О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава III. К новому подъему

Двойственные чувства вызвал в нем вид австрийской столицы: в красивом городе прекрасны оранжереи ботанического сада и великолепен собор святого Стефана, но рядом — множество домов казарменного типа, серых и скучных. Жители Вены словно не ходят по тротуарам, а маршируют, и кажется, что «любой из них готов с радостью надеть чиновничью одежду для того, чтобы хоть немножко походить на офицера» (VI, 12). Эти «бравые австрияки» в мундирах чиновников вымогали у проезжих взятки, ухитрились обсчитать семью Куприна при размене русских рублей на австрийские марки, были придирчивы к визам и билетам и еще сумели их «обмошенничать раз десять».

Австрийские Альпы, которые Куприн пересек в поезде, не поразили его, а удручили «своей мрачностью, громоздкостью и волосатостью», как он выразился в письме к Ф. Батюшкову от 29 мая. Неприятное впечатление производили серые, мрачные феодальные замки, похожие одновременно и на церковь, и на тюрьму, и на разбойничье жилище. Видно было, что эти древние крепости, с башнями и бойницами, сложены в горах из тяжелых каменных глыб: «Для меня очевидно,— пишет Куприн в „Лазурных берегах“,— что лошади не могли втащить такую громадную тяжесть наверх. Могли бы это сделать выносливые железноногие мулы или кроткие, терпеливые, умные ослы. Но ни тех, ни других в этих местах не водится. Стало быть, это сделали люди» (VI, 12). И Куприну чудится, что в угрюмых замках до сих пор сохранился запах человеческой крови и пота.

Одиннадцатого или двенадцатого апреля семья Куприна приехала в Ниццу^<1>. То был модный аристократический курорт, куда съезжалась богатая, пресытившаяся публика в поисках приключений, «пикантных» встреч, флирта, азартных игр и т. д. О курортниках Ниццы Куприн отозвался с сарказмом: «Это были какие-то сомнительные баронессы, венгерские графини, вообще дутый свет, те аристократки, которых какой-нибудь подъехавший на автомобиле американец просто вызывал из отеля через портье, сам не поднимаясь в их комнаты»^<2>.

Общее впечатление о курорте Куприн определил так: «Какой-то международный вертеп, игорный дом, растянувшийся по всей Ривьере». И как в свое время Толстой, впервые приехав за границу, был возмущен бессердечием и черствостью европейской буржуазной публики, так и Куприна поразили в Ницце ханжество и лицемерие современного буржуа. Он рассказывает в очерках, казалось бы, мелкий эпизод: двухлетняя девочка вздумала искупаться в море без трусиков, нагишом, но пожилые мужчины вдруг запротестовали — они «коллективно заявили о том, что их целомудрие не допускает такого гнусного зрелища», что они шокированы и оскорблены «видом голой женщины» (VI, 14). Куприн показывает лживое лицо буржуа посредством вот такой маленькой детали, заменившей собою многословные описания и рассуждения, ибо, как в другом месте выразился писатель, в такого рода «забавных и противных мелочах больше всего сказывается душа человека, страна и история» (VI, 36).

Ницца показалась Куприну «гаже всего», что он увидел в первые недели жизни на юге Франции. Но потом он из любопытства заглянул в Монте-Карло и убедился в том, что и этот городок не лучше. «Все лжет на лазурном побережье»,— по-гоголевски восклицает он в очерках (VI, 24). В Монте-Карло съезжались толпы «пресыщенных болванов» и прожженных шулеров, одержимых низменными страстями. Брезгливость вызывали в русском писателе хищные лица и грубое поведение сотен словно обезумевших игроков, сгрудившихся за столами с зеленым сукном: мужчины и женщины «сидят, толкая друг друга локтями и бедрами; сзади на них навалился второй ряд, а еще сзади стиснулась толпа, сующая жадные, потные, мокрые руки через головы передних. Мимоходом локоть растакуэра попадает в щеку или в грудь прекрасной даме или девушке. Пустяки! На это никто не обращает внимания!» (VI, 20). Монте-Карло, по словам писателя, походил на какое-то «зачумленное, охваченное эпидемией место, которое было бы очень полезно полить керосином и сжечь» (VI, 21).

