О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 4. Верность гуманизму

Куприн допустил в период между двумя революциями некоторые отклонения от своих демократических позиций, но эти отклонения были незначительны. Чаще ошибался он, пожалуй, в своей личной жизни, в своих отношениях с людьми. Но и некоторые творческие заблуждения Куприна и его житейские ошибки ни в коем случае нельзя превращать в какую-то определенную, осознанную линию общественного поведения.

Не будучи последовательным в своих отношениях с людьми и нередко в своих суждениях, Куприн был гораздо последовательней в художественном отображении жизни. «Поединок», конечно, одно из крупнейших произведений писателя, но можно ли говорить об идейном и художественном оскудении творчества, в котором и после «Поединка», как бриллианты, сверкали вещи, подобные «Штабс-капитану Рыбникову», «Гамбринусу», «Листригонам», «Гранатовому браслету», «Черной молнии», «Анафеме» и другим?

Выше повести «Поединок» Куприн никогда уже не поднялся. Однако критическое отношение к буржуазному обществу, ненависть к российскому — и не только российскому — мещанству, предчувствие гибели эксплуататорского строя — все это находило выражение и в последующих произведениях Куприна.

П. Н. Берков пытается представить творчество писателя после «Поединка» как затухание таланта, при этом он нередко высказывает самые противоречивые мнения. Он пишет, например: «Несмотря на то, что печатал Куприн в эти годы довольно много (в течение 1913—1917 гг. вышло четыре тома его произведений, он постепенно перестал быть писателем первого ряда». Кроме того, П. Н. Берков утверждает, что «в творчестве Куприна 1915—1916 гг. замечается новое и странное для него явление. Ранее трезвый реалист и противник „таинственной“ тематики, он пишет в 1915 г. „спиритический“ рассказ „Неизъяснимое“, в 1916 г.— „Воля“, в 1917 г.— „Каждое желание“ — произведения, свидетельствовавшие о начавшемся резком упадке его художественного дарования»^<1>.

Здесь все или почти все неверно. Нельзя забывать, что у Куприна много творческих сил поглотило его крупнейшее по объему произведение «Яма». И, несмотря на это, в 1912—1913 годах им написаны «Черная молния», «Анафема» и некоторые другие художественно значительные вещи. Вряд ли можно найти писателя, который из года в год создавал бы только шедевры. Годы, предшествовавшие Октябрьской революции, были наименее плодотворным периодом в творчестве писателя. Но совершенно неверно утверждение, будто Куприн перестает быть реалистом и впадает в мистику.

Анализ творчества Куприна этого периода непреложно свидетельствует, что он как был, так и остался реалистом. Заметим попутно, что определение «трезвый», которое П. Н. Берков употребляет в смысле похвалы, совсем не подходит к Куприну, как и к каждому крупному художнику, наделенному творческим воображением и фантазией. «Трезвость» — это свойство боборыкиных... Что касается «мистических» произведений, то они были для Куприна своего рода творческим экспериментом, попыткой оригинально выразить некоторые свои идеи. Куприн и по складу своего характера и по творческим принципам был всегда бесконечно далек от мистического «осмысливания» действительности. А «иррациональные» рассказы он создавал и раньше.

Здесь сатирически-едко переданы аффектация и некоторый эгоцентризм, от которых не был свободен Скиталец.

Путаясь в противоречиях, П. Н. Берков заключает, что идеи «непостижимого» и «случайного», ощутимые в некоторых произведениях Куприна, определяют его творчество в целом. Случай, по мнению П. Н. Беркова, управляет жизнью человека в произведениях Куприна и не только «разбивает» человеческую жизнь, но и «просветляет, делает прекрасной даже самую несчастную жизнь» («Гранатовый браслет», «Прапорщик армейский», «Сентиментальный роман» и др.), случай обрывает преступные действия («Штабс-капитан Рыбников», «Наталья Давыдовна»).

Куприн не был бы реалистом, если бы «случайность» являлась основой его произведений. В той «реке жизни», которую изображает писатель, случай играет, конечно, свою роль, как это и бывает в действительности. Случаю отводится определенное место и в произведениях великих художников. Но сводить идейно-художественные концепции Куприна к какому-то культу случайного — значит перечеркивать огромное жизненноес одержание его творчества. Весьма вероятно, что представление о решающей роли случая в произведениях Куприна возникло у П. Н. Беркова при рассмотрении социологических взглядов писателя в их, так сказать, «чистом» виде, вне художественного творчества. А это серьезная ошибка. Мы уже отмечали, что при создании крупных художественных образов Куприн преодолевал свои отвлеченные построения, навязанные ему буржуазными «учителями жизни». Разве, например, внутренняя логика образов Рыбникова и Натальи Давыдовны определяется тем, что первый проговаривается во сне, а в объятиях второй умирает очередной любовник? Ведь здесь речь вовсе не идет о «преступлении и наказании», как это полагает П. Н. Берков. Главная задача, которую решал писатель, заключалась в раскрытии определенных социальных явлений, в художественном исследовании общества, где царит атмосфера продажности, аморализма, распада.

Разумеется, П. Н. Берков не мог не оценить художественных достоинств ряда произведений Куприна, не мог не отметить гуманистических и вольнолюбивых идей талантливого писателя. Но исследователь не показывает всего значения художественного творчества Куприна, преувеличивает его зависимость от буржуазных идей.

