О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 5. Накануне бури

Обращение к Риму вызвано мечтой о сильном и волевом человеке. Писатель все еще не видит, что появились подлинно сильные и волевые люди, презирающие смерть не из отвлеченного стоицизма, а из любви к человечеству. В очерках есть фраза, очень хорошо определяющая идейное бездорожье писателя, свойственную ему способность внезапно чем-то увлекаться, делать выводы на основе мимолетных, хотя и сильных впечатлений: «Да и по правде сказать, кто возьмет на свою совесть решить, что лучше: Америка, социализм, вегетарианство, суффражизм, фальшьвсех церквей, вместе взятых, политика, дипломатия, условная слюнявая культура или Рим?» (курсив Куприна — А. В.).

Думая о прошлых временах, Куприн всякий раз восторгается человеческой энергией, восторгается яркими личностями, оставившими после себя значительный след. При этом его не интересует, куда и как прилагалась их энергия, как они использовали силу своего характера. Вот он в восторге застывает перед гробницей кардинала Зено, расположенной в часовне венецианского собора св. Марка. Его приводит в восторг бронзовая скульптура возлежащего на гробнице кардинала, особенно лицо: «Орлиный нос, тесно сжатые властные губы, выражение надменности и презрения ко всему человечеству». И писатель добавляет: «Этого человека безумно любили и страшно ненавидели».

Идейная непоследовательность Куприна сказывается иногда в том, что он видит в «сильной личности» залог преображения жизни. Иной раз он скатывается в чем-то на позиции Ницше и увлекается такой «сильной личностью», которая подавляет народ. Эти увлечения, правда, очень редки у писателя и возникают обычно как антитеза по отношению к слабому, жалкому, банальному. Гораздо более убедительным, глубоким и правдивым выглядит в очерках основное противопоставление: народа — буржуазии. Несомненно, что самыми замечательными являются главы, посвященные народу, рисующие простых людей в их повседневной трудовой жизни и быту. Пишет ли Куприн о постановке оперы «Кармен» в римском цирке города Фрежюса, о народных увеселениях в Ницце, о забастовке моряков, о бывшей столице Корсики — городе Бастиа, о марсельском порте, о бедных кварталах Марселя, всюду яркие и динамичные зарисовки жизни проникнуты мыслями о народе, о труде, о гении народа, о его восприимчивости к искусству, о его простой и благородной душе.

Иногда писателю хочется открыто высказать свое восхищение мужеством борющегося за свои права народа. «Всем памятна прошлогодняя забастовка моряков Средиземного моря — „Великая средиземная забастовка“, как ее называли тогда. По правде сказать, она была совершенно достойна такого почетного названия, потому что была проведена и выдержана с необыкновенной настойчивостью и самоотверженностью. Люди не останавливались ни перед голодом, ни даже перед смертью ради общих интересов».

Когда Куприн описывает представление «Кармен» во Фрежюсе, то уделяет значительное внимание самой опере, ее мизансценам, исполнительнице заглавной роли великолепной певице с трагической судьбой — Сесиль Кеттен. Писателя волнует правда ее большого искусства, преображающая ее самое и поднимающая до ее уровня посредственных партнеров. Но все это, изображаемое детально, насыщено мыслями о тяге народа к искусству, о воздействии на него искусства.

Так, писатель был уверен, что из-за гула несметной толпы, заполнявшей развалины древнего цирка, ему не удастся услышать ни одного звука любимой оперы. Но вот кончаются приготовления к спектаклю, и писатель поражен: «Я чутко слышу, как умолкает шум несметной толпы, уходя куда-то вдаль, подобно тому, как замирает лесной шум, убегая в темные чащи, когда вдруг останавливается ветер. Второй удар гонга и... тишина. Тихо, как в церкви, как в большом храме ночью».

Большое впечатление произвела на Куприна лихорадочно-кипучая жизнь Марселя. Сама манера изображения этого сложного торгово-промышленного организма, как и изображение приморского города в «Гамбринусе», подсказана бешеным, неослабевающим рабочим ритмом и хаотически-пестрым обликом огромного порта с его нагромождением разнообразных складов, контор, сооружений, механизмов, товаров.

Весь этот своеобразный мир, находящийся в движении, можно было изобразить только с помощью густых и резких мазков, тесного «скопления» образов. «Как густой лес, торчат кверху трубы, мачты и мощные, подобные ископаемым железным удочкам паровые краны; по железным эстакадам и рельсовым путям на молах то бегут, то медленно тянутся пустые и нагруженные поезда, свистят паровозы, гремят цепи лебедок, звенят сигнальные колокола, шипит выпускаемый пар, дробным звенящим звуком звенят молотки клепальщиков... Пахнет смолой, дегтем, сандаловым деревом, масляной краской, какими-то диковинными восточными пряностями, гнилью застоявшейся воды, кухней, перегорелым смазочным маслом, керосином, вином, мокрым деревом, розовым маслом, тухлой и свежей рыбой, чесноком, человеческим потом и многим другим».

Куприн изображает гигантский «натюрморт» товаров, изображает механизмы и сооружения, погрузку судов, пеструю толпу снующих людей, прибывающих из всех уголков мира и отбывающих не ведомо куда. Но эта картина привлекает не только своим «фламандским» колоритом. В ней заключена хвала труду и ценностям, созданным простыми людьми, и она резко оттеняет картины разложения, паразитического существования богачей. Это противопоставление, проходящее как лейтмотив через все очерки, мы видим не только в картинах жизни Человеческого муравейника, но — главное — и в образах людей.

