О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 4. Верность гуманизму

Поставив себя в положение людей, очутившихся на необитаемом острове, учитель и фельдшер разговаривают только друг с другом. Но какие это тягостные разговоры! «И вот между ними закипает тяжелый, бесконечный, оскорбительный, скучный русский спор. Какой-нибудь отросток мысли, придирка к слову, к сравнению случайно и вздорно увлекают их внимание в сторону, и, дойдя до тупика, они уже не помнят, как вошли в него. Промежуточные этапы исчезли бесследно; надо схватиться поскорее за первую мысль противника, какая отыщется в памяти, чтобы продлить спор и оставить за собою последнее слово». Однако в этой путанице недозревших мыслей вырисовываются две «концепции».

Мечтательный Астреин верит, что в жизни может внезапно произойти «что-то совершенно необыкновенное». «Это будет какое-то чудо, после которого начнется совсем новая, прекрасная жизнь...» Астреин полагает, что «ожидание чуда — точно в крови у всего русского народа», «это дух его истории, непреложный исторический закон...» Грубый и разочаровавшийся во всем Смирнов отвечает, что у русского народа нет истории, да и никакого русского народа нет. «И России никакой нет!.. Есть только несколько миллионов квадратных верст пространства и несколько сотен совершенно разных национальностей... И ничего общего, если хотите знать». На практике Смирнов с его цинизмом и Астреин с его маниловской мечтательностью не особенно отличаются друг от друга. Оба обрекли себя на одичание, их жизнь превращается в какой-то кошмарный, алкогольный бред. «Однажды среди ночи фельдшер проник в кухню к старухе бобылке, и, несмотря на ее ужас и на ее причитания, несмотря на то, что она крестилась от испуга, он овладел ею». Одичавшие фельдшер и учитель погибают во время половодья — погибают случайно. Однако с точки зрения художественной логики такой финал рассказа не кажется случайным. На фоне пробудившейся, весенней, невыразимо прекрасной природы, как всегда ярко и динамично показанной Куприным, эти люди кажутся особенно уродливыми, бессмысленно-ненужными, и природа истребляет их.

Крестьянство выступает в рассказе как безликая, темная масса. Характерный штрих: мужики «решительно отказались топить школу. Они и детей-то посылают учиться только для того, чтобы даром не пропадал гривенник, который земство взимает на нужды народного образования...» Однажды мужики попробовали оставить без дров и фельдшера, «а он взял и прогнал наутро всех больных, пришедших на пункт. И дрова в тот же день явились сами собой». Таковы взаимоотношения между коренными обитателями этой деревни и «интеллигенцией». Но могло ли быть иначе, если «интеллигенция» выработала для себя «философию», не требующую участия в живой жизни и приводящую к духовному распаду.

Выше мы сказали о бунинской беспощадности этого рассказа. Но есть в нем и известная односторонность, также свойственная бунинскому изображению русской деревни и вообще Руси,— сгущение мрачных красок, исторический пессимизм. В предыдущих произведениях Куприна о деревне, в самых мрачных картинах, мы могли заметить какие-то «просветы», какие-то побеги живой жизни. Здесь этого нет. И все же рассказ производит большое впечатление как безжалостная и поучительная картина того одичания, саморазрушения, на которое обрекает себя личность, оторвавшаяся от народной почвы, замкнувшаяся в своем «я».

Безнадежно-мрачное изображение крестьянской массы в «Мелюзге» отнюдь не означало, что Куприн утратил веру в демократию. Художник по-прежнему стремился к простым людям, он находил то, чего не мог найти в жизни русской буржуазной интеллигенции: поэзию труда, мужества, искренней дружбы. Позже, уже находясь в эмиграции, Куприн говорит:

«Писать о России по зрительной памяти я не могу. Когда-то я жил тем, о чем писал. О балаклавских рабочих (рыбаках — А. В.) писал и жил их жизнью, с ними сроднился»^<1>.

Цикл очерков о жизни и труде балаклавских рыбаков-греков, объединенный общим заглавием «Листригоны» (листригоны — мифический народ великанов-людоедов в поэме «Одиссея» — А. В.), создавался Купринымв 1907—1911 годах. Критикуя статью В. Арамилева об очерке, Горький писал И. Жиге: «Ни Короленко, ни Гамсун, а тем более Куприн не являются фотографами, они слишком много привносят от себя»^<2>. Это замечание Горького точно определяет общее свойство цикла «Листригоны» и отдает должное Куприну — крупному мастеру очеркового жанра. В своих очерках Куприн очень детально и точно воспроизводит не только обстановку, обстоятельства, факты, внешность, но и психологию людей. Здесь ярко и своеобразно проявляется поэтическая индивидуальность писателя. Чем ближе Куприну материал, чем глубже он проник в него, тем сильнее окрашен он чувствами и ощущениями писателя, тем богаче, живописнее мастерство.

Рисуя жизнь балаклавских рыбаков в своеобразной, только ему присущей манере, привнося очень многое «от себя», Куприн, однако, не только не замыкается в тесном мирке своих лирических переживании, но и всячески стремится выйти за пределы собственного «я», понять и передать своеобразие характера тружеников моря, особенности их быта. И это ему удается потому, что он «сроднился» с жизнью рыбаков, отказавшись от роли стороннего наблюдателя. Он пишет как бы «изнутри» наблюдаемой им жизни рыбаков и одновременно с такой точки зрения, которая возвышается над этой жизнью. Он «укрупняет», группирует определенным образом факты, добиваясь широких обобщений.

