О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 5. Накануне бури

«Появилась вещь, какой не появлялось со времен «Крейцеровой сонаты», вещь, способная ударить по сердцам с потрясающей силой», — писал критик А. Измайлов^<1>.

Если восторги А. Измайлова и преувеличенны, то причина их вполне понятна. Даже буржуазная критика в годы столыпинской реакции не могла безучастно относиться к мутному потоку порнографической литературы, заполнившему книжный рынок. Восхваление патологических извращений, садистских страстей, попрание простейших принципов морали — все это возмущало всех, кому сколько-нибудь были дороги судьбы родной литературы. Другой критик, В. Боцяновский, считал, что «Яма» всем своим строем противостоит порнографической литературе, «развенчивает героев пола»^<2>.

Но этим и другим положительным оценкам противостоят иные мнения. Л. Толстой прочитал только первые страницы повести и в письме к А. Б. Гольденвейзеру оценил ее следующим образом: «Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается. И этого от человека с художественным чутьем скрыть нельзя»^<3>. В. В. Воровский писал о первой части «Ямы», что ока носит «чуждый Куприну характер идеализации, и самый стиль последней его повести пропитан чуждой ему слащавостью»^<4>.

Надо прежде всего сказать, что почти все написанное о «Яме» относится ко времени появления ее первой части. И этим обусловлена односторонность отзывов. Но и анализ всей повести заставляет отметить известный разрыв между замыслом и его художественным воплощением.

Создавая свою повесть, Куприн руководствовался гуманистическими стремлениями. С глубоким сочувствием относится он к женщинам, оказавшимся на дне жизни. Образы проституток, созданные писателем, жизненны, художественно ярки, достоверны. Именно жизненная правда, точность и глубина психологических зарисовок составляют сильную сторону повести. Как не похожи друг на друга, внутренне и внешне разнообразны все эти несчастные женщины, собранные в «домах» Ямы. Не потерявшая чувства гордости, кончающая самоубийством Женя; близкая к безумию Паша; кроткая в трезвом состоянии и опасно-скандальная в пьяном виде Манька Маленькая; лицемерная, образованная, с сильной волей, знавшая когда-то иную жизнь Тамара; по-крестьянски простодушная Нина и другие — все это живые и великолепно описанные характеры.

За исключением резонерствующих персонажей, мастерски написаны и все другие образы «Ямы». Как живые, предстают перед нами содержатели дома терпимости — Анна Марковна и ее муж Исай Саввич. Она как будто бесцветное существо, а на делени передчем неостанавливающаяся преступница, торгующая живым товаром, чтобы сколотить состояние и дать образование своей единственной дочери. Очень ярок художественно образ ее безвольного и тупого мужа, находящегося под башмаком у жены. Не менее удались писателю и образы старшей экономки — немки Эльзы Эдуардовны, жестокой стяжательницы, извращенной садистки; землемера «Ваньки-Встаньки», потерявшего подобие человеческой личности, упавшего на самое дно «ямы», ставшего шутом для ее обитателей; около точного надзирателя Кербеша.

С целью более широкой типизации автор не уточнял место действия. Он заявил в газетном интервью:

«Я избегаю портретности. «Яма» — это и Одесса, и Петербург, и Киев»^<5>. Местом действия является окраина «большого южного города». Хотя писатель действительно избегает «портретности», но колорит южного города передается им во многих деталях произведения.

Необычайное разнообразие действующих лиц повести, умение выделить в каждом из них наиболее выпуклые черты характера, яркое изображение обычаев и нравов городской окраины — все это свидетельствует о том, что Куприн и здесь остается крупным художником. Почему же при всех своих несомненных достоинствах повесть не стала выдающимся явлением в русской литературе?

Частичная неудача «Ямы» объясняется ограниченностью социально-политических воззрений писателя, сказавшейся как на идейном содержании, так и на художественных достоинствах повести. Куприн рассказывает о том, что увидел, рассказывает мягко, задушевно, спокойно.

Все его симпатии на стороне несчастных женщин, они вызывают в нем сожаление, иногда глубокое сострадание. Повествование разворачивается медленно, детально, картины «дна» жизни следуют одна за другой длинной вереницей, с удивительной точностью и правдивостью передавая томительно-бедное, нищее духом существование, взрываемое подчас пьяным безумием, кровавыми драками, самоубийствами и убийствами. Но и тогда тон рассказа продолжает оставаться спокойным, и даже в отступлениях от автора не слышится резкого голоса осуждения, гнева.

Из сказанного отнюдь не следует, что писатель не разоблачает, не стремится к каким-то обобщениям, не высказывает своего отношения к происходящему. Все это в повести есть, но беда, во-первых, в несостоятельности социальных обличении Куприна, а во-вторых, в том, что художественные описания существуют сами по себе, а разоблачительные декларации и обобщения, излагаемые устами одного из героев, Платонова, сами по себе.

Пафос обличения не вытекает непосредственно из картин жизни, эти картины не «сцементированы» негодованием, сатирическим обличением, бичующей иронией. В сущности, репортер Платонов не является в повести фигурой действующей. Он прежде всего комментатор картин, раскрывающихся перед читателем. Уже в начале «Ямы» писатель вкладывает в уста Платонова тираду, которая определяет тональность повести. «...Материал здесь,— говорит Платонов о публичных домах,— действительно огромный, прямо подавляющий, страшный... И страшны вовсе не громкие фразы о торговле женским мясом, о белых рабынях, о проституции, как о разъедающей язве больших городов, и так далее и так далее... старая, всем надоевшая шарманка! Нет, ужасны будничные, привычные мелочи, эти деловые, дневные, коммерческие расчеты, эта тысячелетняя наука любовного обхождения, этот прозаический обиход, устоявшийся веками. В этих незаметных пустяках совершенно растворяются такие чувства, как обида, унижение, стыд. Остается сухая профессия, контракт, договор, почти что честная торговлишка, ни хуже, ни лучше какой-нибудь бакалейной торговли. Понимаете ли, господа, в этом-то весь и ужас, что нет никакого ужаса! Мещанские будни — и только».