И очень скоро у Куприна отпала всякая охота бывать в тех местах лазурного берега, где обыкновенно толпилась эта пестрая, сытая, высокомерная, «чистая публика». Он перестал интересоваться показной стороной южного побережья. Везде, где он бывал, Куприна всерьез интересовали только люди труда. «Этим милым, продетым, как все труженики, людям я обязан моим знакомством с Ниццей»,— признается он в очерках (VI, 14).

Как сообщали русские газеты, Куприн «быстро сошелся на дружескую ногу со здешними рыбаками, синдикатами кучеров, шоферов и разного рода рабочих, завел знакомство во французском обществе врачей, педагогов <...>. Часто рыбаки, с которыми особенно подружился Куприн, поджидают его, чтобы ехать вместе тащить сети, послушать старые итальянские песни и позавтракать на берегу специальным блюдом с бутылкой незатейливого местного винца»^<3>. Его сердечным собеседником сделался извозчик Альфред, о котором он в очерках пишет так же доверительно тепло, как в «Листригонах» писал о балаклавских рыбаках Яни, Андруцаки или Паратино: «мой любимый извозчик» или: «мой друг, извозчик господин Альфред». До поздней ночи бродил Куприн по городу.

Его можно было видеть то на цветочном рынке, то в порту среди матросов, то в крошечной мастерской сапожника, то в окружении ребятишек, с которыми он поднимался в горы. Таким путем он до мельчайших подробностей узнавал, как живут и о чем думают простые люди в далеких от России землях. Он имел право сказать в письме на родину: «Шатаясь по городу, дружась с извозчиками, я вижу многое, чего не видят другие»^<4>.

Он видел и тяжелый труд рыбаков, и тесные жилища на окраинах города, где скученно ютятся рабочие и ремесленники, и следы голода и болезней. Видел он и то, как трудовой народ веселится. «Ницца пляшет» — так озаглавлен один из очерков, в котором с удивительной яркостью и богатством тонко подмеченных деталей изображены национальные празднества и танцы людей на площади города, и шумная лотерея, и непритязательный бал рыбаков, и театрализованные развлечения извозчиков в подгороднем местечке, где Куприн тоже побывал и где он провозгласил тост «за счастье храброго, веселого народа — славных извозчиков Ниццы» и «за всех французских извозчиков и за русских, и даже за извозчиков всего мира...» (VI, 41—42).

Люди простого звания поглощали внимание Куприна, когда он дважды — в мае и июле — приезжал из Ниццы в Марсель. В письмах своих Куприн говорит о нем не иначе, как с прибавлением самых восторженных и нежных эпитетов: «удивительный город», «мой милый, очаровательный Марсель». Удивляла оживленность Марселя, поражали социальные контрасты и пестрота города — «одновременно великолепного и грязного, безумно суетливого и тихого, страшно дорогого и дешевого» (VI, 65). Описанию его отведено в «Лазурных берегах» большое место.

Отдав дань необыкновенной красоте марсельского проспекта Каннобьер — с его широкими тротуарами, прекрасными новыми зданиями, роскошными магазинами, с зеленой аллеей мощных платанов вдоль мостовых и с живописной, нарядной толпою людей — Куприн по обыкновению спешит в район старого Марселя, и мысленно ведет читателя по узким улочкам, прилегающим к порту и населенным исключительно одними бедняками. «Что было для меня самым интересным, это — соприкосновение с улицей,— пояснил Куприн позже репортеру.— Она так содержательна и колоритна, эта иноземная улица, и так не похожа на нашу. Целые дни я проводил в порту Марселя на молах, среди всех этих носильщиков, продавцов, матросов, пролетариев всякого рода и их подруг»^<5>.

