О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава I. В ночь после битвы

Социальный критерий в таком понимании аристократизма отсутствует: человек оценивается по его внутренне-личным достоинствам, а не в силу своей родовитости, кровной принадлежности к «первому сословию» России — дворянской аристократии. Еще толстовский герой — гениальный скрипач Альберт из одноименной повести — признавался самому себе: «Я люблю аристократов: что-то прекрасное и изящное видно в аристократе»^<1>. Было ли это выражением чувств зависти почти нищего музыканта к богачу-аристократу? Нет.

Чувство Альберта не является социальным: Альберта пленяет в человеке то «прекрасное и изящное», что обнаруживается в подлинном аристократе. Это. — моральная и эстетическая оценка личности, а не социальная,— оценка аристократизма человеческого духа вне зависимости от сословной принадлежности того, кто способен столь чутко отзываться на прекрасное в музыке, в искусстве.

Именно в таком смысле употребляли выражение «аристократ» и «аристократический» и Куприн, и Горький. «Аристократами духа» Горький считал «настоящих демократов»^<2>: для него это — синонимичные понятия. Гордясь людьми искусства, пролетарский писатель был склонен именно художников причислять к «истинным аристократам мира». Анатолю Франсу он писал: «Да, только люди искусства — всегда верные рыцари на страже вечной красоты, истины и справедливости, вот почему только они — истинные аристократы мира!»^<3> И когда Куприн писал об аристократах духа, когда восторгался аристократизмом человека, то в его высказываниях не было ни возвеличения сословной аристократии, ни выражения презрительности в отношении к толпе, к «демосу», ни апологии анархо-индивидуалистических идей.

В словах Куприна, как и Горького, выражены чувства профессиональной гордости художника своей принадлежностью к «избранному сословию» работников и творцов искусства — этих «истинных аристократов мира». Кстати сказать: в ноябре 1915 года Куприн намеревался прочесть публичную лекцию «о духовном аристократизме» А. Чехова^<4>.

Был ли Куприн защитником анархизма и индивидуализма? Этого утверждать нельзя. Дело в том, что, во-первых, требование уважения к своему «я» выдвигалось Куприным как антитеза христианскому аскетизму: поскольку религия и церковь стремятся поработить человека, подавить его дух и обезличить его «я», то следовало бы больше заботиться о росте и обогащении внутреннего мира личности, о расширении заложенных в человеке богатств его души, о высокой культуре его чувств и мыслей. Человеческая личность неповторима, она всегда единственна, индивидуальна, и в этом смысле она само ценна.

Догматическая идея религии не должна сковывать живое человеческое «я» — таков ход рассуждений Куприна, в которых вряд ли следует усматривать проповедь идей буржуазно-анархистского индивидуализма. Во-вторых, «культ „я“», отстаиваемый Куприным, заключал в себе протест против нивелировки человеческих индивидуальностей в обществе, где с неотвратимостью происходит процесс отчуждения личности, против стандартизации людей, унифицирования их мыслей, взглядов и суждений, осуществляемого уже не только религией и церковью, но и политическими властями, школой, семьей, прессой, всем укладом жизни и быта в мире социального неравенства. Вспомним, что в дни первой революции Куприн всем своим творчеством — как художник и как публицист — энергично содействовал пробуждению в человеке гражданина, борца и героя, росту и «выпрямлению» свободной, гордой личности, бесстрашной и мужественной.

Он тогда писал с радостным возбуждением: «Я видел, как в детях, в гимназистах, в школьниках просыпалось и загоралось священное уважение к своему радостному, гордому, свободному «я», именно к тому, что из нас вытравливала духовная нищета и трепетная родительская мораль» (IV, 75). Это «священное уважение» к своему «я», естественно, должно было значительно обостриться в писателе с воцарением политической и общественной реакции, когда в России были попраны все права личности и на каждом шагу унижалось достоинство человека. Всякое действие рождает противодействие: защита свободного «я» и призыв к его пробуждению были своеобразным ответом писателя-гуманиста на удесятеренные усилия царского правительства воспитать человека, людей, общество «в духе безличности и безгласности».

Говоря об уважении к своему «я», Куприн в том же ответе на анкету «Свободной молвы» сделал оговорку, что его толкование и понимание «я» и аристократизма духа ничего общего не имеет с ницшеанским культом сверхчеловека, с защитой зоологического индивидуализма, безграничного своеволия личности. Такой индивидуализм был неотъемлемой составной частью нравственной философии Ницше и его последователей — русских декадентов: ведь ницшеанец — это холодный и жестокий индивидуалист, стремящийся сломить слабого и унизить бесправного, причинить боль беззащитному во имя утверждения своего «я». В роли добровольного адепта такого индивидуалиста и проповедника ницшеанства, по мысли Куприна, ныне как раз и выступает А. Каменский, считающий, что сильному и наглому «все позволено, и, стало быть, можно для личного удобства или сочного бифштекса ограбить, оклеветать и сморкнуться тайно в чужой платок»^<5>. Ницшеанско-декадентский культ сверхчеловека, своевольной и сильной личности, руководствующейся в своих поступках карамазовским «все дозволено», имел свою оборотную сторону — обесценение личности и презрение к человеку. Куприн пояснял, что он имеет в виду «не «я» Ницше», антигуманистическое в своей сути, а нечто совсем другое, именно: «„я“, широко понимающее все, все прощающее, все любящее и на все легко смотрящее»^<6>. На этой купринской формуле заметен отпечаток толстовской философии всепрощения и примиряющей христианской любви.

