О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 5. Накануне бури

И эта пустая, отдающая дешевым провинциальным ницшеанством тирада преподносится в виде совета больной, измученной женщине, которая ищет простого человеческого словаучастия! Характерно, что, даже догадываясь о намерении Жени покончить жизнь самоубийством, Платонов не находит ничего лучшего, как сказать ей на прощанье вялые, ни к чему не обязывающие, поистине рыбьи слова: «Только глупостей не делай, Женечка! Умоляю тебя!» После этого, решив, очевидно, что он выполнил таким образом долг человеколюбия, Платонов спокойно отправляется на пристань продолжать разгрузку арбузов, а Женя, вздохнув и улыбнувшись «жалкой, кривой улыбкой», возвращается в публичный дом, чтобы на следующий день покончить счеты с жизнью»^<1>.

Однако идеи, выражаемые Платоновым, представляют известный интерес, потому что в них выявляется умонастроение самого писателя. Выводы, к которым Куприн приходит в повести «Яма», противоречат многим его мыслям, рассыпанным в ряде рассказов того же периода. Куприн как бы в недоумении останавливается перед противоречивой сложностью чувств, диктующих поступки человека, перед крайними проявлениями духа, уживающимися в одном человеке. В качестве иллюстрации к своим выводам о двойственности человеческой натуры репортер Платонов приводит пример с содержательницей публичного дома, которая, и глазом не моргнув, «продаст на растление наших сестер и дочерей, заразит нас всех и наших сыновей сифилисом» и которая вместе с тем является нежной и заботливой матерью, бдительно ограждает свою дочь от всего дурного. Необъяснимым кажется Платонову, что сутенер и убийца, швейцар публичного дома Симеон смиренно набожен и глубоко религиозен. Не может понять Платонов, как полицейский, недавно лишь зверски избивавший демонстрирующих рабочих и студентов, участливо склоняется над заблудившейся маленькой девочкой и «трогательно, неуклюже» пытается утешить ее. Свои умозаключения Платонов завершает восклицанием: «Такая чертовская путаница — эта жизнь!»

В «Яме» Куприн как бы отказывается от «объяснения» поведения человека, от выявления резервов его духа, определения положительных качеств человеческой натуры, неустанно ведущих человека к преобразованию жизни. Если нельзя раскрыть сущность человека и проявлений его духа и характера, то непознаваемы также явления социальной жизни, и писателю не остается ничего другого, как правдивое и точное воссоздание фактов, якобы более красноречивых, чем попытки раскрытия их.

Платонов заявляет, что его оставило холодным описание некиим французским классиком (Платонов, надо полагать, имеет в виду «Последний день осужденного на казнь» Виктора Гюго) мыслей и ощущений человека, приговоренного к смерти, но глубоко взволновала хроникерская заметка, в которой осужденный на смертную казнь преступник в ответ на замечание прокурора, что он забыл надеть чулки, коротко говорит: «Стоит ли?»

Не имея возможности раскрыть социальную сущность такого явления, как проституция, Куприн начинает размышлять о непознаваемости явлений жизни в целом. И это положение становится исходной точкой в обосновании им художественных принципов, которыми он руководствовался при написании «Ямы».

Говоря о точной и живописной детали как о решающем и чуть ли не единственном приеме художественного воссоздания действительности, Куприн не только смешивает понятия, но и начисто отказывает художнику в субъективном видении мира и преломлении жизненных явлений через призму его поэтической индивидуальности. Он предлагает рисовать картины жизни не путем обобщения фактов, а путем накапливания их, выбирая их не столько по их идейному знаучению, сколько по их рельефности и живописности. Куприн как будто забывает, что у русских классиков точная деталь, меткий штрих — лишь художественный прием, подчиненный задаче глубокого раскрытия сущности явлений и человеческой натуры.

В эстетических декларациях, сделанных им в «Яме», Куприн во многом смыкается с эстетикой натурализма. Правда, отношение к жизни у Куприна коренным образом отличалось от отношения к жизни таких, скажем, писателей-натуралистов, как Потапенко и Боборыкии. В отличие от них, он, точно воссоздавая факты, не собирался утверждать незыблемость буржуазного жизнеустройства. Он писал «Яму» в целях искоренения зла, но незнание того, как оно может быть искоренено, и ошибочные идейные принципы, которыми он руководствовался при написании повести, привели его к созданию статичной и безысходной картины.

Это отнюдь не значит, что в «Яме» нет обличительных страниц, протеста против уродств буржуазного общества, его собственнической морали. Но этим протестом проникнуты — увы — не столько живые картины, сколько декларации Платонова. Из них, в частности, становится ясным, почему возникла некоторая слащавость в изображении «дна». Платонов говорит студенту Лихонину: «Вот вся их нелепая жизнь у меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи и того притворства перед людьми и перед собой, которое опутывает все человечество сверху донизу».

Эта тирада свидетельствует о явно искаженном восприятии некоторых идей Горького. Пролетарский писатель на раннем этапе своего творчества противопоставлял буржуазному обществу босяков — людей, «выломившихся» из общества. Но главное в образах горьковских босяков — черты протеста против фарисейства буржуазного общества, нежелание подчиняться его «законам» и «морали», черты свободолюбия. Но ведь проституция со всем ее укладом, ее духовной нищетой, распадом человеческого сознания — это лишь одна из уродливых сторон жизни буржуазного общества, нисколько не выходящая за рамки его морали. И более чем сомнительным представляется тезис Платонова об отсутствии лжи и притворства в отношениях между обитательницами «Ямы».

