«...Соблазнительная тема о всевластности денег волшебно притянула и зажгла неутолимым волнением этих бедняков, неудачников и скрытых честолюбцев, людей с расшатанной волей, с неудовлетворенным аппетитом к жизни, с затаенной обидой на жестокую судьбу... мечтали вслух о вине, картах, вкусной еде, о роскошной бархатной мебели, о далеких путешествиях в экзотические страны, о шикарных костюмах и перстнях, о собственных лошадях и громадных собаках, о великосветской жизни в обществе графов и баронов, о театре и цирке, об интрижке со знаменитой певицей или укротительницей зверей, о сладком ничего не делании, с возможностью спать сколько угодно часов в сутки, о лакеях во фраках и, главное, о женщинах всех цветов, ростов, сложений, темпераментов и национальностей».
Но дальше Куприн предоставляет слово эпизодическому персонажу, в речах которого отражены, по-видимому, настроения автора. Этот персонаж — консисторский чиновник Светловидов, «умный, желчный и грубый человек». Он говорит «ядовито»: «Ни у кого из вас нет человеческого воображения, милые гориллы. Жизнь можно сделать прекрасной при самых маленьких условиях. Надо иметь только вон там, вверху над собой, маленькую точку. Самую маленькую, но возвышенную. И к ней идти с теплой верой. А у вас идеалы свиней, павианов, людоедов и беглых каторжников... Явись хоть сейчас к вам, к любому, дьявол и скажи: «Вот, мол, готовая запродажная запись по всей форме на твою душу. Подпишись своей кровью, и я в течение стольких-то лет буду твердо и верно исполнять в одно мгновение каждую твою прихоть». Что каждый из вас продал бы свою душу с величайшим удовольствием, это несомненно. Но ничего бы вы не придумали оригинального, или грандиозного, или веселого, или смелого. Ничего, кроме бабы, жранья, питья и мягкой перины. И когда дьявол придет за вашей крошечной душонкой, он застанет ее охваченной смертельной скукой и самой подлой трусостью».
Скромный чиновник Иван Степанович Цвет не относится к числу «горилл». Ему не нужны «роскошная бархатная мебель», «лакеи во фраках» и «гарем», так же это не было нужно Акакию Акакиевичу Башмачкину. Отвергая устами Световидова жизнь, посвященную ублаготворению плоти, писатель ничего не может предложить взамен. Поэтому он передает слово Цвету, за мироощущение которого писатель «не отвечает», ибо Цвет с его идиллическими мечтами — это, так сказать, проба, «эксперимент», который ставится писателем, чтобы «узнать», не является ли высшим счастьем человека умиротворенный покой. Программа героя повести — это некий рай земной, как его понимает, наверное, тот же Акакий Акакиевич. «Мне ничего не надобно. Вот хоть бы теперь... светло, уютно... компания милых, хороших товарищей... дружная беседа...— Цвет радостно улыбнулся соседям по столу.— Я хотел, чтобы был большой сад... и в нем много прекрасных цветов. И многое множество всяких птиц, какие только есть на свете, и зверей. И чтобы все ручные и ласковые... И чтобы мы с вами все так жили... в простоте, дружбе и веселости... Никто бы не ссорился... Детей чтобы был полон весь сад... и чтобы все мы очень хорошо пели... И труд был бы наслаждением... И там ручейки разные... рыба пускай по звонку приплывает...»
Такова «маленькая точка», облюбованная скромным чиновником Цветом. Самое серьезное в его утопии — мечта о труде, который становится наслаждением. Но эта мысль не находит развития, она погружена в розовый туман, растворена в благодушных и наивных абстракциях. В конечном счете все сводится к розовым занавескам, канарейке и долгожданной фуражке с кокардой. И дьявол, который явился к этому Акакию Акакиевичу, такой же канареечный, мелкий, будничный, тривиальный. Смешно было бы сравнивать его с Мефистофелем.
