О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 4. Верность гуманизму

В ту пору, когда провокация стала излюбленным оружием реакционеров, писателю хотелось показать во всей «красе» одного из тех, которые себя называли «истинно русскими» людьми. Для усиления драматизма столкновения между Сашкой и Мотькой Гундосым Куприн в последней редакции рассказа добавил к характеристике Мотьки Гундосого слова: «крещеный еврей». Такая, казалось бы, незначительная поправка придала сцене большую остроту. Эта сцена, совершенная в художественном отношении,— идейный узел произведения.

В «поединке» между музыкантом Сашкой и провокатором Мотькой Гундосым в полную меру проявляются сила духа «маленького» человека, уверенного в своей правоте, и ничтожество предателя, купленного за тридцать сребреников. Гундосый требует исполнить гимн «Боже, царяхрани». «Сашка... сказал спокойно:

— Никаких гимнов.

—Что?— заревел Гундосый.— Ты не слушаться! Ах ты, жид вонючий!

Сашка наклонился вперед, совсем близко к Гундосому, и, весь сморщившись,держа опущенную скрипку за гриф, спросил:

— А ты?

— Что а я?

— Я жид вонючий. Ну хорошо. А ты?

— Я православный.

— Православный? А за сколько? Весь Гамбринус расхохотался, а Гундосый, белый от злобы, обернулся к товарищам.

— Братцы!— говорил он дрожащим, плачущим голосом чьи-то чужие, заученные слова.— Братцы, доколе мы будем терпеть надругания жидов над престолом исвятой церковью?..

Но Сашка, встав на своем возвышении, одним звуком заставил его вновь обернуться к себе, и никто из посетителей Гамбринуса никогда не поверил бы, что этот смешной, кривляющийся Сашка может говорить так веско и властно.

— Ты!— крикнул Сашка.—Ты, сукин сын! Покажи мне твое лицо, убийца... Смотри на меня!.. Ну!..

Все произошло быстро, как один миг. Сашкина скрипка высоко поднялась, быстро мелькнула в воздухе, и — трах! — высокий человек в папахе качнулся от звонкого удара по виску. Скрипка разлетелась в куски. В руках у Сашки остался только гриф, который он победоносно подымал над головами толпы.

— Братцы-ы, выруча-ай! — заорал Гундосый.

Но выручать было уже поздно. Мощная стена окружила Сашку и закрыла его. И та же стена вынесла людей в папахах на улицу».

Мужественное поведение музыканта Сашки — это вызов не только Гундосому, но и всему полицейскому режиму. Сашка снова исчезает из Гамбринуса. А через некоторое время он возвращается в кабачок из полицейского участка с изуродованной, скрюченной рукой. Избиваяего, полицейские и сыщики повредили ему сухожилие. Но нельзя сломить силу духа человека, находящего поддержку в народе и знающего, что он, его искусство нужны трудовому люду. Сашка не может более играть на скрипке, но вот он вынимает из кармана жалкую свистульку, и вновь под сводами Гамбринуса раздаются звуки народных песен и мелодий, и вновь поют и пляшут славные, простые люди, которым так нужно искусство Сашки. Характерна концовка рассказа:

«...Казалось, что из рук изувеченного, скрючившегося Сашки жалкая, наивная свистулька пела на языке, к сожалению, еще не понятном ни для друзей Гамбринуса, ни для самого Сашки:

— Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит».

В свое время Иванов-Разумник пытался дискредитировать эту замечательную мажорно-героическую концовку, называя ее «комической»^<1>. К сожалению, и некоторые советские критики толкуют ее упрощенно. Как полагает, например, Б. В. Михайловский, в «Гамбринусе» «острая социальная тема заглушена аполитическим выводом»; исследователь видит здесь идейный «срыв»^<2>. Такая же точка зрения высказывалась А. Мясниковым^<3>, И. Корецкой^<4>. Возникает вопрос: неужели тема искусства, его могучей власти над людьми, — неужели эта тема сама по себе не является социально острой и значительной? Но не только в этом дело. Концовку рассказа нельзя рассматривать в отрыве от его сюжета. В «Гамбринусе» показано, как светлое, творческое, свободное противостоит царской тирании, показан народный дух, несгибаемый и гордый. В данном случае прославление искусства было своеобразным выражением социального протеста. Очень важно не упускать из виду, что речь идет не об искусстве эстетов, чуждом и враждебном народной почве, а об искусстве, которое связано с демократическими слоями, вырастает из духовных потребностей трудового человека и таким образом приобретает общечеловеческое значение.

