О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 6. После октября

Высказывания в этом роде рассыпаны и в других произведениях эмигрантского периода. Они говорят как о полном непонимании Куприным того, что свершается в столь далекой теперь от него Стране Советов, так и об изменившемся отношении к старой России. Писателю не хочется помнить о прошлой тяжкой жизни русского крестьянства. Для него стала драгоценной каждая черта утраченной родины, каждое воспоминание о ней окрашивается им в идиллические цвета. Рассказ «Ночь в лесу» — взволнованное и грустное признание в любви русскому лесу. Строки рассказа наполнены элегической нежностью, восторженным любованием, почти молитвенным преклонением перед русской природой.

Мечтая о родине, Куприн хотел бы в одиночестве углубиться в величественный и безмолвный русский лес, отрешиться в нем от земных горестей, вкусить долгожданный покой. Мысли о возвращении на родину никогда не покидали Куприна, и, размышляя о такой возможности, он писал: «Если бы мне дали пост заведующего лесами Советской республики, — я мог бы оказаться на месте»^<1>.

Вместе с тем он приходит к отрицанию самой возможности пребывания в эмиграции.

«...Существовать в эмиграции, да еще в русской, да еще второго призыва, — писал он, — это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц»^<2>.

Все более невыносимой делается для Куприна жизнь на чужбине, он пишет, что отсутствие перспектив, идей порождает пошлость, застой мысли. С брезгливым отвращением отмечает писатель мышиную возню пройдох и политиканов. Ко всему этому следует добавить тяжелое материальное положение Куприна, которое вынуждает его писать ради заработка. Об этом Куприн писал неоднократно. В письме к И. А. Левинсону, относящемуся к началу 30-х годов, есть очень характерные строки:

«Когда я читал о Вашей библиотеке, мне захотелось прислать Вам еще два моих томика, изданных в Париже: „Новые повести“ и „Храбрые беглецы“. Если у Вас их нет, то не покупайте. Я пришлю Вам с надписью. Но не сейчас. Сейчас дела мои рогожные: даже своих сочинений купить не могу: непокарману. Но это временно. Верю, что когда-нибудь приплывут ко мне корабли с шелковыми парусами, с грузом золота... В Холивуде застряли уже давно два моих сценария. Ах, если бы Вы знали, какой это тяжкий груз, какое унижение, какая горечь, писать ради насущного хлеба, ради пары штанов, пачки папирос. И так каждый день, почти уже 35 лет»^<3>.

Драматизм положения Куприна усугубляется тем, что он менее, чем какой-либо другой русский писатель, мог приспособиться к жизни вдали от родины. В интервью, данном сотруднику одной из эмигрантских газет, он говорил:

«Писал здесь в Париже Тургенев. Мог писать вне России. Но был он вполне европейский человек; был у него здесьсобственный дом, и, главное, душевный покой. Горький и Бунин на Капри писали прекрасные рассказы. Бунин там написал „Деревню“... Но ведь было у них тогда чувство, что где-то далеко — есть у них свой дом, куда можно вернуться — припасть к родной земле... А ведь сейчас чувства этого нет и быть не может; скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая... О чем же писать? Ненастоящая жизнь здесь. Нельзя нам писать здесь. Писать о России по зрительной памяти не могу. Когда-то я жил там; о чем писал? О балаклавских рабочих писал и жил их жизнью, с ними сроднился. Меня жизнь тянула к себе, интересовала, жил я с теми, о ком писал. В жизни я барахтался страстно, вбирая ее в себя... А теперь что?»^<4>

Это ценное признание раскрывает основные причины спада таланта Куприна художника. И хотя он утверждал, что писать по воспоминаниям вдали от России он не может, он не мог не писать о ней.

Все увеличивающаяся дистанция времени и слабеющая память не давали также возможности с полнотой и выпуклостью изобразить русскую жизнь конца прошлого — начала нынешнего века, с какой он изображал ее раньше. Для Куприна-писателя это было большой трудностью, ибо особенностью его творческого процесса всегда была склонность к изображению лично наблюдаемого, пережитого и перечувствованного. Произведения Куприна эмигрантского периода отмечены узостью авторского горизонта, поверхностным восприятием жизненных явлений. В поле зрения писателя оказываются малозначительные эпизоды прошлого («Домик», «Потерянное сердце», «Бредень»). Многое из того, что ранее изображалось Куприным критически, теперь окрашивается в розово-сентиментальные тона, ибо само это прошлое в представлении Куприна выглядит идиллически.

Ряд зарисовок прошлого русской жизни в рассказах Куприна этих лет дан ярко и исторически правдиво. Таков, например, рассказ «Однорукий комендант», в котором Куприн воссоздал образ прославленного русского генерала Скобелева.