Правда, в высказываниях Куприна можно обнаружить противоречие самому себе, путаницу, неверную мысль. Так, когда он писал, например, о том, что «мое «я» требует полного расширения всего богатства моих чувств и мыслей, хотя бы самых порочных, жестоких и совершенно непринятых в обществе»,— то это было известной данью анархистским, индивидуалистическим настроениям интеллигенции эпохи реакции. В те годы некоторая гипертрофия «я» была в какой-то мере даже закономерной, во всяком случае, объяснимой социально и психологически. Отголоски подобных настроений обнаруживаются и у Куприна — в его письмах и творчестве. И все-таки его суждения по этому вопросу не были изложением принципов ницшеанской философии крайнего индивидуализма. Не вернее ли будет сказать, что Куприн был не апологетом индивидуализма, а защитником человеческой индивидуальности, широкой и могучей личности. В письме к Ф. Батюшкову от 8 января 1907 года Куприн говорил, что если отбросить крайние случаи, то развитие всех сторон человеческого «я» в конечном счете будет «не во вред, а в пользу человечеству».

В подобных рассуждениях вряд ли можно усмотреть некую философию анархического индивидуализма как систему взглядов писателя. Не забудем: «Общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития»^<7>. Это — слова Маркса. В другом месте сказано: «Лишь тогда, когда действительный индивидуальный человек <...> в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым существом <...> — лишь тогда свершится человеческая эмансипация»^<8>. Тут диалектическая взаимосвязь: освобождение человечества — в освобождении индивидуального человека и, наоборот, свобода личности есть предпосылка и реальное осуществление свободы человечества, общества, народа. Человек должен сознавать себя, свое «я», свою личность не как антитезу обществу, а как частицу человечества.

В понимании проблемы личности и общества, соотношения индивидуального «я» и мира, человека и человечества Куприн был близок не к Ницше и декадентам, а — как это ни покажется неожиданным — к А. Луначарскому, М. Горькому, к современной точке зрения на этот вопрос. Осуществление идеи могучей и духовно богатой личности Куприн связывал с реальным уровнем развития человеческого общества и «надеждами будущего». Человек в его отношении к обществу мыслился им не абстрактно и отвлеченно-теоретически, а сугубо конкретно и практически: он горячо ратовал за расцвет человеческого «я», свободный рост и развитие индивидуума, реабилитацию прав личности, за претворение в жизнь интересов и чаяний каждого человека, все еще лишенного счастья и свободы при современном устройстве мира. Концепция личности в ее отношении к обществу была у Куприна гуманистической, и она в принципе противоположна социально-нравственной философии ницшеанского индивидуализма.

4

Отмечая общий упадок духа в годы реакции, Горький заметил в «Письмах к читателю», что разочарование и скептицизм в среде интеллигенции проявились в «беззаботности к общественным вопросам» и в «понижении личной морали»^<9>. Это «понижение личной морали» сказалось и на Куприне, как, впрочем, и на большинстве писателей, которых засасывала богема. Куприн порою пренебрегал этическими нормами поведения, совершал поступки, недостойные звания литератора, нелепые и постыдные. Так расценил их Горький, писавший Е. Пешковой в феврале 1910 года: «Читаешь ли ты, как ведет себя поручик Куприн? Ух, до чего нелепо и постыдно! И вообще, если сравнить личное поведение молодых современников с таковыми же Г. Успенского, Гаршина, Короленко и т. д. — какая унылая разница»^<10>.

Каждый раз, когда Куприн приезжал в Петербург, он попадал под влияние литературной богемы. Он нередко проводил время в ресторанах столицы, вроде пресловутых «Капернаума» или «Вены», где собирались журналисты, писатели, актеры. Иногда ресторан «Капернаум» или другой превращался чуть ли не в резиденцию Куприна, на какое-то время становясь вторым его домом: туда направлялась почта, там он в иные дни вел переговоры с издателями.

Современник рассказывает: «Здесь, в «Капернауме», автор «Поединка» назначал даже свои деловые свидания. Сюда приходили к нему редакторы вновь затеваемых журналов, издатели и прочий люд <...>. Сюда являлись Арцыбашев, Каменский, Муйжель, Сологуб, Лазаревский и другие. Но не они составляли здесь обычное общество Куприна. Нет, большей частью репортеры желтой прессы, журналисты не у дел, театральные рецензенты, начинающие поэты окружали автора «Поединка». Некоторых из них Куприн знал давно, был с ними на «ты», других — только со вчерашнего дня, с третьими знакомился в данный момент впервые»^<11>. В ресторане Куприн оказывался в окружении «дикого племени манычаров», как выразился Горький, имея в виду личность третьестепенного литератора П. Маныча, который у Куприна играл роль его доверенного лица. «Манычарами» были и многие другие около литературные дельцы и аферисты, ловкие и предприимчивые, честолюбивые и корыстные, одержимые жаждой наживы и популярности, хотя бы и скандальной. Они нередко злоупотребляли доверием Куприна и очень бесцеремонно использовали его писательское имя для собственной выгоды, искусно играли на его широкой известности и славе. Нередко через него «манычары» сбывали в печать собственные бездарные писания. Случалось и так, что без его ведома они «пристраивали» в газете или журнале ранее публиковавшийся, забытый рассказ самого Куприна. От подобных «услуг» ресторанных «друзей» Куприн приходил в отчаяние: «Не знаю, с какой стороны свалилось на меня это несчастье,— пишет он Ф. Батюшкову 18 февраля 1910 года, сообщая о том, что его ранний рассказ «Святая любовь» (1895) неожиданно снова опубликован без его согласия.— Списки были у Котылева, но и у Маныча. И какая неделикатность! Хоть бы дали почитать корректуру! Ах, что со мною делают!»^<12>