О творчестве Куприна » Волков А.А. Творчество А. И. Куприна
    » Глава 6. После октября

«В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки. Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась... Повсюду служили молебны, и на всех углах ругали вслух инженеров с подрядчиками... Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль, что государю, вершинной, единственной точке этой великой пирамиды, которая зовется Россией, может угрожать опасность и даже самая смерть от случайного крушения поезда».

После этого вступления следует описание приезда царя и раскрываются чувства взволнованных питомцев Александровского училища. Было бы неправильным считать, что Куприн искажает картину переживаний юнкеров, воспитанных в духе преклонения перед самодержцем. Но Куприн прежних лет, несомненно, показал бы, какова психологическая и жизненная основа чувств, охватывающих юнкеров. Теперь же Куприн ощущает Россию сквозь дымку тоски и сожаления об утраченной родине. Он воссоздает сцену встречи царя с юнкерами целиком с позиций юношеского восприятия юнкера Александрова и нигде не вмешивается в его чувства со зрелой их оценкой.

«Но вот заиграл на правом фланге и их знаменитый училищный оркестр, первый в Москве. В ту же минуту в растворенных настежь сквозных золотых воротах, высясь над толпою, показывается царь. Он в светлом офицерском пальто, на голове круглая низкая барашковая шапка. Он величественен. Он заслоняет собою все окружающее. Он весь до такой степени исполнен нечеловеческой мощи, что Александров чувствует, как гнется под его шагами массивный дуб помоста. Царь ближе к Александрову. Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет в высь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на голове».

И далее: «Он с чудесной ясностью видит лицо государя, его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его глаза, прямо и ласково устремленные в него... Спокойная, великая радость, как густой золотой поток, льется из его глаз. Какие блаженные, какие возвышенные, навеки незабываемые секунды. Он постигает, что вся его жизнь и воля, как жизнь и воля всей его многомиллионной родины, собралась, точно в фокусе, в одном этом человеке и получила непоколебимое, единственное, железное утверждение».

И эти слова написал протестант Куприн, один из наиболее последовательных разоблачителей царского режима! Вряд ли все это можно объяснить продуманной переоценкой ценностей, полным приятием того, что ранее отвергалось писателем. Пока новая Россия мнится ему враждебной и чужой, он «хватается» за старую Россию, как за соломинку. Ведь нельзя же остаться без родины на чужой стороне, в той жизни, которую он сам называет «ненастоящей». Ведь нельзя же витать в пустоте писателю, не потерявшему веру в прекрасное и доброе, так долго и проникновенно любившему жизнь в ее самых различных проявлениях. Так возникает и ширится в творчестве Куприна эмигрантских лет тема родины, искусственно «очищенной» от скверны, родины, подобной английскому саду с его подстриженными кустами и деревьями, прилизанными газонами и строгими клумбами. Это Россия с парадного хода, и нет в ней народной души, таланта народа, его мыслей и чувств, его страданий. Такая Россия тоже «ненастоящая», как и чужая сторона. И Куприн, всегда черпавший вдохновение в гуще реальной жизни, не в силах создать полнокровные образы на основе выхолощенной действительности, идеализированной старины.

«Отцу хотелось забыться,— рассказывает Ксения Куприна, — и поэтому он взялся писать «Юнкеров». Ему хотелось сочинить нечто похожее на сказку»^<1>.

Роман «Юнкера» можно было бы сбросить со счетов творчества Куприна, если бы в нем не было страниц, написанных крупным художником. Едва Куприн отвлекается от восхваления царских институтов и переходит к воссозданию юношеских переживаний с их чистотой и наивностью, он воскресает как поэт и психолог. Тогда меняется тон, исчезает ложный пафос и возникают подлинно художественные образы людей, трепетно чувствующих и переживающих, людей, действия которых глубоко мотивированы складом их характера и душевными побуждениями. Таково описание первой любви юнкера Александрова.

Конечно, на этих, лучших, страницах романа мы не видим русской жизни в ее полноте, а русский народ представлен здесь типами знаменитого ямщика от Ечкина, содержателя наемных троек, и не менее знаменитого швейцара Екатерининского женского института, «потомственного» гренадера — фельдфебеля Порфирия (чин и имя всегда были одинаковы, независимо от того, как звали очередного швейцара). Весьма характерно, что Куприн, ранее с нескрываемым презрением писавший об услужающих аристократам и буржуазии людях из народа (например, в «Белом пуделе»), теперь полон к ним добрых чувств и даже восхищен их умением служить, их молодцеватой выправкой. Былая плебейская ирония по отношению к дворянскому быту сменяется у Куприна поэтизацией этого быта.

Но главное, повторяем, не в запоздалом воспевании того, что было сметено суровой и справедливой историей, а в поэзии юношеского чувства, тонко переданного художником. С необычайной свежестью и яркостью воскрешает писатель давно-давно пережитые минуты:

«Неужели я полюбил? — спросил он у самого себя и внимательно, даже со страхом, как бы прислушался к внутреннему самому себе, к своему телу, крови и разуму, и решил твердо: — Да, я полюбил, и это уже навсегда».

