О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 5. Накануне бури

В маленьком кабачке старой части Марселя, в угарном чаду, где двигаются, словно утопленники, матросы, городской сброд и проститутки, появляется старик с самодельной гитарой. Его прекрасная игра облагораживающе действует на людей. Воцаряется благоговейное молчание, светлеют грубые, обожженные солнцем, обветренные лица, недолгое счастье охватываетп рисутствующих. В образе самого старика, чья игра как бы очищает людей от скверны, писатель раскрывает прекрасное, таящееся в недрах народа. Куприн утверждает возможность достижения такого счастья, которого не могут дать деньги. Это счастье даруется при общением к красоте. Купринне выдумал старика с гитарой, но он усилил в его образе черты эпически-легендарного. «Человек этот ни с кем не здоровается и как будто даже никого не видит. Он спокойно опускается на корточки наземь, около стойки, затем ложится вдоль ее, прямо на полу, лицом к верху. В продолжение нескольких секунд настраивает свой удивительный инструмент, потом громко выкрикивает на южном жаргоне название какой-то народной песенки и начинает лежа играть».

Изображая человека, на которого снизошла благодать прекрасного, писатель стремится внушить, что этот человек знает нечто неведомое другим людям, чем-то отличается от них, что он приносит людям красоту, но сам остается замкнутым в своем внутреннем одиночестве.

Старый гитарист приходит неведомо откуда, с негодованием отвергает деньги и уходит так же внезапно, как и пришел, не пожелав ни с кем общаться. И тщетными окажутся надежды Куприна встретить его впоследствии в каком-нибудь кабачке старого города. Однако Куприн был далек от мысли рисовать «избранного», творящего для «избранных», живущего в пресловутой «башне из слоновой кости». Призвание человека, озаренного прекрасным, заключается, по мысли писателя, в том, чтобы одарить людей этим прекрасным.

В конце июля 1912 года Куприн возвращается на родину. В интервью, данном по поводу своей поездки за границу, он вновь подтверждает, что для него самым интересным было соприкосновение с «улицей». Он не упускает также случая лишний раз подчеркнуть, что для него «было бы большой радостью повидаться с Горьким»^<1>.

Петербургская жизнь снова вовлекает писателя в свою орбиту. Встречи с писателями, актерами, посещения цирка и различных спортивных зрелищ отнимают у него много времени и мешают осуществлению творческих замыслов. А работы накопилось уйма. Надо продолжать вторую часть «Ямы», писать начатый роман «Нищие», закончить очерки «Лазурные берега», закончить и отделать ряд рассказов.

С 1913 по 1915 год Куприн написал небольшое количество рассказов, так как одновременно работал над второй частью повести «Яма». Из этих рассказов наиболее значительными в идейном и художественном отношении были рассмотренные выше «Черная молния» и «Анафема».

Чем больше углублялись противоречия в русской общественной жизни, чем более расшатывались основы самодержавного строя и приближалась революционная буря, там труднее было поднимать значительные социальные вопросы писателям, стоявшим на отвлеченных гуманистических позициях, не умевшим разобраться в политической обстановке.

Творчество Куприна становится более пестрым, порою мелкотравчатым. Таков рассказ «Слоновья прогулка» — о бегстве из зоопарка и смерти слона Зембо, рассказ, несколько повторяющий мотивы «Изумруда», но далеко уступающий ему по художественным достоинствам; таков рассказ «Капитан», в главном герое которого Куприн пытался воплотить некоторые черты Ларсена — «сверхчеловека» из романа Джека Лондона «Морской волк»; таков рассказ «Винная бочка» — о злоключениях влюбленного товарища прокурора.

Нельзя сказать, что в этот период все рассказы Куприна идейно и художественно малозначительны. Но они зачастую являются перепевами ранее написанного, вариациями уже использованной темы. В других случаях писатель «плывет» по автобиографическому течению. Таковы рассказы «В медвежьем углу», «Святая ложь», «Запечатанные младенцы». Хотя эти произведения и не лишены художественных достоинств, они все же менее значительны, чем ранее созданные автобиографические произведения.

Как мы уже заметили, нельзя серьезно ставить вопрос об «отходе» Куприна от Горького, ибо эволюция социально-политических взглядов Куприна и его литературная работа после поражения революции 1905 года не позволяют говорить о последовательной перемене политической ориентации. И все же на примере его отношения к позиции великого пролетарского писателя можно увидеть, сколь смутными и противоречивыми были социальные воззрения Куприна.

Известно, что Горький резко выступал против инсценировки романа «Бесы». Известно также, что он высоко ценил художественную силу произведений Достоевского. Вместе с тем он обрушивался на те идеи Достоевского, которые оправдывали ренегатство интеллигенции, искажали благородные цели революции. Выступление Горького против, постановки «Бесов» положительно оценил В. И. Ленин.

Куприн не понял этого горьковского выступления. Отвечая на анкету «Биржевых ведомостей», Куприн писал: «Причиной вмешательства Горького в постановку Художественным театром «Бесов» Достоевского я считаю его слишком долгую причастность к партии социал-демократов, от этого он привык на все смотреть под известным углом зрения и во всем искать и видеть тенденциозность... Выступление Горького было бы понятно со стороны какого-нибудь партийного деятеля, а не крупного русского писателя... Письмо Максима Горького является бестактностью и по отношению к Художественному театру и к публике, чтущей Достоевского»^<2>.

