О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 5. Накануне бури

Многие из этих мыслей писателя нашли свое отражение в рассказе «Груня». Этот рассказ направлен против антинародного декадентского искусства, против «камерных» писателей, далеких от понимания народной души и народного характера.

Писатель захотел показать своего «героя» — молодого декадентского литератора — во время его «хождения в народ». Перед тем как двинуться в путь, Гущин получает наставления от маститого писателя, «великого» Неежмакова:

«Ты, брат Коляка, вот этого... как оно... Работать ты можешь... выходит у тебя совсем гожо... Только, брательник, надоть, когда пишешь, в самое, значит, в нутро смотреть, в подоплеку, стал быть, в самую, значится, в гущу... Ого-го-го. Гущин в гущу... Выходит вроде как каламбур... Ты вот этого... как оно... помнишь, как у меня в „Иртышских очерках“ написано? „Аида с андалой на елань поелозить“. Что это значится, в гущу... Ого-го-го. Гущин в гущу... Выходит в переводе: „Пойдем с дружком на лужайку побродить“. Вот оно — настоящее изучение языка. Так и ты, благодетель. Прильниты, знаешь, к земле, к самой, значит, к ее пуповине...»

В советское время, в начале 30-х годов, происходила жаркая дискуссия по вопросам языка, возникшая в связи с романом Ф. Панферова «Бруски». А. М. Горький, выступая за чистоту русского языка, указывал на недопустимость засорения художественных произведений областническими словечками, неблагозвучными и не понятными. Дискуссия обострилась, когда сторону Ф. Панферова принял старейший пролетарский писатель А. С. Серафимович, считавший, что областные слова в произведении Панферова о перестройке советской деревни создают атмосферу этакой «корявой мужицкой силы». Точка зрения Горького победила, но еще и теперь наблюдаются изредка рецидивы «украшательства» языка областными словами.

Один из крупнейших знатоков русского живого языка, Куприн, умевший так искусно разнообразить речь своих персонажей, недвусмысленно отвечает на вопрос, следует ли широко и без разбора применять областные слова. Его ироническая оценка «нутряного» языка и сейчас не потеряла актуальности.

В рассказе «Груня» сатирическое обличение псевдонародных языковых упражнений Неежмакова и внимающего его советам Гущина служит основной идее рассказа — сатирическому изображению вопиющего отрыва буржуазных литераторов от народа, даже тогда, когда они пытаются приспособиться к нему, «подсюсюкнуть» народными словечками. Такое «подсюсюкивание» в годы войны приняло широкий размах, ибо псевдонародная, ура-патриотическая литература выдавалась за голос самого русского народа. Это придавало рассказу Куприна общественную остроту.

Куприн заставляет своего героя встретиться на пароходе с простой девушкой Груней. Однако она не была задумана как духовный антипод декадентского литератора. Кротость и смирение Груни религиозного толка. Тяжело рожая, мать в муках обещала отдать ее в женский монастырь. Груня теперь в монастыре, и на ее облике лежит отпечаток монастырского ханжества.

«Она слегка вздыхает, чуть-чуть улыбается и снизу вверх, сбоку, быстро взглядывает на Гущина... Белки от отблеска зари розовые, точно девушка только что долго плакала, и это придает ее взору интимную кротость. И тотчас же она опускает ресницы. Голос ее звучит полно и мягко:

— Нет! Я не монахиня, а пока только белица».

Как и обычно, создавая художественный портрет, писатель находит какую-то новую живописную деталь. Таков розовый отблеск в глазах девушки. Ее образ еще не раскрылся и кажется не лишенным поэтичности. Но вскоре это впечатление рассеивается.

«— А что, если бы нам, в самом деле, Груня... извините, что я так фамильярно... Если бы нам попить чайку у меня в каюте? Вы не подумайте, чтобы я что-нибудь... А?

— Ах, нет, как же это можно? Дяденька заругается... К чужому мужчине...

Но глаза ее сказали: «Я пойду. Будь настойчивее».

