О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава III. К новому подъему

Его заинтересовал и национальный праздник французов — день падения Бастилии. Присутствуя в Марселе на этом «настоящем празднике» французского народа, русский писатель вслушивался в мелодию прекрасной песни, начинавшейся словами: «Вперед, отечества сыны» и кончавшейся кличем: «Долой тиранию»; наблюдал за выражением радости на лицах людей. Конечно, то было чужое веселье, чужой праздник, и он не очень веселил Куприна, а только еще больше обострял никогда не покидавшие его тяжелые думы о родине.

Грустно звучит в очерках признание Куприна: «... я чувствую себя неприглашенным гостем на чужом пиру. Увы! Судьба моей прекрасной родины находится в руках рыцарей из-под темной звезды, и у нас нет ни одного случая вспомнить наше прошлое» (VI, 78).

Сочувственно отнесся Куприн к забастовке моряков Средиземного моря. Эта забастовка, по его словам, достойна почетного названия «великой средиземной забастовки», потому что она была проведена моряками «с необыкновенной настойчивостью и самоотверженностью». Его восхитило то, что люди труда в своих усилиях отстоять свободу и достойную человека жизнь «упорно не останавливались ни перед голодом, ни даже перед смертью ради общих интересов» (VI, 47—48).

Куприн не остался безучастным к выборам во Франции. В Ницце он посетил несколько предвыборных собраний, наблюдал, с какой горячностью и оглушительным шумом обсуждались кандидаты на пост мэра города. Эти споры он воспринял насмешливо, видя в них «ничтожный повод» к очередной перепалке между оппозиционными группами и конкурирующими газетами. Под конец Куприн не выдержал и энергично вмешался в предвыборные споры — держал пари за одного из двух кандидатов в мэры, хотя с обычной скептичностью оговорился, что он чуждается политики, особенно в неродной стране: «Я вмешался в политику, совсем для меня чужую и так же для меня безразличную, как выборы городского головы в петербургскую думу»,— пишет он в «Лазурных берегах» (VI, 15). Очерки эти полны иронии и над комедией выборов, и над «добрым республиканцем» Гуароном и его «административной распорядительностью», и над всем буржуазным Марселем, который «сделал французскую революцию, чтобы республиканское правительство получало деньги за право обозрения тюрем...» (VI, 79).

От внимания Куприна не ускользнули факты продажности французской прессы. Он пишет в очерках о том, что «вся французская печать проституируется» (VI, 20), что газетчики и издатели лживы, продажны и бесчестны, столь же беспринципны и криводушны, как и русская бульварная пресса и журналистика.

Когда русские эмигранты в Ницце попросили Куприна принять участие в вечере в пользу недавно учрежденной библиотеки памяти Герцена, он охотно выступил 28 апреля с лекцией о Пушкине. По просьбе собравшихся Куприн прочитал также отрывок из «Поединка». Местные газеты с высокой похвалой отозвались о вечере и лекции Куприна^<1>.

За границей Куприн увидел много поучительного для себя, совершенно нового и, во всяком случае, не похожего на то, что он знал и видел в России. Но ему все-таки была в тягость разлука с родиной — первая в его жизни. Уже спустя три недели после отъезда из России он искренне восклицал в письме к Ф. Батюшкову: «Нет, Федор Дмитриевич, заграница не для меня!» Временами он начинал сожалеть о том, что свою милую Гатчину добровольно променял «на Ниццу пышную» и был готов хоть сейчас вернуться домой: «Ой, как хочу в Россию! Ужас! Но завяз в Ницце и конец»^<2>. О своем страстном желании поскорее увидеть русскую землю он написал М. Горькому: «Ах, теперь полежать бы в березовом лесу где-нибудь в Куршинской волости, Зарайского уезда, Рязанской губернии!»^<3>. В нем все сильнее растет чувство безотчетной неприязни к загранице, несмотря на его глубокую привязанность к простосердечным и трудолюбивым людям Франции и Италии. В процитированном выше письме к Ф. Батюшкову он в категорической форме заявляет, что за границей он ничему не удивляется и что его ничто «не заставляет верить в прелести европейской культуры».

«Очаровала ли меня заграница? Не скажу» — так ответил Куприн на вопрос газетного репортера о впечатлениях, вынесенных из путешествия по Европе^<4>. Он оспаривал мнение тех русских путешественников, которые утверждали, что заграница вливает в душу «какое-то странное ощущение легкости, свободы, бодрости», что там, за рубежом, все хорошо — природа, люди, обычаи. Свое впечатление о впервые увиденной им Европе он сформулировал в очерках так: «... кроме милых, гостеприимных, ласковых, щедрых, веселых, певучих итальянцев, все европейские люди — рабы привычных жестов, скупы, жестоки, вралишки, презирают чужую культуру, набожны, когда это понадобится, патриоты, когда это выгодно...» (VI, 11). Не презирая ни чужой культуры, ни чужого быта, он особенно остро ощутил за границей свою привязанность к русскому быту, к своему народу, к России.