Четкие рисунки того, что подметил там его цепкий глаз, составили целые страницы очерков. Вот широкая панорама марсельского порта, где снуют тысячи паровых и парусных судов, густым лесом вздымаются трубы, мачты и мощные краны, похожие на исполинские удочки, гремят лебедки, звенят колокола, свистят паровозы, а воздух насыщен запахом смолы, дегтя, краски, керосина, вина, пота, гнилой воды. Вот сотни грузчиков, крановщиков, рабочих ловко и быстро нагружают пароходы углем. А вот ряды пакгаузов, амбаров, складов, и опять сотни людей, деловито суетящихся у таможни. Тут все полно жизни, кипучей энергии, движения, глубокого смысла. И Куприн жадными глазами всматривается в лица людей, в их одежды, вслушивается в их речь, любуется их сноровкой, выносливостью.

А когда кончится трудовой день и наступит ночь, он пойдет по капризным диковинным сплетениям «кривых, узеньких улиц, по которым невозможно проехать даже одноконному извозчику», и увидит следы нищеты и грязи, и с горечью отметит то же, что он не раз встречал и в России; «Что за невообразимая вонь, грязь и темень царят в этой запутанной клоаке!» (VI, 72). Питейные заведения и ночные кабачки; уличные женщины и дома терпимости, грязные, как стойла; охмелевшие моряки, бездомные бродяги, ночные ссоры и драки — все он подмечает и, побуждаемый самыми лучшими чувствами, обо всем рассказывает в очерках тепло, сдержанно-кратко; описывает с поразительной рельефностью и четкостью своих персонажей, как, например, нищего музыканта старика, исполняющего в кабачке шопеновский вальс «Брильянты» настолько виртуозно, что, кажется, можно было увидеть, как со струн «вдруг посыпались блестящие, редкой драгоценности камни, переливаясь, сверкая, зажигаясь глубокими разноцветными огнями», как будто музыкант и в самом деле жонглировал брильянтами (VI, 75).

Вообще Куприн до мельчайших подробностей пытливо исследовал жизнь людей разных профессий и социального положения, дал их портреты, воспроизвел в очерках картины труда французов и итальянцев, глубоко проник в национальные формы их быта, в их нравы.

В одном месте очерков Куприн говорит, что его не влекли к себе «ни музеи, ни картинные галереи, ни выставки, ни общественные праздники, ни театры» (VI, 68). Не надо понимать эти слова буквально. Куприна, конечно, больше всего занимала бытовая сторона народной жизни за границей, но он не оставался равнодушным ни к сокровищам искусства, ни к общественным вопросам.

Так, он совершил поездку в Симье, чтобы увидеть развалины древнего римского цирка, созерцание которого родило в нем смутную тоску по людям «огромных размахов, воли, решений, спокойствия и презрения к смерти» (VI, 25). С ярким живописным мастерством Куприн описал и этот цирк, и постановку оперы «Кармен», шедшей под открытым небом в Фрежюсе, куда он с семьею специально ездил за шестьдесят верст от Ниццы. Постановка знаменитой оперы в присутствии десяти тысяч зрителей потрясла воображение и чувства писателя, а выступление великой актрисы Сесиль Кеттен в роли Кармен словно захлестнуло его радостной волной восторга: во время спектакля он «не по-театральному, а понастоящему, по правде, жил радостями, очарованиями и падениями ... прекрасной, гордой, изменчивой Кармен...» (VI, 35). С тем же увлечением Куприн любуется архитектурой домов в городе Бастиа на Корсике, и подолгу простаивает у картин гениальных мастеров в Венеции, осматривая там и знаменитый Дворец дожей, и собор святого Марка. «Мы были в Венеции недолго, но взяли от нее все, что можно взять в три-четыре дня,— от музеев и здании до катанья на гандолах»,— заявил Куприн по возвращении домой^<6>. Значит, его сильно влекли и музеи, и картинные галереи, и театры. Был прав один из собеседников Куприна, сказавший ему в Ницце: «Я давно вижу, что вы всем интересуетесь» (VI, 25—26).