О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава III. К новому подъему

Вспоминается высказывание Горького. Собираясь написать цикл драм о современниках, он намеревался одну из них посвятить быту интеллигенции: «Куча людей без идеалов, и вдруг! — среди них один — с идеалом! Злоба, треск, вой, грохот»^<1>. Представлявшийся Горькому «герой с идеалом», вероятнее всего, мыслился как пролетарский революционер. Турченко из «Черной молнии» — не революционер. У Куприна было демократическое понимание «героя с идеалом». И естественно, что в его рассказе художественное истолкование образа положительного героя, будучи выдержано в традициях литературы критического реализма, лишено той идейной ясности и полноты, которая обычно прослеживается в произведениях художников революционного искусства.

Вокруг купринского «героя с идеалом» не возникает в «Черной молнии» сильной «злобы, треска, воя и грохота» — всего того, что возбудил бы горьковский герой. Но и ему приходится с великим трудом преодолевать равнодушие людей, в чьих руках находится и лес, и все богатства страны, и сама судьба народа. Его окружают и ему противодействуют сытые, самодовольные, пошлые «люди без идеалов»: помещик Дудукин, купеческий сын Ноздрунов, мировой судья, земский начальник, «миролюбивый взяточник» в должности исправника, акцизный надзиратель, страховой агент, инспектор народных училищ, соборный священник. Все, что делает Турченко, им кажется ненужным и бесполезным, и сам он в их глазах — простодушный чудак.

Общество «образованных обывателей», занятых картами, вином и глупыми разговорами, которые сбиваются на сплетню или клевету, представлено в сатирическом освещении. Куприн обличает мещанское захолустье, погруженное в окаянную, мертвую апатию. И становится ясно, что рассказ этот рожден ненавистью писателя к мещанам, оскудевшим и умом, и чувствами, полон чувств авторского презрения к буржуазно-мещанской интеллигенции — «сонной, ленивой, ко всему равнодушной, ничего не любящей, ничего не знающей» (V, 379). Таким образом, «Черная молния» дает целостную картину нравов уездного города, обыватели которого чуть ли не похваляются своим равнодушием и черствостью и о себе самих говорят у Куприна так, как говорят мещане у Горького: «В нашем городе дома каменные, а сердца железные».

В изображении «уездной, звериной глуши» Куприн в своем рассказе был близок к Горькому, можно сказать, шел за Горьким, создавшим незадолго до того свой «окуровский» цикл, хорошо известный Куприну и восторженно им оцененный, в особенности повесть «Жизнь Матвея Кожемякина». Во всяком случае, бытовой и общественный фон, на котором контрастно выступает главный герой «Черной молнии», воспринимается как параллель картинам окуровского быта.

Своеобразная «перекличка» с Горьким заметна не только в критической антимещанской направленности «Черной молнии», где элементы сатиры играют немаловажную роль, хотя рассказ не является в точном смысле сатирическим. «Горьковское» более всего чувствуется в восславлении непреклонности и энергии человека, каким является Турченко.

Любопытно: действующие лица «Черной молнии» вовлечены в оживленный спор вокруг Горького и его «Песни о Буревестнике». Все они иронически-враждебно воспринимают романтико-героический образ гордого буревестника и убеждены в том, что в своем произведении Горький говорил о том, чего не бывает, что, например, черная молния — выдумка писателя, нелепая чушь. Лишь Турченко да рассказчик, от лица которого ведется повествование, глубоко верят в безусловную художественную правду образа черной молнии. Это он, Турченко, говорит в рассказе, что только люди ограниченного ума не признают и не понимают ныне Горького, как не понимали когда-то Пушкина и как совсем недавно не понимали Чехова. Словами, близкими к «Песне о Буревестнике», Турченко описывает это редкостное явление природы — черную молнию, которую он видел однажды своими глазами: небо сначала точно все засияло трепетным голубым, синим и ярко-белым блеском, и вдруг на этом колеблющемся огнями голубом фоне с необычайной ясностью острым изломом мгновенно мелькнула ослепительно черная молния, и тотчас же вместе с ней страшный удар грома точно разорвал по полам небо.

Но черная молния в этом рассказе воспринимается не только как редкостный и совершенно реальный феномен Вселенной; образу черной молнии придан иносказательный смысл, по существу тот же, что и в горьковской песне в честь Буревестника — «пророка победы»: он символизирует мощные мятежно бунтарские социальные силы, способные потрясти современное общество» которое в сознании Гурченко ассоциируется с гниющим болотом, с зловонной, смрадной трясиной. В финале рассказа Гурченко с гневом кричит своему собеседнику: «Вы сами видели сегодня болото, вонючую человеческую трясину! Но черная молния! Черная молния! Где же она? Ах! Когда же она засверкает?» (V, 387).

Герой Куприна не удовлетворен настоящим, и в нем уже кипит возмущение. Он негодует. Он страстно желает одного — чтобы сильнее ударил гром, засверкали бы яркие молнии, освещая даль жизни. Эти мысли, настроения и чувства лесничего Гурченко молчаливо разделяет и рассказчик в «Черной молнии». И это — чувства и настроения самого Куприна, который позднее в очерках «Лазурные берега» радовался бурным «событиям последних дней», показывающим, что народное недовольство разрастается в пожар.

