О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

«А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из труб выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок» (IV,427).

Громко ухающие сугробы, снежные вьюны, лютые морозы, ледяные капли на голых деревьях, и снег, дни и ночи падающий безнадежными хлопьями, и кровавые зори на зеленом, точно остекляневшем, замерзшем небе. Все эти детали пейзажа замечательны изобразительной реалистической точностью и художественной правдой. Образы эти, вызывая почти физическое ощущение неуюта, холода и нищенства, заключают, как принято сегодня выражаться, глубокий подтекст, ассоциативно вызывают картину и народных бедствий, и тревожных предчувствий.

Народная жизнь составляет предмет споров между учителем Астреиным и фельдшером Смирновым — героями «Мелюзги». У них разное понимание этого вопроса. Астреин исповедует в рассказе почти то же, что Куприн, по-видимому, намерен был высказать в упомянутом фельетоне «О чуде»: народ русский живет с затаенной надеждой на чудо, в ожидании чудесных перемен в его жизни,— это у него в крови; он на веру принимает самые нелепые прорицания юродивых, доверчиво идет за всяким самозванцем, если тот умеет ораторствовать вдохновенно, чудесно и туманно. «Вспомните русских самозванцев, ревизоров, явленные иконы, ереси, бунты,— поясняет Астреин,— вы везде увидите в основе чудо. Стремление к чуду, жажда чуда — проходит через всю русскую историю!..» (IV, 418). Астреин, разумеется, заблуждается, считая веру в чудесное чуть ли не национальной чертой русского крестьянства, спутницей его исторического развития. Недаром Толстой, назвав «Мелюзгу» хорошим рассказом, признал, что эти «разговоры, философствования учителя ни к чему»^<1>.

Фантазер и мечтатель Астреин искренен в своих заблуждениях. Он и сам, подобно жителям деревни, где он учительствует, все время ждет чуда: ему все кажется, что вокруг него «вот-вот произойдет что-то совершенно необыкновенное» — революция, война, замечательное открытие — нечто такое, после чего для всех людей «начнется совсем новая, прекрасная жизнь...» (IV, 416, 417). Эта склонность к мечтаниям, смутно-тревожные ожидания и надежды на что-то лучшее роднят Астреина с другими героями рассказов Куприна и с героями Чехова, тоже мечтательно-влюбленными в загадочное будущее и заранее предвкушавшими радость видеть «небо в алмазах», но не имевшими ясного представления о том, каким способом воцарится вдруг на земле счастье, правда, свет. В Астреина — человека «чеховской мечты» — Куприн, несомненно, вложил многое от себя, от своих дум о народе, свою тревогу за его ужасное настоящее, свою веру в приход лучших дней.

Немало горького, но правдивого высказывает о народе и фельдшер Смирнов: народ поныне страшно беден, темен, живет в грязи и невежестве, не приобщен к знанию и культуре, отдан на произвол урядника, станового пристава, губернатора. Из этого очень верного наблюдения Смирнов делает совершенно неожиданный и, в сущности, нелепый вывод: никто не знает, чего хочет русский мужик, невозможно понять и постичь его загадочную душу, и нет у народа нашего ни истории, ни будущности, да и вообще не было и нет никакого русского народа, как не было и нет никакой России.

Угрюмый, мрачный пессимист, сквернослов и циник, фельдшер Смирнов не находит в народе ничего достойного уважения и оттого не видит ни малейшего просветавего жизни. И если учитель Астреин, наивный и добрый, но безвольный интеллигент, считает своим долгом приносить народным массам «хоть самую маленькую пользу», то его оппонент Смирнов презирает эту массу, грубо третирует ее, не верит ни в какое светлое будущее народа и человечества и не хочет думать о будущем, говорит о нем злобно, с ненавистью: «К черту будущее человечество! Пусть оно подыхает от сифилиса и вырождения!» (IV, 428).

В злых выкриках Смирнова, в его угрюмых рассуждениях о мертвой вековой неподвижности уклада народного быта, о мистической таинственности и загадочности души мужика, которая, якобы, «так же темна для нас, как душа коровы», явственно слышался голос идеологов реакции, твердивших о том, что русский народ чужд революционных стремлений, ибо он был и до сих пор остается косным, по-обломовски ленивым, безынициативным, ко всему равнодушным, безвольным, неповоротливым, тупым, терпеливо-покорным слепой судьбе. Создавая образ Смирнова, вобравшего в себя все наиболее реакционное, что имелось в русской интеллигенции времен столыпинщины, Куприн отозвался на современные споры о мужике, о деревне, о народе.

Было бы неверно заподозрить самого писателя в сочувствии разуверившегося во всем фельдшера Смирнова; нет также оснований утверждать, будто Куприн выдает Астреина за положительного героя и поэтизирует в «Мелюзге» этого дряблого, мягкого, безвольного, спившегося интеллигента, хотя многое в нем все-таки импонирует писателю. И Смирнов, открыто ненавидящий мужика, и Астреин, искренне желающий ему добра, сострадательно к нему относящийся,— оба они, столь различные по взглядам и складу характера, имеют одно общее — ни тот, ни другой, по убеждению писателя, не нужны демократической России. Это — ничтожные, крошечные и, можно сказать, бесполезные люди, беспомощно барахтающаяся интеллигентная мелюзга.

Конец этих людей в рассказе нелепо-трагичен: огромная тяжелая волна разбушевавшейся реки, навалившись на Смирнова и Астреина, когда они были в лодке, обдала и сбила их с ног, подняла и швырнула в бездну головой вниз. Обезображенные тела Смирнова и Астреина снесены прочь весенним половодьем могучей реки. Таков заключительный эпизод «Мелюзги», развязка сюжета, насыщенная реалистической символикой.