Платонов неоднократно и в разных вариациях повторяет эту мысль. Он говорит, что любой «штришок» этого будничного существования во сто крат страшнее всего, что пишут и говорят о публичных домах разные «суетливые души» с их воплями: «Ах, регламентация! Ах, аболиционизм! Ах, живойтовар!»

В речах Платонова вырисовывается позиция писателя. Куприн, конечно, прав, когда он издевается над «суетливыми душами», то есть над разными буржуазными моралистами и филантропами. Много справедливого, и в том, что он говорит об ужасе «будничных мелочей» публичного дома. Но тут проявляется и односторонность, ограниченность позиции автора, приводящая к снижению темы, к подмене трагического и обличительного пафоса мастерским, но все-таки объективистским воспроизведением повседневности, воспринятой как бы статически, как нечто неизменное. Здесь Куприн отступает от традиций большой литературы. Вспомним трагедию Катюши Масловой, заключавшуюся именно в том, что ее чистая душа и светлая любовь растоптаны буржуазно-дворянским обществом. История Катюши Масловой и Нехлюдова исполнена глубочайшего драматизма, дышит пафосом гнева и обличения. Она является, грозным обвинительным актом против всех господствующих устоев. Патетическое звучание романа «Воскресение» — в страстном протесте против отвратительного унижения человеческой личности, безжалостного подавления врожденного стремления человека к счастью.

Куприн показал в своей повести не мучительный процесс уродования человеческой личности под тяжелым прессом буржуазных отношений, а уже изуродованного этим обществом человека, скатившегося на самое дно буржуазного общества. Ему казалось, что, правдиво изображая «мещанские будни» социального дна, он создаст страшную обличительную картину. Это было бы так, если бы картина «дна» была пронизана авторским отношением, пафосом возмущения. К сожалению, этого-то пафоса и не хватает повести. Справедливо осмеяв, как «надоевшую шарманку», фарисейские заклинания буржуазных моралистов, Куприн противопоставил этим заклинаниям лишь спокойное и трезвое наблюдение, пафос живописных и психологических деталей, но не пафос глубокого проникновения в социальную жизнь. Он сделал шаг назад по сравнению не только с «Поединком», но и со своими лучшими разоблачительными рассказами.

Куприн, конечно, не сознавал, что в «Яме» он описывал уродства жизни не с объективной, а с объективистской точки зрения. Возникшая в «Яме» натуралистическая описательность явилась для него самого неожиданным результатом и находилась в противоречии с теми эстетическими принципами, которые воплотились в ряде его предшествующих произведений,— с верой в человека, с воспеванием красоты, ненавистью к социальным силам, губящим эту красоту. В его намерения отнюдь не входило любование «дном» буржуазной жизни, и тем не менее при чтении «Ямы» действительно возникает ощущение, что автор иной раз немножко любуется создаваемыми им картинами, своеобразной «экзотикой» социальных закоулков.

Неспособность писателя к глубокому социальному анализу позорного явления привела и к тому, что в «Яме» философская часть как бы отделена от художественной ткани, существует самостоятельно, как некий «довесок». Рассуждения Платонова, социальный «эксперимент» студента Лихонина, берущего себе в подруги проститутку из дома терпимости — все это как бы философски исследовательская часть, разъясняющая основную картину. И это тоже ослабляет внутренний накал чувств, подлинный драматизм.

Выступления репортера Платонова, устами которого философствует и комментирует автор, калейдоскопичны и довольно сумбурны. Чувствительный и умный человек, Платонов представляет собой разновидность излюбленного героя писателя — рефлектирующего интеллигента. В нем есть кое-что и от Боброва, и от Ромашова, и от Назанского. По функции, которую он выполняет в повести, он ближе всего к размышляющему и бездействующему Назанскому.

Куприн хотел бы внушить читателям симпатию к Платонову, но этот резонерствующий и, в сущности, пассивно-эгоистический человек не воспринимается как положительный герой. Меткую характеристику Платонову дает В. Афанасьев: «Бессилие Платонова в решении вопросов, которые он столь пространно обсуждает в беседе с Лихониным, полностью раскрывается в заключительных главах повести, когда пришедшая к репортеру накануне своего самоубийства Женя взволнованно спрашивает совета, как ей быть и что делать дальше. В ответ Платонов сначала растерянно твердит «не знаю» и только в самом конце дает совет, который до предела раскрывает сумбурную путаность его воззрений.

«Тебе стоит только пальцем пошевельнуть, чтобы видеть у своих ног сотни мужчин, покорных, готовых для тебя на Подлость, на воровство, на растрату... Владей ими на тугих поводьях, с жестким хлыстом в руках!.. Разоряй их, своди с ума, пока у тебя хватит желания и энергии! Женечка, вот тебе простор для твоей необузданной мести, а я полюбуюсь тобой издали... А ты, ты замешена именно из этого Теста — хищницы, разорительницы... Может быть, не в таком размахе, но ты бросишь их себе под ноги».