Неосознанный протест против стеснительных форм жизни, служебной регламентации и насилий над правдой, протест, продиктованный скорее здоровыми человеческими эмоциями, чем разумом, с подкупающей психологической тонкостью запечатлен Куприным в рассказе «Анафема», который был написан в январе 1913 года^<2>. Стихийный «бунт души» переживает в рассказе протодьякон отец Олимпий. Толчок этому бунту дал Лев Толстой своим глубоко человечным, гуманистическим творчеством. Трижды кряду прочитанная протодьяконом повесть «Казаки» привела его в восторг, взбудоражила к нем все чувства, лишила сна; простые и увлекательные образы повести всплывали в уме отца Олимпия даже во время церковного богослужения и, как живые, вставали в его воображении. Вот почему, когда ему велено было пропеть с амвона анафему «еретику и безбожнику, болярину Льву Толстому», протодьякон почувствовал, что совесть не позволяет ему проклинать того, кто дал ему возможность изведать и пережить столько чистой радости, умиления, счастья. Протодьякона возмутила вопиющая несправедливость церковного начальства. И он взбунтовался: вместо анафемы отец Олимпий мощно провозгласил на весь собор торжественную здравицу Льву Толстому — «земной нашей радости, украшению и цвету земля».

В этот момент лицо протодьякона «сделалось столь прекрасным, как прекрасным может быть человеческое лицо в экстазе вдохновения» (V, 461). Проникая в первоистоки стихийно-мятежных чувств и дерзкого непослушания смиренного протодьякона, писатель отмечает в своем герое нечто родственное пахарю и воину, а не духовному лицу. Эта народно-мужицкая закваска чувствовалась в нем всегда. И немудрено, что после всего, что с ним произошло в соборе, отец Олимпий твердо решает снять с себя сан священника: «Не хочу больше. Не желаю. Душа не терпит»,— заявляет он решительно и непреклонно. Герой «Анафемы» еще не перестал верить в бога, но отныне он «не приемлет» ни злобы, ни лжи служителей культа.

«Богохульный» рассказ Куприна был запрещен цензурой. Журнал «Аргус» с текстом «Анафемы» предали сожжению, а когда Куприн в августе 1913 года в обход московской цензуры включил этот рассказ в десятый том своих сочинений, то московский градоначальник Климов распорядился немедленно конфисковать весь том. В его предписании говорилось: «Всем приставам и начальникам жандармерии: предлагаю немедленно конфисковать в книжных магазинах и везде, где будут обнаружены, и доставить в мою канцелярию <...> брошюру А. Куприна: «Рассказы, том X»^<3>. При переиздании этого тома сочинений в 1915 году рассказ «Анафема» был изъят (печаталось заглавие, а под ним — страница точек) и восстановлен автором в издании 1920 года.

И не только цензурное ведомство, но и церковные иерархи в подобных случаях единодушно вставали на защиту православной церкви от «посягательства» на них со стороны литературы. Стоит напомнить в этой связи, что еще 8 декабря 1911 года на специальном совещании при святейшем Синоде епископ Гермоген в своем докладе назвал Куприна одним из представителей «противохристианского течения в современной русской литературе». Ссылаясь на произведения Куприна, Толстого, Горького и других писателей, Гермоген заявил тогда, что многие русские литераторы являются «интеллигентного рода хлыстами», и потому возникла необходимость в «отлучении подобных писателей от церкви»^<4>.

3

Еще в годы реакции Куприн дважды пытался выхлопотать себе заграничный паспорт, но под тем или иным предлогом его просьбы отклонялись^<5>. Хлопоты свои он возобновил в начале 1912 года. Мрачные дни столыпинщины понемногу отодвигались в прошлое, становилось меньше формальных требований властей к отъезжающим из России. Куприн смог на этот раз без больших затруднений получить нужное разрешение. Было это в марте.

Уже готовясь в дорогу, Куприн написал рассказ «Путешественники»^<6>. Это немного грустный рассказ о том, как отец и сын, жизнь которых однообразна и неустроенна, страстно мечтают совершить увлекательные путешествия по Финляндии, Уралу и Сибири, по Кавказу или горам Тибета... Мысленно они отправляются туда вместе с географической экспедицией. Им уже грезятся водопады и скалы, огромные озера с дикой птицей, и белая тихая ночь в пути, и яркий костер в лесу, и розовые рассветы на берегу никому не ведомой лесной речонки, и плеск огромной рыбы в ней... Очаровательные странствия! К сожалению, только по карте. Фантастические видения помогают двум мечтателям-горемыкам забыть их бедность и унижения, составляют «единственную, большую и чистую радость в их усталой, скучной, вымороченной жизни» (V, 354).

Что-то от этих настроений, несомненно, было и в самом Куприне, когда он в первых числах апреля 1912 года отправился с семьей в заграничное путешествие. В мечтах и на расстоянии чужие земли и страны выступали словно сквозь утреннюю розовую туманную дымку, но оказалось, что они не так привлекательно-волшебны. Куприн ощутил и понял это очень скоро. О том, что он испытал, что увидел и над чем размышлял, рассказано им в глубоко правдивых и поэтичных путевых очерках «Лазурные берега» и в своих искренних письмах из-за границы.