В человеке Куприн искал и изображал черты, которые, по мнению художника, возвышают человека, говорят о его способности сопротивляться злу и побеждать зло. Отдельные пессимистические нотки, порой звучавшие в произведениях Куприна, не могли заглушить все то светлое, здоровое, поэтическое, что было глубоко заложено в его творческой натуре.

Индивидуализм Куприна тоже был индивидуализмом особого рода. Он не вытекал из «теории» «господ и рабов». Писатель ошибочно полагал — очевидно, не без влияния идей Л. Н. Толстого,— что духовное возвышение отдельной личности является залогом грядущего преображения жизни, причем он исключал влияние религии на духовный подъем человека. Он писал: «Я не знаю другой религиозной идеи, как уважение к своему „я“, отсюда аристократизм духа и надежды будущего. Разве может голая идея религии, потерявшая давно уже всю поэтическую и таинственную прелесть, сковать мое „я“? Не „я“ Ницше, но „я“, спускающееся с неба, широко понимающее все, все прощающее, все любящее и на все легко смотрящее»^<2>.

Нетрудно заметить абстрактный характер этих рассуждений. Что это за небо, с которого спустится обновленное «я», не смог бы сказать и сам Куприн. Несомненно, однако, что восхваляемое Куприным «я» рассматривалось им как глубоко человечное «я», как залог будущего равенства и справедливости.

В творчестве Куприна и после 1905 года занимает важное место критика мещанской интеллигенции, разоблачение реакционного режима. Наряду с рассмотренным выше рассказом «Река жизни», в котором изображение омертвелого мещанского быта достигает чеховской остроты и беспощадности, большой интерес представляют рассказы «Убийца», «Обида», «Бред», сказочка «Механическое правосудие». Эти произведения, очень разные по своей поэтике, связаны общей идеей гуманистического протеста против насилия над человеком. В первом из названных произведений использован прием «рассказа в рассказе», не редко встречающийся в творчестве Куприна.

Вставная остро психологическая новелла находится здесь в обрамлении публицистического «комментария». Рассказ (под названием «Убийца») был напечатан в журнале «Освободительное движение» в начале 1906 года, когда писатель был в меньшей мере стеснен цензурой. Интеллигенты, собравшиеся в дружеском кругу, с возмущением говорят «о казнях и расстрелах, о заживо сожженных, об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь мерзостью произвола и насилия». Собравшиеся удручены переменами к худшему, которые произошли в русском обществе, где насилие над человеком стало обычным явлением. Никто из присутствующих не задает вопроса: почему же это произошло? Не задает и не может задать потому, что ответить на него им трудно.

Но художественная логика рассказа приводила читателя к серьезному историческому и этическому обобщению: подавление освободительного движения — это пиррова победа царских властей, ибо насилие сопровождается резким усилением морального распада в среде насильников. Писателя волнует судьба людей, которых натравливают на народ и которые не понимают, что они творят, — судьба крестьян в шинелях, всех безропотных живых автоматов, слепо исполняющих приказы, скованных тупой дисциплиной, как цепями. Во всем творчестве Куприна трудно найти более гневные слова, чем заключительная тирада, вложенная в уста рассказчика:

«...Вы подумайте только, вы ради бога подумайте об этих несчастных, которые шли и убивали, убивали, убивали. Я думаю, день им казался черным, как ночь! Я думаю, их тошнило от крови, но они все равно не могли остановиться. Они могли в эти дни спать, есть, пить, даже разговаривать, даже смеяться, но это были не они, а владевший ими дьявол с мутными глазами и липкой кожей... Ведь они никогда, никогда не забудут той мерзости и того ужаса, которые в эти дни навеки исковеркали и опоганили их души... Им все будет грезиться, что они идут по длинным унылым дорогам, под темным небом, и что по обеим сторонам пути стоят бесконечной цепью обезоруженные, связанные люди, и они бьют их, стреляют в них, разбивают головы прикладами. ...И даже в предсмертной агонии их глаза будут видеть пролитую ими кровь».

Но дело не только в том, что за насилием последуют мучительные угрызения совести. Вызванный насилием распад сознания нельзя уже остановить, люди, совершившие кровавые преступления, будут метаться между терзаниями больной совести и навязчивым стремлением вновь убивать. Именно эту мысль и развивает Куприн в художественных образах вставной новеллы. «Убийцей» является рассказчик. Правда, он убил не человека, а кошку, у которой капканом оторвало лапу. Такого рода художественная иллюстрация важных нравственных идей может на первый взгляд показаться анекдотической. На деле же картина «охоты» за кошкой великолепно помогает писателю выразить основную мысль о том, что убийство пробуждает и жажду убийства и тяжелое раскаяние. Писатель утверждает, что убийство, легко свершаемое и не наказуемое, вызывает в человеке гадкое и больное любопытство, неизбежно ведет к патологическому распаду сознания. «Я точно отупел,— говорит рассказчик,— и холодная, тяжкая, ненасытная потребность убийства управляла моими руками, ногами, всеми движениями. Но сознание мое спало, опутанное какой-то грязной, скользкой пеленой... И я не мог остановиться». Со дна его души поднялась «какая то темная, подлая и в то же время непреодолимая, неведомая, грозная сила. Ах, этот кровавый туман, это одеревенение, это обморочное равнодушие, это тихое влечение убивать!..»