Куприн не дает отдельных, детально выписанных образов западноевропейских буржуа. Он то очерчивает их мельком, то показывает их толпу, азартно-жадно протягивающую потные руки к золоту на зеленых столах, ищущую острых и пряных развлечений, которыми можно пощекотать притупившиеся нервы. Облик простого человека рисуется Куприным в разнообразных трудовых и житейских проявлениях. Художник как бы выхватывает из жизни какой-то ее «кусочек», в котором ярко блеснут те или иные черты народного характера. Вот сценка в одном из марсельских баров. За столом сидит группа английских моряков. Один из них закурил трубку.

«Я узнал по запаху мой любимый мерилендский табак и, слегка приподняв шляпу...спросил:

— Old Judge, sir? ^<1>

— O yes, sir. ^<2> — И добродушно, вытерев мундштук между своим боком и крепко прижатым локтем, он протянул мне трубку: — Please, sir ^<3>».

Здесь в лаконичном сочетании слова и жеста переданы те черты народного характера, о которых писатель неоднократно говорит в очерках,— добродушие и отзывчивость. Куприн рассказывает о гостеприимстве содержателей небольших гостиниц и харчевен — таких же тружеников, как те, которые посещают их заведения. В этих заведениях нет наемного персонала, работают обычно муж и жена, иногда дети. Но именно здесь путешественнику обеспечено простодушное гостеприимство. Писатель вспоминает корсиканца — хозяина харчевни в городе Бастиа,— он ежедневно подавал к обеду одну-две бутылки белого вина и обиделся, когда ему хотели заплатить за него: «О нет, господа, у нас не принято, чтобы платили за вино: это для нас обида. Это вино из моего виноградника с гор!» А когда у Куприна произошла задержка с получением денег, то другой простой человек, содержатель номеров для матросов, сказал ему и его спутнику: «Господа! Я вижу, у вас какая-то заминка? Я прошу вас помнить, что весь мой буфет и моя кухня всегда к вашим услугам. Очень прошу вас не стесняться. Долорес! Дай сюда меню и холодного белого вина». Это гостеприимство простого человека всячески подчеркивается автором: «В этот день мы были сыты и растроганы милым гостеприимным отношением простого человека, бывшего матроса. И надо сказать, что, подавая нам эту милостыню, он и его жена были так деликатны, так предупредительны, как врядли бывают люди во дворцах».

Куприн умеет в зарисовках, сделанных как бы на ходу, раскрыть характер человека в одном движении, взгляде. Вот, например, эпизод, мигом «схваченный» и выразительно переданный с помощью лишь одних пластических средств обрисовки. На пароходе, идущем в Бастию, боцман хлестнул концом каната юнгу.

«Юноша вдруг повернул к нему свое бронзовое от загара лицо и бросил на него пламенный взгляд, и, ах, как прекрасно было в этот момент лицо: сдвинутые темные энергичные брови, расширенные, мгновенно покрасневшие от гнева глаза, раздутые ноздри, сжатые челюсти и какой гордый поворот головы!» Ни одного слова не произнесено юнгой, но как ясны черты его характера — гордого, самолюбивого, вспыльчивого.

Мысли о далекой родине не оставляют Куприна на чужбине. С тоской думал он о том, что в чужом краю люди живут свободнее, чем в его России. «...Мне тяжело и скучно. Чужой праздник! И я чувствую себя неприглашенным гостем на чужом пиру. Увы! Судьба моей прекрасной родины находится в руках рыцарей из-под темной звезды...»

Такие мысли нередко заставляли грустить Куприна. Поэтому особенно радостной была для него весточка от А. М. Горького, жившего в то время на Капри. «Как раз в ту пору один знаменитый русский писатель, которому я навсегда останусь признателен за все, что он для меня сделал, и главное, светлую и чистую душу которого я глубоко чту, написал мне любезное письмо в Ниццу, приглашая погостить у него несколько дней на самом юге Италии, на островке, где он проживает вот уже несколько лет. Это приглашение радостно взволновало меня. Я тотчас же собрался в дорогу».

Одних приведенных строк достаточно, чтобы опровергнуть утверждение П. Н. Беркова, будто Куприн в эти годы стал недругом Горького. «Вы меня очень тронули, дорогой, добрый Алексей Максимович, что не совсем забыли обо мне,— писал Куприн Горькому.— Без зова, правду сказать, я не решился бы к вам приехать: знаю, как вас осаждают. А теперь непременно приеду, даже через несколько дней»^<4>.

Куприн из Генуи добирается пароходом до Корсики с намерением оттуда ехать на Капри, но всеобщая забастовка итальянских моряков лишает его этой возможности, и он пишет Горькому: «Из-за забастовки застрял в Ливорно и едва смог вернуться домой в Ниццу... Ежедневно вздыхаю о том, что не успел повидаться с Вами, — так мечтал об этом!»^<5>.

Правда, и процитированные письма к Горькому, письма к Ф. Д. Батюшкову, в которых Куприн говорит о своем уважении к великому писателю, и строки горячей признательности в очерках — все это приходится на более поздний период, нежели факты «отхода» от Горького, приведенные П. Н. Берковым. Но мы хотели лишь подчеркнуть, что некоторые отрицательные высказывания Куприна о Горьком после поражения революции 1905 года нельзя рассматривать как выражение позиции Куприна по отношению к Горькому.

Знакомясь с бытом, нравами, характером народов, жизнь которых он наблюдал во время путешествия, Куприн особо останавливается на всем том, что поддерживает его мысли об огромных духовных возможностях, дремлющих в народной массе. В очерках «Лазурные берега» звучат некоторые мотивы, которые ранее были воплощены в одном из его лучших произведений — в рассказе «Гамбринус».