Какой-то подпольный ядовитый голос в нем же самом сказал с холодной насмешкой: «Любви мгновенной, любви с первого взгляда — не бывает нигде, даже в романах».

«Но что же мне делать? Я, вероятно, урод», — подумал с покорной грустью Александров и вздохнул. «Да и какая любовь в твои годы? — продолжал ехидный голос. — Сколько сот раз вы уже влюблялись, господин Сердечкин? О, Дон-Жуан! О, злостный и коварный изменник!»

В этих внутренних голосах — обычная для Куприна психологическая точность. История любовных отношений между юнкером Александровым и воспитанницей Екатерининского института Зиной Белышевой полна тончайших переливов первых соприкосновений с великой тайной любви. Зина Белышева еще почти девочка. Ей и юноше Александрову любовь кажется чудом, то есть именно тем, чем и является подлинная любовь.

Уходя мечтами в дорогое ушедшее, Куприн пытается все же воссоздать и ту новую, чужую жизнь, которая теперь окружает его. Из произведений, посвященных этой новой жизни, наиболее удачны те, в которых писатель не ставит перед собой целью открытие «галльской души» и т. п., а воссоздает какое-то яркое, живописное событие или картины повседневной жизни.

Таков, например, большой рассказ «Пунцовая кровь», рисующий картины боя быков.

В этом рассказе ощущается та любовь к яркому, драматическому, рыцарски мужественному, которая так характерна для автора «Листригонов». Фигурирующий в рассказе байонский трактирщик, у которого были «утонченные, аристократические взгляды на благородное искусство тавромахии», рассказывает автору: «Этому великому искусству больше тысячи лет. Не из-за денег, а ради рыцарской славы и улыбки прекрасной дамы ему служили знатнейшие гранды Испании, и первым между ними был герой народной легенды Сид Кампеадор.

Верхом на боевом коне он сражался один на один с диким быком и закалывал его насмерть своим тяжелым копьем... Прекрасное искусство тавромахии существует для насыщения стойких и твердых душ, а не для щекотания притупленных и избалованных нервов. Храбрость должна быть горда и добра, а не услужлива». Куприн чудесно передает все детали драмы, которая разыгрывается на арене. Но и в темпераментной южной толпе он не может не вспомнить родные края. Он любуется пикадором, который «с железной неуступчивостью» отражает бешеный натиск разъяренного быка, любуется и вспоминает «красавца и обладателя великолепнейшего баса» Малинина — «отца протодьякона Смоленского кладбища в Петербурге». Малинин был похож на этого блистательного пикадора.

Зоркость художника-реалиста, его острый интерес и доброжелательное отношение к простым людям с их повседневными заботами нашли отражение в своеобразных очерках-миниатюрах, посвященных Парижу:

«Пер-ля-Сериз», «Последние могикане», «Невинные радости», «Кабачки», «Призраки прошлого», «Настоящее», «Барри»^<2>. Куприн насмехается над «глобтроттерами», которые «успевают в течение месяца, при помощи гидов, путеводителей и вранья земляков-старожилов, изучить Париж «как свои пять пальцев». Смешно, грубо и жалко заблуждаются эти просвещенные путешественники. Вот краткий перечень тех впечатлений, которые они везут из Парижа на свою родину: Монна Лиза (Джиоконда)... Венера Милосская... собор Нотр-Дам, Эйфелева башня, Большие бульвары... да еще выставка Независимых, причем парижский кратковременный гость так и не догадается никогда: видал ли он футуристические полотна повешенными как следует или вверх ногами» («Настоящее»). В отличие от «глобтроттеров», Куприн с жадным вниманием вглядывается в детали повседневной парижской жизни. Он не претендует здесь на широкие обобщения, он несколько эмпиричен в этих своих миниатюрах, но его зарисовки сделаны рукой мастера. Как всегда, он очень наблюдателен. Перед нами оживают разнообразные типы шумного и пестрого города — игрок на скачках, шансонье, кучер (исчезающая профессия!), рыболов, терпеливо сидящий наберегу Сены, любитель птиц, кормящий воробьеви голубей в сквере Инвалидов, рабочий-каменщик в белой блузе... Причем оказывается, что «парижские каменщики совсем похожи на русских (Мищевского уезда, Калужской губернии). Так же беззаботно ходят они по узким балкам на седьмом этаже, так же громко, весело поют во время работы, так же кротки нравом, так же крепки в артельном быте, так же емки, когда едят, и так же всей большой сотруднической ватагой валят в ближайший простенький ресторанчик» («Кабачки»).

По жанру своему эти зарисовки позднего Куприна напоминают его ранний цикл — «Киевские типы». Но в парижских миниатюрах язык крепче, выразительней, лаконичней, они сложней по общему своему настроению: юмор и элементы сатиры переплетаются в них с элегическим настроением, в них чувствуется грусть человека, у которого «все в прошлом». Несмотря на возросшее мастерство художника, эти очерки по содержанию, по социальной насыщенности все же беднее «Киевских типов». Тогда, в 90-е годы, Куприн писал о жизни, которую он знал гораздо лучше. А здесь, как бы зорок ни был его взгляд, он рисует «со стороны», ему трудно проникнуть в душу окружающих людей; отсюда некоторый импрессионизм его парижских очерков.