Очерки «Листригоны» создавались Куприным на протяжении ряда лет, в них описаны разнообразные сцены из жизни балаклавских рыбаков. Но при всем красочном разнообразии очерки проникнуты единым пафосом: в них воспевается тяжелый труд рыбаков, воспеваются здоровые и мужественные люди, живущие суровой, но богатой чувствами жизнью. Объективно эти труженики противопоставлены паразитическим классам. Кое-где в очерках есть и прямое противопоставление рыбаков мещанам, о которых бегло говорится как о «дачниках», причем это слово автор произносит с презрительным оттенком.

У Куприна не сразу возникла мысль написать серию очерков о балаклавских рыбаках. Помещенный впоследствии в цикле очерк «Господня рыба» (пятый) был написан ранее других. Но уже последующие два очерка, «Тишина» и «Макрель», напечатанные под общим заглавием «Балаклава» в 1908 году, свидетельствуют о зарождении замысла обширного цикла. А последующие очерки, «Воровство» и «Белуга», уже имели общее заглавие: «Листригоны».

Очерк «Тишина» является вступлением к циклу. Куприн описывает место действия, делает краткий обзор приготовлений рыбаков к лову. Это именно обзор, и каждый его абзац кратко и бегло намечает те сцены рыбачьей жизни, о которых будет рассказано в очерках. В этих небольших картинках еще нет определенных героев, есть только обстановка, в которой им предстоит выступить. Закончился дачный сезон, курортные гости, со своими чемоданами, золотушными детьми и декадентскими девицами, потянулись в Севастополь, и исконное население Балаклавы готовится к периоду лова. Вот подготавливается рыбацкая снасть, вот жены рыбаков беседуют о хозяйственных делах в предвидении лова, вот в кофейнях сколачиваются артели и выбираются атаманы, назначаются паи, идет разговор о ловле. На последних страницах вступления уже ощущается эпичность, которой дышат очерки о труде рыбаков.

«Выходишь на балкон — и весь поглощаешься мраком и молчанием. Черное небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий мелодичный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном объятии».

Знакомые и ясные при дневном свете очертания местности и предметы как бы оживают во тьме и угрожают человеку. Пологая гора в узкой части залива становится похожей на сказочное гигантское чудовище, припавшее грудью к заливу и жадно пьющее воду. В том месте, где у чудовища должны быть глаза, светится фонарь таможни, и писателю кажется, что это глаз древнего чудовища, раскаленный, хитрый и злобный, с ненавистью следящий за ним.

Фантазия писателя уносит его в глубь времен, к эпическим сказаниям древности; в его памяти возникают страницы из «Одиссеи», повествующие о кровожадных великанах-листригонах. Затем его воображение устремляется к тем дням, когда генуэзцы строили на «челе» горы свои колоссальные крепости; вспоминает он и легендарные рассказы об английском фрегате «Черный принц», который вез золото для уплаты жалованья союзным войскам, осаждавшим Севастополь, и затонул в балаклавской бухте. Реальный ночной пейзаж как бы трансформируется в сознании писателя, окрашивается в романтически-сказочные тона.

Природа является активно действующим началом в очерках, она кормилица и вместе с тем она враждебна человеку, и столкновения с ней глубоко драматичны. В очерке, открывающем цикл, природа еще величаво спокойна и безмолвна. Но в самом этом спокойствии, в густом мраке, окутывающем древнюю Балаклаву, таится угроза со стороны стихийных сил, вот-вот готовых ринуться на человека. Тема борьбы с природой является главной в очерках, она определяет их содержание, образную структуру. Именно поэтому цикл начинается картиной природы. Но исконные противники еще не вступили в бой, и природа грозно молчит.

Человек как бы растворяется в мраке и молчании. Куприн начинает тему якобы с признания слабости, ничтожности человека перед лицом стихии. И он усиливает это впечатление для того, чтобы еще более героической показалась борьба с ней человека, более мужественным предстал бы человек, более эпическим его труд. Тишина, которую описывает Куприн, вся соткана из заглушенных звуков. В противном случае в ней не таилось бы неведомое, угрожающее, она не рождала бы впечатления настороженности. И каждый заглушенный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает тишину. Пейзаж нарисован, как обычно у Куприна, без пышных метафор, без цветистых эпитетов.

За исключением очерка «Водолазы», несколько отличающегося по своему сюжету отостальных, все очерки описывают обыденное в жизни рыбаков. Ведь обыденным для них является даже борьба со смертью в разбушевавшемся море, да и апокрифическая легенда «Господня рыба» не впервые, конечно, рассказывается одним из рыбаков. Но именно в этой «обыденности» раскрывается писателем поэзия тяжелого и рискованного труда, борьбы мужественных людей с природой. Ведь надо хорошо знать природу, чтобы вырывать у нее милости.

В «Листригонах» нет главного героя, переходящего из одного очерка в другой. Но в очерках все же выделены на первый план отдельные фигуры. Куприн даже не изменил фамилий своих героев — Юры Паратино, Коли Констанди, Юры Калитанаки и других, которые являются действующими лицами не только в очерках, но и в автобиографическом рассказе «Гусеница» и в ряде произведений эмигрантского периода.

В очерке «Макрель» выделен образ рыбака Юры Паратино. «Конечно, Юра Паратино — не германский император, не знаменитый бас, не модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о том, каким весом и уважением окружено его имя на всем побережье Черного моря, я с удовольствием и гордостью вспоминаю его дружбу ко мне».