Таков рассказ «Тень Наполеона», в котором с тонким юмором изображены предпринятые в связи со столетием Отечественной войны поиски старожилов, видевших наполеоновское нашествие. Таковы рассказы, воссоздающие реальную атмосферу жизни писателя в прежние годы («Фердинанд», «Завирайка» идр.). Вполне естественно, что Куприн, как и ряд других видных писателей-эмигрантов, обратился к фактам своей жизни.

Самым крупным из произведений Куприна, созданных им в эмигрантский период, является роман «Юнкера».

Замысел романа возник у писателя еще в 1911 году, как продолжение повести «На переломе» («Кадеты»). Осуществление замысла, однако, долго откладывалось; волновали другие темы, более близкие к современности. А в 1916 году, когда стал иссякать у Куприна критический пафос, он вновь взялся за роман «Юнкера».

«...С охотой я принялся за окончание „Юнкеров“,— сообщал писатель.— Повесть эта представляет собой отчасти продолжение моей же повести „На переломе“ („Кадеты“). Здесь я весь во власти образов и воспоминаний юнкерской жизни с ее парадною и внутреннею жизнью, с тихой радостью первой любви и встреч на танцевальных вечерах со своими „симпатиями“. Вспоминаю юнкерские годы, традиции нашей военной школы, типы воспитателей и учителей. И помнится много хорошего»^<5>.

До окончания романа было все же, видимо, далеко. Первые его главы писатель начал печатать лишь в 1928 году в газете «Возрождение». Окончилось же это печатание в 1933 году. В известной мере перерыв в работе над романом объясняется тем, что, покидая Россию, Куприн не взял с собой рукописи, и ему пришлось восстанавливать заново ранее написанное. Но это лишь одна из причин, другая заключается в том, что духовное смятение, материальные и прочие трудности задерживали осуществление замысла большого произведения. Отдельным изданием роман вышел в 1933 году.

Вряд ли во всем творчестве Куприна можно найти произведение более эклектичное в художественном отношении, чем роман «Юнкера». Куприн начал свое большое автобиографическое произведение с исследования тех чувств и впечатлений, которые неприкосновенно хранились в глубоких тайниках его души. Радостное и непосредственное восприятие жизни, восторги быстротечной влюбленности, наивной юношеской мечты о счастье — это свято и свежо сохранил писатель, и с этого он начал роман о юношеских годах своей жизни.

Прежде чем отделить сильные стороны романа от слабых, необходимо сказать о том, что объединяет разнородные поэтические элементы романа. Это черта, общая для всех произведений Куприна о России, написанных в эмиграции,— идеализация старой России.

Начало романа, где описываются последние дни пребывания в корпусе кадета Александрова (в повести «На переломе» — Буланина), в несколько смягченном тоне, но все же продолжает критическую линию повести «На переломе». Однако сила этой инерции очень быстро истощается, и наряду с интересными и верными описаниями жизни училища все чаще звучат хвалебные характеристики, слагаясь по степенно в ура-патриотическое воспевание юнкерского училища. За исключением лучших глав романа, где описывается юная любовь Александрова к Зине Белышевой, пафос восхваления педагогических принципов и нравов Александровского училища объединяет отдельные эпизоды жизни, как ранее в повестях «На переломе» и «Поединок» их объединял пафос разоблачения порядков буржуазного общества и методов воспитания подрастающего поколения. Вот некоторые примеры поверхностно-хвалебных характеристик, подменяющих художественное раскрытие типов и обстановки того времени: «В училище никому не могло прийти в голову смеяться или глумиться над юнкером, родственники которого были людьми несостоятельными... случаи подобного издевательства были совсем неизвестны в домашней истории Александровского училища, питомцы которого по каким-то загадочным влияниям жили и возрастали на основах рыцарской военной демократии, гордого патриотизма и сурового, но благородного и внимательного товарищества». Или же, говоря о военной муштре, Куприн пишет:

«Эти ежедневные упражнения казались бы бесконечно противными и вызывали бы преждевременную горечь в душах юношей, если бы их репетиторы не были так незаметно терпеливы и так сурово участливы... Училищное начальство и Дрозд (Дрозд — кличка капитана Фофанова, командира одной из рот училища — А. В.) в особенности понимали большое значение такого строгого и мягкого, семейного, дружеского военного воспитания...»

Невольно напрашивается сопоставление идейного пафоса «Юнкеров» с разоблачительным содержанием повестей «На переломе» и «Поединок». Вступая в кадетский корпус, юноша из «благородной» семьи подвергался в нем всяческим унижениям, отупляющей муштре, подавлению мысли и человеческого достоинства. С непререкаемой правдой Куприн все это показал в повести «На переломе». Но вот этот юноша попадает в юнкерское училище и преображается, как по мановению волшебной палочки. Он полон достоинства, гордости, сознания долга, ответственности перед родиной.

Взяв подобный «идейный разгон», Куприн логически приходит к восхвалению самодержавия, чего с ним никогда не было. В главе «Торжество» описывается приезд в Москву Александра III.