Наиболее интересны те произведения Куприна-эмигранта, в которых он с большим внутренним надрывом и в проникновенной лирической манере описывает духовное одиночество человека, бог весть почему оказавшегося на чужбине. Живописно, с чисто купринской меткостью и точностью деталей изображен знойный юг Франции в очерке «Мыс Гурон». Но вот что характерно: изображая французскую природу, французские нравы, художник за голубоватой южной дымкой видит — как будто в полусне — свою Россию. Он покидает — мысленно — Францию и вновь бродит в русском лесу, любуется рязанскими пильщиками, веселыми здоровяками в поддевках и лаптях. Окружающая, чужая жизнь на время забыта. Картина Прованса оттесняется на задний план элегией о России, о прошлом, которое кажется Куприну «наивным и прекрасным».
Вне всяких сомнений, лучшим произведением Куприна эмигрантского периода является роман «Жанета», имеющий подзаголовок: «Принцесса четырех улиц». Он невелик по объему, но весьма значителен по содержанию, по острой и верной передаче переживаний одинокого человека.
«Жанета» — ярчайшее доказательство того, что только написанное кровью сердца может достигать вершин красоты и правды. Уже немолодой писатель, выбитый из колеи привычной жизни, нашел в себе силы создать художественно крупную вещь, потому что ему хотелось рассказать людям о всех горестях, бесконечной тоске человека, потерявшего родину и неспособного «прижиться» на чужой земле, полюбитьее.
Герой романа — русский эмигрант, профессор физики и химии Симонов. Его биография не похожа на биографию Куприна, если не считать того, что оба разлучены с родиной. Да и черты характера Симонова как будто не купринские. И все же в настроениях Симонова ощущаются настроения автора романа. Дух томительного одиночества, ощущение бесцельности существования наполняют роман с первой и до последней строки. В нем царит индивидуалистическое ощущение собственной обреченности в холодном и чужом мире.
Написан роман «Жанета» с благородной простотою, рукой большого мастера. Здесь каждая деталь направлена к тому, чтобы раскрыть во всех нюансах душу человека, отгородившегося от кипящей вокруг жизни, существующего как-то независимо от этой жизни, которая может затронуть его лишь такими своими сторонами, которые как-то созвучные одинокой грусти. Начало романа воссоздает обстановку иноческого жилья профессора: раскладная парусиновая кровать военного образца, деревянный некрашеный стол и две таких же табуретки. Покатая крыша над головой «похожа видом и размером на гроб Святогора, старшего богатыря».
Писатель лишает своего героя традиционной отчужденности по отношению к французам, якобы неспособным понять «славянскую душу». Профессор приятен тем, что в его обращении с людьми много независимости, легкости и доброго внимания. Совсем в нем отсутствуют те внешние черты унылости, удрученности, роковой подавленности, безысходности, непонятости миром — словом, всего того, что французы считают выражением «ам сляв»<1> и к чему их энергичный инстинкт относится брезгливо.
Да, именно в таких красках рисует своего героя писатель. Не подумайте, однако, что «легкость» и «доброевнимание» к людям выражают бодрость духа профессора, желание общаться с людьми. Писатель создает атмосферу одиночества вокруг Симонова, идя от «противного». Если бы профессор Симонов был бы мрачен, суров, необщителен, постигшая его болезнь одиночества не производила бы такого гнетущего впечатления. Профессор вовсе не питает к людям отвращения, он вовсе не презирает их, он просто так вышиблен из колеи жизни, что существует в некоем четвертом измерении, так же непонятном людям, среди которых находится профессор, как чужда и непонятна ему жизнь этих людей или, вернее, как она недоступна его духовному «я». Все это показано не путем отвлеченных рассуждений, а через детали житейского плана.
«Профессор входит в лавку. Левую руку протягивает через стойку хозяину для пожатия, правой издали посылает приветствие хозяйке и бодро здоровается со всеми присутствующими:
— М'сье, да-ам!..
— М'сье! — произносит несколько голосов из-за газет.
