему ссуду в Литературном фонде, бегает по ломбардам. Жалуясь на постоянные денежные затруднения своему другу журналисту Вас. Регинину, Куприн говорил, что не знает, объясняется ли такое положение вещей «непрактичностью, глупостью или расточительностью». «Главная причина некоторых лишений, — добавлял он, — моя доверчивость. Я всегда верил слову человека, — даже тем, которые меня обманывали по два-три раза. В контракты не вчитывался, в юридическом крючкотворстве не разбираюсь, и, может быть, отсюда мои материальные неудачи... Ну да все это меня не удручает. Что бы я был за русский писатель, если бы умел устраивать свои дела или давал бы деньги в рост и всякоетакое...» ^<3>

Материальные трудности Куприна лишь частично объяснялись волчьим аппетитом издателей. Не менее важной причиной являлись житейская расточительность, богемный образжизни.

У этого физически сильного человека, так любившего проявления мощи, энергии, воли, воспевшего сильную личность, была ослабленная воля. Нередко он работал много, увлекаясь, отгораживаясь от всего мешавшего работе. А затем наступали периоды дружеских бесед в «литературных» ресторанах—«Капернаум», «Вена», «Прага», и не только бесед, а иногда и «разудалых» пьяных вечеров. Замашки Куприна глубоко печалили А. М. Горького. В одном из неопубликованных писем к Е. П. Пешковой (декабрь 1909 г.) он говорит: «Читаешь ли ты, как ведет себя поручик Куприн? Уж до чего нелепо и постыдно! И вообще — если сравнить личное поведение молодых современников с таковым же Г. Успенского, Гаршина, Королеикоит. д. — какая унылая разница!»^<4>

Во многих «чудачествах» Куприна сказывалось, однако, положительное здоровое начало его своеобразной личности — огромный интерес к жизни, к смелым и творческим людям, к новым впечатлениям. Он увлекается, например, первыми летательными аппаратами. В сентябре 1909 года он поднимается на воздушном шаре «Россия», пилотируемом известным спортсменом Сергеем Уточкиным. Полет прошел благополучно и вызвал огромный интересу публики и... шум вокруг имени Куприна.

Вскоре после этого полета Куприн совершает новые сенсационные для того времени подвиги. Изучив водолазное дело, он опускается на морское дно. Тяжелая подводная экскурсия не охлаждает его страсти к сильным ощущениям. Уже в следующем, 1910 году он совершает полет на аэроплане, управляемом Иваном Заикиным. И хотя предыдущие полеты Зайкин совершил удачно, полет с Куприным едва не стоил жизни ему и писателю. Заикину, человеку мужественному и хладнокровному, удалось кое-как дотянуть до земли, но при посадке «фарман», представлявший из себя нечто вроде летающей этажерки, сломался...

Свои ощущения Куприн описал в очерке «Мои полет». А вскоре он пишет очерк «Устроители», в котором подвергает резкой критике генерала Каульбарса, главного виновника неорганизованности и спешки в устройстве перелета С.-Петербург — Москва. В результате убитые и покалеченные авиаторы, люди, по выражению Куприна, «со священным безумием всердце».

В страстной любви Куприна к спорту и приключениям было тоже своего рода «священное безумие». И оно объясняется не только тяготением к неожиданным сильным ощущениям, духом авантюры, всегда жившим в Куприне. В красоте и силе человеческого тела, в смелости человеческих дерзаний писатель усматривал залог победы человека над природой.

Но для буржуазных писак образ жизни Куприна был лишь поводом раздувать сенсационную шумиху вокруг имени выдающегося художника.

«Репортеры врут, как зеленые лошади»,— с горечью писал Куприн Ф. Д. Батюшкову^<5>. А каков был «метод» работы репортеров буржуазных листков, Куприн поведал в сатирическом рассказе «Интервью». Хотя знаменитый драматург Крапивин категорически отказывается отвечать на вопросы проникнувшего к нему репортера, тот публикует «интервью», где на поставленные вопросы следуют им же придуманные ответы — сочетание невежества и наглой лжи. Одной из основных причин беспорядочного образа жизни Куприна в эти годы явилось ослабление у него тех общественных интересов, которые обусловили высокую целеустремленность его жизни и творчества в период первой русской революции.

Только этим можно объяснить, в частности, позицию Куприна по отношению к Горькому.

В годы подъема революционного движения и первой русской революции Горький был для Куприна властителем дум. Но потерпела поражение революция, уехал Горький, и Куприн как будто почувствовал, что пала «власть» Горького над ним, сковывавшая его анархическое «я». О том, как понимал собственное «я» Куприн, свидетельствует одно из его писем к Ф. Д. Батюшкову:

«Не пиши мне больше о «я». Ты меня только сбиваешь с толку. У тебя это «я» все время сбивается на общественное благо, на мировую душу, на идею о справедливости,— а в этих границах мое «я» чувствует себя так же, как прошлогодний клоп, иссохший между двумя досками. Мое «я» требует полного расширения всего богатства моих чувств и мыслей, хотя бы самых порочных, жестоких и совершенно неприятных в обществе. «Я» же Каменского заключается в том, что все позволено и, стало быть, можно для личного удобства или сочного куска бифштекса ограбить, оклеветать и сморкнуться тайно в чужой платок. Вот две ступеньки, градации разных «я». Победит первое и победит,— кроме крайних случаев,— вовсе не во вред, а впользу человечеству. Но этим не надо задаваться — оно само собой выйдет»^<6>.

Как видим, идея «сверхчеловека» произвела известное впечатление на Куприна. Обращает на себя внимание наивное противопоставление «порочного и жестокого» (будто бы необходимого для «я») пресловутому тезису «все позволено». Куприн старается отмежеваться от каменских с их пошлостью и глупостью и не замечает, что логика его собственных рассуждений приводит именно к «морали», которую так широко проповедовали каменские и арцыбашевы. Столь же противоречивыми были, как мы помним, философские рассуждения Назанского.

К счастью, художественная практика Куприна, честного и вдумчивого наблюдателя жизни, перечеркивала его ошибочные философские построения. Но как только он отступал от действительности и пытался сконструировать произведение, исходя из философской программы, навязанной ему декадентством, появлялись на свет блеклые и чахлые создания. Образ героя, «сильного» и порочного, героя, для которого все нормы морали являются пустым звуком, Куприн рисует в рассказе «Ученик» (1908). Этот рассказ, как и «Морская болезнь», вызвал резкую отповедь Горького. Он писал К. П. Пятницкому:

«Сегодня получаю сборник, читаю Куприна. Недоумеваю. „Ученик“ написан слабо, небрежно и по теме своей — анекдотичен. Можно подумать, что автор написал его специально для „Знания“, кое в его глазах, видимо, является издательством, готовым печатать всякую дрянь, лишь бы она была подписана именем.

Короче говоря — я такого рассказа в „Знании“ не напечатал бы»^<7>.