Искусство здесь не поставлено «над жизнью», как утверждает А. Мясников, нет, оно у Куприна неотделимо от жизни народной. Оно становится в рассказе символом человеческого духа, творческого и свободного, преодолевающего все попытки темных сил подавить человеческую личность. От частного, от колоритных зарисовок портовой экзотики Куприн поднялся до больших социальных, философско-эстетических обобщений.

«Гамбринус» — одно из самых законченных, целостных и изящных произведений Куприна. По идейной остроте рассказ может соперничать с лучшим произведением писателя — повестью «Поединок». А ведь рассказ создан в горькие дни разгрома революции. Напечатан же он был в феврале 1907 года, и только растерянностью, царившей в царской цензуре, можно объяснить появление его в печати без серьезных «усечений».

«Гамбринус» получил высокую оценку Л. Н. Толстого. Толстой неоднократно хвалил язык произведения Куприна. Язык «Гамбринуса» он также находил «прекрасным», читал рассказ вслух своей семье^<5>. Нетрудно понять, какие именно качества языка Куприна вызывали восхищение великого писателя. Толстой выше всего ценил простоту, естественность, он был противником чрезмерной «образности» языка, резко критиковал надуманные и искусственные сравнения и метафоры, вычурность и витиеватость фразы. Известно, как высоко ценил Л. Н. Толстой язык Чехова. Он говорил: «Никто у нас: ни Достоевский, ни Тургенев, ни Гончаров, ни я не могли бы так написать»^<6>. И совершенно неприемлемым был для Толстого язык произведений Леонида Андреева. Он говорил начинающему писателю Н. Лещинскому, что Андреев «...все пишет страшными словами. Страшные вещи надо, наоборот, писать самыми простыми, «нестрашными» словами». Точка зрения Толстого на манеру Л. Андреева была выражена вреплике, ставшей крылатой: «Он пугает, а мне не страшно»^<7>.

Что должно было нравиться Толстому в стиле «Гамбринуса»? Точность каждого слова и каждой фразы, ясность, сдержанность в употреблении сравнений и метафор. Куприн не боится так называемых «стертых» эпитетов, не пытается во что бы то ни стало искать слов, ранее не употреблявшихся, придающих изысканную новизну описанию. Своеобразие созданных Куприным картин заключается не в изощренной афористичности его слова, не в неожиданной смелости метафор и сравнений, а в конкретности «зримости» воспроизводимого внешнего мира, в умной простоте.

Метафора у Куприна не затруднена сложным переносным значением и всегда создает впечатление чувственной зримости образа. Куприн пишет: «Часто в порт заходили прелестные издали двух-и трехмачтовые итальянские шхуны со своими правильными этажами парусов — чистых, белых и упругих, как груди молодых женщин; показываясь из-за маяка, эти стройные корабли представлялись — особенно в ясные весенние утра — чудесными белыми видениями, плывущими не по воде, а по воздуху, выше горизонта».

Отмеченная нами у Куприна сдержанность метафоризации проявляется и в употреблении эпитетов. Художник предпочитает слова в их прямом значении: «смуглые турки», «коренастые мускулистые персы», «узкие суда». И реже встречаются такие, например, словосочетания, как «бронзовые люди». Однако и определения, как будто лишенные фигурального значения, нередко приобретают у Куприна особый, расширительный смысл.

«Здешние буйные обитатели редко подымались наверх, в нарядный, всегда праздничный город с его зеркальными стеклами, гордыми, памятниками, сиянием электричества, асфальтовыми, тротуарами, аллеями белой акации, величественными полицейскими». Словосочетания «зеркальные стекла», «белые акации», «асфальтовые тротуары» определяют лишь материал, его качество и цвет. Но здесь ощущается и глубокая противоположность между нарядным и сверкающим миром богатых и мрачными городскими трущобами. Иная функция у эпитетов в словосочетаниях: «гордые памятники» и «величественные полицейские». Здесь они употребляются в переносном значении и создают образное впечатление о предметах. Применяя эпитет в прямом смысле, писатель мог бы сказать: «величественные памятники», что прозвучало бы шаблонно и не вызвало бы яркого образного представления. В сочетании «величественные полицейские» эпитет имеет образно-переносное значение, но уже иронического характера.

Эпитеты Куприн, не склонный к инверсиям, обычно располагает перед существительными; часто встречается соединение двух и трех прилагательных. Часто, но опять-таки очень тактично и сдержанно использует Куприн переносное значение глаголов. Вот как он описывает город:

«По вечерам огни большого города, взбегавшие высоко наверх, манили их (речь идет о трудовом люде, живущем в портовом районе — А. В.), как волшебные светящиеся глаза, всегда обещая что-то новое, радостное, еще не испытанное, и всегда обманывая».