Дьявол, обслуживающий Цвета,— это мелкий делец, юркий чинуша, бойкий коммерсант. Да и как мог «солидный» злой дух видеть свою победу в завоевании души человека, ничего не сделавшего в жизни, не способного помешать торжеству несправедливости на земле и ни к чему не стремящегося. «Пустой» черт лишь усиливает впечатление «пустоты», исходящей от прекраснодушного полуинтеллигента.
Необычайные приключения чиновника Цвета заканчиваются его пробуждением в маленькой мещанской комнатке. Кончилась «небылица», и начинается «быль». Заключительная часть повести имеет как бы две концовки. Одна из них утверждает основную идею произведения о высшем счастье покоя и малых требований к жизни, другая обосновывает сочетание реального с фантастическим, вносит элемент неопределенности, романтического беспокойства. Из первой концовки как будто явствует, что происшедшее с Цветом было сном, вторая же концовка все возвращает к неясности, к неопределенности: быть может, «сон» был явью? Цвет вновь встречает женщину, очарование которой он испытал во время своих фантастических приключений. Вновь возникает между ними взаимное тяготение.
Но и это не вносит определенности в вопрос: сон или не сон? Ранее встреченную женщину звали иначе, чем встреченную Цветом после его пробуждения. В поэтически рассказанной истории мимолетного увлечения Куприн еще раз проводил мысль о недостижимости счастья любви, но в повести «Звезда Соломона» любовная история лишена социальной основы и трагизма.
Вся повесть пронизана настроениями легкого скепсиса, некоторой умственной и душевной усталости. Живая жизнь, краски которой были всегда так дороги стихийному материалисту Куприну, жизнь, исполненная волнующих, но разрешимых загадок и дарившая столько радостей художнику, начинает ему теперь казаться неясной в самых основах своих, зыбкой, непостижимой, сновидной.
«...Кто скажет нам, где граница между сном и бодрствованием? Да и намного ли разнится жизнь с открытыми глазами от жизни с закрытыми? Разве человек, одновременно слепой, глухой и немой и лишенный рук и ног, не живет? Разве во сне мы не смеемся, не любим, не испытываем радостей и ужасов, иногда гораздо более сильных, чем в рассеянной действительности? И что такое, если поглядим глубоко, вся жизнь человека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно, напрасный сон? Ибо—рождение наше случайно, зыбко наше бытие, и лишь вечный сон непреложен». Такова унылая и безнадежная мудрость, к которой теперь, в период величайших социальных битв (1917 год!), склоняется автор «Олеси» и «Поединка».
* * * * *
Итак, Куприн в период решающих исторических событий как-то отдаляется от современности, лишь иногда касается ее важных проблем, а в чем-то и примиряется с моралью старого мира.
Рассказы «Фиалки» и «Храбрые беглецы» очень изящны, поэтичны, но они лишь пополняют серию автобиографических произведений писателя и как бы предвещают те элегии о прошлом, которые писатель будет создавать на чужбине. В рассказе «Гоголь-моголь» передан эпизод из артистической жизни Ф. Шаляпина. Рассказ «Сапсан» — тонкий и трогательный, однако он кажется незначительным после «Изумруда». К этому же к «анималистскому» жанру принадлежит и красивая миниатюра «Скворцы». Использует Куприн и библейские сюжеты в рассказах «Сад Пречистой Девы» и «Два святителя». Однако мы не найдем здесь той поэзии, которая привлекает в «Суламифи».
Из художественно значительных произведений периода 1915—1917 годов наиболее оригинальны «Гад» и «Папаша». Если в раннем рассказе «Погибшая сила» использован сюжетный мотив исповеди пропащего человека, в котором еще теплится любовь к прекрасному, то совершенно иное содержание влито в подобную же сюжетную схему в рассказе «Гад». Здесь убогая жизнь мещанства, пестрая нищета провинциальной России даны через восприятие циника, порожденного этим же бытом.
Слово «Гад», которым озаглавлен рассказ, в своем прямом и переносном смысле определяет одного из персонажей. Сам человек, подсевший к другому на садовую скамейку, называет себя «гадом», добавляя, что сие слово — производное от слова «гадалка», изобретено «серым» необразованным народом. Манеры человека, называющего себя «гадом», его навязчивое желание завести разговор, его противная откровенность — все эти качества вызывают удивление и отвращение.