Порядок непременно требует справитьсяу патрона: и детли? Оказывается — идет. Теперь профессору нужно сделать самое неожиданное открытие:
— Но какой прекрасный день! Или:
— Ах, какой дождь!
— О, да! — убедительно подтверждает патрон и в свою очередь с неизменной улыбкой осведомляется у Симонова: — Тужур промнэ?»<2>.
И далее говорится, что вот этих-то постоянных и долгих прогулок французы никак не могут понять; им показалось бы весьма странным обдумывание научных статей на ходу. «Наши инженеры сидят в своих ателье и думают определенное число часов в день». А сам профессор перед лицом строго организованного, размеренного трудолюбия французов ощущал себя каким-то «трутнем». Для этого одинокого чудака нет места ни в домах французов, ни в их кафе, где говорят о политике, которую он изгнал из своих мыслей, ни на улицах, по которым проносится поток автомобилей и где он не раз, углубившись в философские мысли, чуть не оказывался под колесами.
Для традиционного контраста автор мог бы противопоставить былое счастье профессора на родине его, тяжкой судьбе на чужбине. Но роман, во-первых, подводит итоги, и весьма грустные, духовной жизни писателя. А во-вторых, Куприн и до тяжелого разрыва с родиной не верил в возможность достижения счастья. Как известно, личная жизнь Куприна до эмиграции сложилась очень неудачно, что также нашло свое отражение в повествовании о профессоре Симонове. Поэтому обращение к прошлой жизни героя не преследует цели контрастного противопоставления, к которому так часто прибегал Куприн. Прошлое переплетается с настоящим, усиливая тему одиночества человека на земле.
В романе мельком упоминается о приятеле Симонова, пожилом художнике, с которым профессор бродит иногда по аллеям Булонского леса, но в романе нет сцен, описывающих эти встречи. Упоминание о них существует лишь для следующей фразы: «...когда живописец ярко пускался в философию и политику, профессор молча отмахивался рукой». Однако Симонов не чужд философских размышлений. Например: «Как милы, как четки, как хороши люди в ясное утро, на воздухе... Это, вероятно, потому, что они еще не начали лгать, обманывать, притворяться и злобствовать. Они еще покамест немного сродни детям, зверям и растениям».
Наблюдая «нежную паутинную постройку» паука, в которую вложено столько «бессознательной мудрости, расчета, находчивости и вкуса, профессор приходит к выводу: «Да, уж конечно, не паук строит лучше инженера, но природа строит крепче и мудрее всех инженеров мира, взятых вместе,— природа — одна из эманаций Великого, единого начала, которому слава, поклонение и благодарность, кто бы оно нибыло».
Нетрудно заметить в рассуждениях профессора знакомые нам пантеистические настроения самого Куприна. Но здесь они уже окрашиваются в религиозные тона — в тона гностицизма, который рассматривал все сущее как «эманацию» (выделение, излучение) таинственной божественной силы. Порожденный упадком античной мысли, гностицизм был наряду со многими древними мистическими учениями извлечен на свет божий декадентами. Куприн в данном случае, как и в некоторых других случаях, отдал дань декадентской философии.
В том же романе «Жакета» он устами профессора Симонова резко отзывается о всякого рода декадентах в литературе и живописи. Однако микроб неверия, тоски и разочарования все же произвел разрушительную работу в сознании писателя.
Утрачивая веру в человека, Куприн ищет духовное прибежище в природе, созданных ею чудесах, в естественной жизни живых существ, еще не искалеченных человеческим обществом, и, наконец, склонен найти решение всех загадок и душевное спокойствие в религиозной идее.
Одиночество и тоска приводят героя романа к выводу, что правда, добро и красота свойственны только тем живым существам, которые еще близки к «естественному» состоянию, к природе. «Животные и дети» — вот друзья, которым отныне принадлежит любовь героя романа, только они вносят тепло в его жизнь.
<1> «Славянская душа» (франц.).
<2> Все прогуливаетесь? (франц.).
|