В картине разбушевавшейся водной стихии, смывающей все наносное и непотребное,— повторение того философски-символического образа эпохи первой революции, что прозвучал ранее в одноименном купринском рассказе: «Река жизни,— восклицал там рассказчик,— как это громадно! Все она смоет рано или поздно, снесет все твердыни, оковавшие свободу духа. И где была раньше отмель пошлости — там сделается величайшая глубина героизма» (IV, 284).

Логикой повествования, всем строем рассказа выносился нравственный приговор интеллигенции, никак и ничем не связанной с народом, осуждалась на небытие человеческая «мелюзга». Такая позиция писателя была принципиально важна в годы общественного разброда, политической реакции, оживления мещанства и обывательских настроений.

Не с этих ли демократических, народных позиций Куприн подошел в то время и к изображению о скотинившихся, одичавших офицеров в своем прекрасном рассказе «Свадьба», написанном в самом начале 1908 года?^<2> Ведь циник Смирнов из «Мелюзги» и подпрапорщик Слезкин из «Свадьбы» — духовные братья, психологически родственные характеры.

В Слезкине избыточно много хамства и цинизма в соединении с тупостью и жестокостью. Все, что не имеет прямого отношения к его службе, этот солдафон не признает и презирает. Книг он не любит; а из того, что когда-то пробовал читать, он не помнит ни заглавия, ни сути: все книги ему кажутся лживыми, описания же любви он считает достойными самого срамного издательства. Вообще он, по авторской характеристике, безоговорочно отвергал то, чего сам не понимал и что не входило в узкий обиход его армейской жизни: «Он презирал науку, литературу, все искусства и культуру, презирал столичную жизнь, а еще больше заграницу, хотя не имел о них никакого представления, презирал бесповоротно всех штатских, презирал прапорщиков запаса с высшим образованием, гвардию и генеральный штаб, чужие религии и народности, хорошее воспитание и даже простую опрятность, глубоко презирал трезвость, вежливость и целомудренность» (IV, 106). Его ограниченный ум не воспринимал ни шуток, ни смеха, ни острот, и оттого он тяготится обществом веселящихся людей.

Угрюмость и озлобление почти никогда не покидают Слезкина. На еврейской свадьбе он испытывает бессознательное раздражение, зависть и ненависть к тем, кто отдается веселью, и Слезкин — совсем как герои «Поединка» — в бешенстве бросается с обнаженной шашкой на гостей и хозяев дома. Сильно развита в Слезкине национальная и религиозная нетерпимость, особенно юдофобство — высокомерное презрение и ненависть к евреям. Он, как истый черносотенец, мечтает об организации кровавых погромов: хорошо бы прийти в роту и поднять солдат на истребление племени семитов. Еще лучше, если б представилась возможность броситься с оружием на «бунтовщиков» («вот, если бы бунт какой-нибудь случился... усмирение»),— уж тут Слезкин проявил бы себя перед начальством настоящим героем! Нечто подобное говорилии Веткин, и Осадчийв «Поединке».

К несчастью для Слезкина, нет этого удобного случая, и он вымещает злобу на местечковом населении, да еще на солдатах. Особенно от него, достается солдатам: рядовому Греченке он перебил барабанную перепонку, денщика исхлестал по щекам за то, что тот, подавая на стол, уронил хлеб. У Слезкина нет иной формы обращения с солдатами, кроме грубых, оскорбительных окриков: «Поди умойся, болван», «Подыми перчатку, холуй» или короткое: «сволочь», «хам», «свинья».

Что при этом испытывают солдаты — жертвы истязаний Слезкина,— в рассказе подробно не говорится, хотя читателю нетрудно представить недосказанное. Вообще в «Свадьбе» нет фигуры бунтующего солдата, который бы ощущал свою социальную связь с народом. И если с этой стороны мерить «Свадьбу» меркой горьковского творчества, содержавшего образы солдат-бунтарей (в цикле очерков «Солдаты», в «Федоре Дядине», отчасти в повести «Лето»), то купринский рассказ в идейном отношении, конечно, окажется ниже, ибо солдатская масса у Куприна по-прежнему «безмолвствует». Впрочем, так выглядели солдаты и в «Поединке». Объяснить это можно тем, что, во-первых, описанные в «Свадьбе» события, судя по всему, относятся к девяностым годам прошлого века, а не к эпохе первой революции; во-вторых, Куприн недостаточно хорошо знал примеры проявления революционного духа в среде солдат, чтобы делать художественные обобщения; в-третьих, рассказ задуман и выполнен в обличительно-сатирическом плане. Образ главного героя сатиричен от начала до конца, да и вся эмоциональная атмосфера «Свадьбы» — сатира на царскую военщину, столь же едкая, беспощадная, злая, как и в «Механическом правосудии» или в «Исполинах». Это позднее и дало право Бунину назвать купринский рассказ «очень жестоким, отдающим злым шаржем, но и блестящим»^<3>.

Вот почему, когда рассказ «Свадьба» вышел в свет, против Куприна летом 1908 года было возбуждено судебное преследование^<4>. Оно мотивировалось тем, что русский офицер представлен в рассказе в самом отталкивающем виде. Петербургский цензор писал о «Свадьбе» следующее: «Офицер и все его товарищи по гарнизону изображены с такою мрачною окраской типов, что характеристика их, начерченная автором, является оскорбительною для русского офицерства, а отношение офицеров к евреям, переходящее все границы порядочности и приличия, может возбуждать вражду между отдельными частями населения в черте еврейской оседлости» (V, 489).