Это высказывание хорошо характеризует смутность политических взглядов писателя, его буржуазное представление о «независимости» литературы от политики, непонимание им задач передовой литературы на решающем этапе освободительной борьбы.

Но обвинение, выдвинутое Куприным против Горького, отнюдь не означало, что пролетарский писатель перестал быть для него крупным художественным авторитетом. В том же 1913 году Куприн в интервью, посвященном возвращению великого писателя в Россию, говорит: «Вот человек с большой и открытой душой, крупный талант... ему теперь только и творить»^<3>. А в письме к Горькому он взволнованно заявлял: «Читал я на днях Кожемякина... Вы первый уловили, заклеймили и как чудесный художник показали... душу русского бродяжки»^<4>.

По мере назревания пролетарской революции, у Куприна, как и у большинства писателей-демократов, работавших в одно время с ним, углубляются противоречия мировоззрения. В последний период своей литературной работы на родине он создавал интересные вещи, оставался художником-реалистом, но сама жизнь предъявляла более серьезные требования, все более кричащими становились противоречия между гуманистическими взглядами, которые утверждал Куприн в своих лучших произведениях, и его отношением к событиям, потрясавшим родину.

В октябре 1912 года Куприн уезжает в Гельсингфорс (Хельсинки), где живет в санатории. Здесь под нажимом редакции московского альманаха «Жатва» в порядке выполнения договорных обязательств ему приходится много времени уделять не очень удачной повести «Жидкое солнце». Зато ему удается доработать «Черную молнию» и начать «Анафему», — кончал он этот рассказ в Гатчине, где поселился с января 1913 года. Живя в Гатчине, он избегает знакомства с местной интеллигенцией, предпочитая беседы с простыми людьми, и, как сам он говорит, «создает себе полную иллюзию деревни», иллюзию, необходимую для его душевного покоя.

В письмах этого периода Куприн не скрывает презрения к представителям петербургской богемы, которых называет «эфиопами» или «венскими друзьями» (имеется в виду «литературный» ресторан «Вена»; классическое описание этого ресторана дано Горьким в «Жизни Клима Самгина»). Стремясь освободиться от назойливых «друзей», Куприн поселяется в Гатчине, тщательно скрывая свое местопребывание. Вот строки из его письма к Батюшкову от 5 декабря 1906 года: «Я боюсь нашествия моих венских друзей, и тогда пропала работа, пропало радостное настроение труда, пропала трезвая жизнь, с таким трудом установленная» (архив ИРЛИ). Однако по слабости характера Куприн вновь и вновь оказывается в плену кабацких завсегдатаев. Очевидно, влиянием этой среды объясняются и беспринципные интервью, которые Куприн охотно давал корреспондентам газет, желавшим видеть в нем поборника индивидуализма.

Устремление к природе, к простым людям, быть может, наиболее характерная черта духовного облика Куприна. Во всяком случае, это наиболее устойчивая его особенность. Для его отношения к общественной жизни, идейной борьбе, напротив, характерна смена настроений. Это проявилось и в отношении Куприна к литературным течениям. Он не отличался щепетильностью в выборе органов печати, что частично можно объяснить вечной нуждой. Например, он печатался в еженедельной газете «Весна», выходившей под девизом: «В политике вне партий, в литературе вне кружков, в искусстве вне направлений». Дал Куприн согласие печататься и в символистском журнале «Дневники писателей», основанном Федором Сологубом, который стоял на правом фланге литературы.

Означало ли это, что Куприн отказался от демократических традиций великой русской литературы, традиций Чехова и Толстого, которых он так любил и почитал, от тех эстетических идеалов, которые его воодушевляли? Отнюдь нет.

Узнав, что «Новый журнал для всех» перешел во владение к реакционному издателю Гарявину, Куприн подписал коллективное письмо Литераторов о прекращении сотрудничества в этом органе.

В газете «Киевская мысль» Куприн поместил отчет об одной из своих лекций, посвященных литературе. В отчете говорится:

«Все старые писатели, писатели-реалисты... знали секрет, как надо трогать и волновать читателя. Современные писатели делают не то и не так, как нужно. Но все же между ними есть художники, приобщенные к идеалам всей русской литературы. К ним относятся Горький, Короленко, Бунин, Серафимович, Скиталец, К. Тренев... Но кроме этих художников, преданных быту и старым реалистическим традициям, есть еще... группа писателей, которые пишут, не задумываясь над тем, для чего (курсив Куприна — А. В.) они пишут. Из их лагеря вышли нелепые девизы: искусство для искусства, смерть быту и проч. Это значит, что... им совершенно неведомо то внутреннее сияние, то «во имя», которым светилась вся русская литература, начиная с Пушкина»^<5>.

Куприна никогда не покидала вера в великое будущее русской литературы. С грустью говоря об идейном и художественном падении литературы в ренегатское десятилетие, он не сомневается в том, что это недолго продлится, что снова появятся писатели, «о которых заговорит весь мир».

Свою веру в возрождение русской литературы Куприн основывает на могучей силе великих традиций русских классиков, на появлении в ней новых талантов. Среди современников он выше всех ставит А. М. Горького. «Я считаю последние вещи Горького очень талантливыми»^<6>,— говорил он. Еще раньше, в самые трудные годы для русской литературы, он заявлял: «Я верю в великое будущее русской литературы. Ни реакция, ни декаденты... — ничто не может погубить ее»^<7>.