Образ Груни довольно внешне обрисован Куприным. Более тщательно разработан образ Гущина. Это один из тех, кого Андрей Белый назвал «обозной сволочью», — мелкий разносчик декадентских «идей» и настроений. В нем особенно отчетливо проявились черты того распада личности, который характерен для декаданса.

Гущин, быть может и не лишенный некоторых способностей, страдает гипертрофией собственного «я». Каждое слово, вышедшее из-под его пера, кажется Гущину гениальным, учиться ему незачем, для изучения жизни достаточно мгновенного взгляда свысока.

Мелкая натура Гущина полностью раскрывается в сцене столкновения его с дядей Груни, старостой артели волжских грузчиков. Это уже прямой «контакт» декадентского писателя Гущина с человеком из народа.

Старик появляется в салоне парохода, куда Гущин уговорил спуститься Груню, и начинает распекать ее. Гущин, объятый ужасом, лепечет:

«— Послушайте... вы, может быть, думаете? Ни с какой стати... как честный человек... Позвольте представиться... Ничего подобного.

Обессилев мгновенно, он опустился в кресло, продолжал сбивчиво бормотать:

— Позвольте представиться... Известный русский писатель. Гущин моя фамилия... Позвольте пожать вашу честную рабочую правую руку... Может быть чайку... Милости...»

«Насекомый страх» Гущина вызывает презрение у старика. Он бросает в лицо декадентскому хлюпику: «Гунявый!» В этом выразилось и отношение самого Куприна к тем, кто профанировал русскую литературу.

Февральская революция застала Куприна в Гельсингфорсе, куда он поехал по советам врачей. Убежденный противник монархии, Куприн приветствовал свержение самодержавия. И в это же время еще разительней проявились глубокие противоречия в его мировоззрении, которые должны были иметь губительные последствия. Эти противоречия не были чисто субъективными. Они в значительной мере отражали политическую половинчатость русской мелкобуржуазной интеллигенции, ее промежуточное положение между революцией и контрреволюцией. Лишь немногие из писателей, даже демократически настроенных, сумели побороть в себе страх перед якобы анархической стихией революции. Некогда высказанная Блоком мысль о гибели интеллигенции, которую растопчет стремительно несущаяся тройка народного гнева, продолжала кошмаром нависать над интеллигентами, далекими от понимания организованного начала революционного движения.

Вернувшись в Гатчину, Куприн чувствует настоятельную потребность самоопределиться, отказываясь тем самым от своего былого «отвращения» к политике. В бурном водовороте событий он становится членом партии «народных социалистов», ответвления правда эсеров. Нельзя, однако, считать эту кратковременную партийную принадлежность выражением последовательных политических взглядов. В программе правых эсеров Куприна соблазняла та позиция выжидания, которую эсеры заняли в вопросах заключения мира и наделения крестьянства помещичьей землей. Писатель опасался, что немедленное раскрепощение веками угнетаемого народа может вызвать грандиозный анархический бунт. В своем страхе перед этим воображаемым бунтом он приписывает народу «страсть к разрушению» и «разнузданному анархизму».

Таковым было искреннее убеждение Куприна, всегда стремившегося к сближению с народом, чтобы лучше познать его и помочь ему. Трагедия Куприна говорит о том, как трудно это было сделать человеку, воодушевленному отвлеченным демократизмом, даже если он и руководствовался самыми лучшими побуждениями.

Сотрудничая в правоэсеровской газете «Свободная Россия», Куприн пишет ряд политических фельетонов и статей, в которых отчетливо выступает непоследовательность его взглядов на революцию. Куприна не оставляет чувство ответственности за положение народа, он вновь и вновь говорит о своей любви к народу. «Угнетенный народ никогда не переставал протестовать. В Сибирь ссылало правительство и гнали помещики все страстное и живое из народа, не мирящееся с колодками закона и безумным произволом власти...»^<1> Так писал автор «Поединка». Но теперь неумолимая логика исторических событий проводила непреодолимую черту между словами и делами тех демократов, которые в дни великих событий не сумели найти путь к народу.