Награждая женщин, живущих в публичных домах, несвойственными им положительными качествами, Куприн впадает порой в слащавый тон. Писатель выступает против буржуазных установлении и морали. Но в этом очень искреннем протесте вновь выявляются ограниченность социальных взглядов Куприна, элементы анархизма, незнание того, как и что нужно строить, где искать нравственный идеал.

Устами Платонова Куприн говорит о светлой радости свободной, ничем не стесненной любви. Но этот идеал приобретает в повести анархическую окраску. Размечтавшись, Платонов говорит Лихонину, что проституция прекратится, «может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов...» В смешении социализма с анархизмом особенно отчетливо проявилась идейная незрелость, политическая наивность Куприна.

Далекий от социальной борьбы, Куприн не представляет себе, на какой основе растет антагонизм между порабощенными и поработителями, где зреют силы, на которые возложена историческая миссия — сокрушить эксплуататорский строй.

Устами другого своего героя, Лихонина, писатель делает заявление, которое является своего рода квинтэссенцией его социальных верований и надежд. «Ну да, я анархист, — говорит Лихонин Платонову, — потому что разум мой, когда я думаю о жизни, всегда логически приводит меня к анархическому началу. И я сам думаю в теории: пускай люди людей бьют, обманывают и стригут, как стадо овец, — пускай. Насилие породит рано или поздно злобу. Пусть насилуют ребенка, пусть топчут ногами творческую мысль, пусть рабство, пусть проституция, пусть воруют, глумятся, проливают кровь... Пусть! Чем хуже, тем лучше, тем ближе к концу... Пусть накопляется в человечестве зло и месть, пусть они растут и зреют».

Жизнь человечества Куприн уподобляет чудовищному нарыву, который зреет и, лопнув, затопит все. И тогда человечество либо захлебнется в гное, либо выйдет обновленным, возродится к прекрасной жизни. Эта декларация свидетельствует о неприятии Куприным действительности и вместе с тем о непонимании им исторического процесса. Он предоставляет события «естественному» ходу, не помышляя об организованной борьбе; писатель как бы забывает о том, что народные массы уже давно борются за свободу, он не видит, что эта борьба продолжается, несмотря на недавнее поражение.

Одной из ярких и привлекательных особенностей лучших произведений Куприна является социальный оптимизм, вера в то, что положительное начало все же победит вражду и ненависть. В «Яме» эта здоровая тенденция выражена куда менее ясно, чем в других произведениях писателя. Хотя Платонов и говорит, что нищета будет до тех пор, пока будет частная собственность, но он тут же соскальзывает к анархическому заявлению, что проституция не прекратится, пока существует... брак.

Выхода из мрачной действительности, порождающей «яму», не видят ни Платонов, ни Лихонин.

В первой части «Ямы» нет сюжетного стержня, который связывал бы воедино сцены из жизни проституток и их «клиентов». Композиция основана здесь на описании жизни «Ямы» с утра до вечера и изо дня в день. Единственным стержнем, объединяющим эту своеобразную хронику, является «комментарий» Платонова и Лихонина.

Первая часть «Ямы» заканчивается своего рода сюжетным «мостиком», который писатель перебрасывает ко второй части. Студент Лихонин, чей образ выдвигается во второй части на передний план, заявляет о своем желании произвести социальный эксперимент, спасти одну из девушек, живущих в «Яме». При этом писатель сразу же создает впечатление, что такого рода попытка должна кончиться неудачей.

Эксперимент Лихонина является сюжетной основой второй части «Ямы», законченное через несколько лет после первой. Вторая часть вызвала в основном отрицательные отзывы критики. А. Измайлов, ранее хваливший первую часть, писал о второй части, что она «...не удержалась на высоте первых обещаний»^<2>. Более резко отозвался о второй части критик журнала «Русские записки»: «Что-то фельетонное, вычитанное, мелкое, заурядное чувствуется и в бойкости этих сцен и в банальности общего течения рассказа»^<3>. Этим оценкам противостоит статья К. Чуковского, который писал: «Это не та „Яма“, которую мы все прочитали несколько лет тому назад. Это — книга великого гнева... Кербеш, Сонька Руль, Анна Марковна... Эмма... Горизонт — все они нарисованы так, что если бы я их встретил на улице, я узнал бы их среди огромной толпы»^<4>.

Мы полагаем, что как отзывы А. Измайлова и «Русских записок», так и отзыв К. Чуковского грешат отсутствием объективности. Во второй части преобладающее место занимает история отношений Лихонина и взятой им из дома терпимости проститутки Любы. Наряду с этой историей продолжается рассказ о жизни женщин в «заведении» Анны Марковны, и дается своего рода вставная новелла о похождениях торговца «живым товаром» Горизонта.

Между созданием первой и второй частей «Ямы» пролегло несколько лет, отмеченных новым подъемом революционного движения. Это не могло не отразиться на идейном содержании второй части. Правда, Куприн и здесь не делает выводов о необходимости уничтожения строя, порождавшего такие страшные явления, как проституция. Нельзя согласиться с К. Чуковским, что это «книга великого гнева». Но все же вторая часть социально была более острой, хотя выраженные в ней идеи не нашли яркого художественного воплощения.

Этот идейный сдвиг сказался в развенчании мнимых друзей народа, то есть тех кругов интеллигенции, которые воображали себя передовыми, делали попытки «помочь» народу, но эту помощь сводили к жалким паллиативам, не затрагивающим устои буржуазно-помещичьего общества.