Духовное убожество рассказывающего как бы сливается с духовным убожеством картин, которые вырисовываются из его повествования. История похождений странствующего «мага» является своего рода коллекцией метких характеристик провинциальной, окуровской жизни. Причем слово предоставляется одиозному персонажу, автор как бы самоустраняется. Направляющую волю художника можно обнаружить лишь в отборе характеристик, великолепно воспроизводящих бытие провинциального мещанства.
Вот, к примеру, своего рода групповой портрет обывателей: «С мужчинами обыкновенный разговор. Ведь мужчина, хотя бы он и дурак и уши у него холодные и, так сказать, вообще осел, но он все-таки думает, что у него душа тигра, улыбка ребенка, и поэтому он красавец. А стало быть, смело ври ему в глаза: «Вы очень, очень вспыльчивы, и бог знает, что вы можете наделать в раздражении, но зато вы великодушны и отходчивы». Это он легко глотает, как слабительную пилюлю «Ара». Затем ты ему говоришь: «До сих пор еще никто не понял вашего характера, вы являетесь загадкой».
Черта за чертой писатель рисует образ «гада» — странствующего циника и пошляка, имевшего возможность досконально ознакомиться о разнообразными фигурами провинциальной России, начиная от конторщика или писаря и кончая «генеральшей» — женой местного вельможи. Невежество, тупость, суеверие, мелочные интересы, низменные чувства — вот что вырисовывается из калейдоскопа впечатлений человека, с удовольствием и не без остроумия обнажающего уродства этой жизни, как он обнажает и собственную грязную душонку.
«Прорицания» этого окуровского авантюриста основываются на своего рода обобщениях обывательской жизни. Например, раскрывая приемы своего «ремесла», он говорит: «Возьмем горничную. Ведь вот вся ее судьба в твоих руках. Барыня стерва. Барин ухаживает. Студент только поигрался, да и за щеку. Штабной кавалер обещался замуж взять, да ведь обманет, подлец?» Рутина мещанской жизни, более или менее одинаковая чеканка характеров провинциальных мещан являются главным козырем «прорицателя». А поэтому его отдельные характеристики так легко складываются в зарисовки застойной жизни русской провинции, зарисовки забавные и в конечном счете мрачные, страшные.
Человек, который рассказывает о своей встрече с «гадом», как бы отмежевывается от собеседника и в то же время чувствует, что в его словах заключено нечто притягательнее. «Я и хотел уйти — и не мог. Что-то бесконечно противное и близкое мне было в неожиданной исповеди этого человека. Я уже не ждал (девушку, которая не пришла на свидание — А. В.) и не волновался. И лениво, как следующая, но неизбежная глава надоевшего романа, тянулось продолжение рассказа».
Засасывающая сила мещанского бытия известна. Давление этой жизни с ее бесконечным однообразием и духовной нищетой великолепно показал Горький в окуровском цикле и в других произведениях. О воздействии мещанской трясины на душу говорит и Куприн в рассказе «Гад». Мечтательный юноша, случайно встретившийся с «гадом», в какой-то степени подчиняется «гипнозу» его циничных откровении, ощущает смутное желание смириться, найти какой-то покой. Это признаки духовной усталости.
Нельзя, конечно, сказать, что сам Куприн окончательно примирился с несправедливостью и злом. Но его протест не был теперь таким страстным. Одним из последних проявлений критицизма был рассказ «Гога Веселов» (1916).
Хорошо осведомленный критик того времени — Н. Константинов — усматривал в главном герое рассказа, Веселове, «элемент портретности». Он считал, что прототипом Веселова является журналист А. И. Котылев, занимавшийся не столько журналистикой, сколько посредничеством между писателями, с одной стороны, и издательствами и редакциями — с другой. Услугами этого дельцане раз был вынужден пользоваться и Куприн. Котылев был известен своими кутежами, хвастовством и всякими грязными выходками. Весьма возможно, что некоторыми его чертами наделен герой рассказа «Гад». |