В конце июля 1912 года Куприн возвращался на родину. На русской границе он испытал горечь и оскорбленное чувство обиды за судьбу своей страны. В глаза бросилась кажущаяся мелочь — грязная и заплеванная таможня, напоминавшая не то сарай, не то каземат. Откормленные и ко всему равнодушные таможенные чиновники не разговаривали с приезжими, а беспричинно оскорбляли их, женщин же подвергали унизительному осмотру и весело смеялись, когда у тех от стыда появлялись на глазах слезы. Солдаты из таможенной охраны тоже грубы, неряшливо-грязны. Станционные жандармы глядели с самодовольной наглостью.

Можно было видеть, как городовой «бил ножнами шашки по спине извозчика и вслух говорил такие слова, от которых его старая, притерпевшаяся ко всему кляча из белой сделалась рыжей» (VI, 10). Одним словом, воскрешались до боли знакомые картины. Чувствовалось, что ты въезжаешь в страну, где так силен произвол.

Все это, разумеется, было не ново для Куприна. Но после заграничной поездки глубже осознавалась ненужность народного терпения и молчаливой покорности царским властям, оскорбляло то, что многим русским не приходит в голову обидеться, рассердиться, высказать свое возмущение насилием и произволом. Горькую иронию вызывало в Куприне «русское христианское терпение», и он с радостью отмечает признаки пробуждения страны к энергичному протесту: «Однако, события последних дней показывают с непоколебимой ясностью, что это терпение иногда разгорается в пожар» (VI, 10).

Это писалось летом 1912 года, когда вслед за ленскими событиями, действительно, налицо были признаки того, что Россия после оцепенения в годы реакции снова набирает силы для борьбы за демократические свободы. В стране начались массовые стачки, демонстрации, митинги. Летом 1912 года вспыхнуло восстание саперов в Туркестане, в январе следующего года произошло волнение солдат в Киеве, было неспокойно среди матросов на балтийском и черноморском флотах. Общественный подъем так или иначе отразился на содержании и оптимистическом тоне путевых очерков «Лазурные берега», которые были начаты еще зарубежом, но в основном писались после возвращения на родину^<5>. Некоторые — пусть незначительные — сдвиги наметились во взглядах и художественной практике Куприна в канун войны.

4

За границей Куприн намеревался посетить Горького, жившего на Капри. Не зная, как отнесется к нему Горький, Куприн не решался ехать туда без приглашения. Горький сам вывел его из состояния нерешительности и колебаний: в середине мая 1912 года он прислал Куприну в Ниццу теплое, дружеское письмо с приглашением заглянуть «на тихий остров Капри, повидаться, побеседовать, рыбы половить». Письмо заканчивалось словами: «Жду ответа и буду душевно рад видеть вас, пожать вашу руку»^<6>. Куприн был обрадован. Он тотчас ответил Горькому: «Вы меня очень тронули, дорогой, добрый Алексей Максимович, тем, что не совсем забыли обо мне. Без зова, правду сказать, я не решился бы к Вам приехать: знаю, как Вас осаждают. А теперь непременно приеду, даже через несколько дней, вот только обрасту немного шерстью»^<7>. Куприн испытывал затруднения в деньгах и просил известить о том, как дешевле и удобнее устроиться на Капри, о ценах в отелях. Обо всем этом его уведомила М. Ф. Андреева в письме от 20 мая (2 июня): «Мы очень обрадовались Вашему решению приехать на Капри, вот уже — милости просим! <...> Алексей Максимович шлет Вам дружеский привет и ждет Вас с радостью, также и я, конечно». Горький сделал к этому письму короткую приписку, уговаривая Куприна приехать на Капри: «Встретите здесь хороших ребят, Александр Иванович. Рыбину поймаем!»^<8>

Куприн в июне собрался было встретиться и побеседовать с Горьким. Вот как он писал об этом в своих очерках: «Как раз в ту пору один знаменитый русский писатель, которому я навсегда останусь признателен за все, что он для меня сделал, и — главное — светлую и чистую душу которого я глубоко чту, написал мне любезное письмо в Ниццу, приглашая погостить у него несколько дней на самом юге Италии, на островке, где он проживает вот уже несколько лет. Это приглашение радостно взволновало меня. Я тотчас же собрался в дорогу» (VI, 48).

Но Куприн не смог побывать на Капри. Сначала помешала забастовка моряков, охватившая все порты Средиземноморья. С искренним сожалением о неудаче Куприн писал Горькому в недатированном письме за июнь 1912 года: «Совсем было я собрался навестить Вас на Капри, но из-за забастовки застрял в Ливорно, а потом на Корсике в Бастиа, и едва-едва смог вернуться домой, в Ниццу, где тоска смертельная, жара адская <...>. Ежедневно вздыхаю о том, что не успел повидаться с Вами — так мечтал об этом! Но еще не теряю веры в мою счастливую судьбу»^<9>.

Была и другая причина — не было денег на дорогу. Позже он признался в этом Горькому. Об этом же он говорил и репортеру: «...уже собрался было да вдруг забастовка там судовых команд, и ехать не удалось. В другой раз, чуть ли не через неделю, отправиться к Горькому стало возможно, так у меня денег не было. Словом, так мне видеть его и не удалось, о чем я сейчас жалею очень»^<10>.