О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава III. К новому подъему

Ранее того, сразу по возвращении домой, Куприн заявил в печати, что для него было бы «большой радостью повидаться с Горьким», звавшим его к себе «таким милым дружеским письмом», и что он все-таки надеется съездить на Капри в другой раз^<1>. В письме своем к Горькому, написанном, вероятнее всего, в октябре или ноябре 1912 года в Гатчине, Куприн говорит, что денежные затруднения явились причиной того, что он не поехал на Капри. К слову сказать, в этом письме Куприн очень высоко оценивает недавно им прочитанную горьковскую повесть «Жизнь Матвея Кожемякина», ставит в заслугу Горькому правдивое изображение обитателей «дна», глубокое раскрытие их психологии: «...Вы первый уловили, закрепили и, как чудесный художник, показали самую странную вещь на свете — душу русского бродяжки»^<2>.

Во всех письмах, которыми обменялись Горький и Куприн в 1912 году, много взаимной теплоты, сердечности, деликатности. Чувствуется обоюдное желание восстановить то доверие друг к другу, которое было между ними в дни первой революции и которое омрачилось в годы реакции. Инициатива в сближении исходила от Горького, все время пристально и тревожно следившего из-за границы за каждым шагом Куприна, за его удачами и горестными заблуждениями. Заявив в октябре 1911 года (в письме к Треневу) о том, что ему «до смерти жалко Александра Ивановича и страшно за него», Горький, как только представился удобный случай, первый протянул ему руку и сказал ободряющие, хорошие, искренние слова нерешительному, всегда словно чего-то стесняющемуся Куприну. Куприна тоже тяготила шестилетняя разлука с человеком, который в прошлом сделал для него так много и с которым он давно хотел возобновить прежнюю дружбу, только не знал, как это сделать.

Взаимоотношения этих двух больших русских писателей значительно улучшились в годы, шедшие за столыпинской реакцией. Куприн не мог не ценить в Горьком «человека с большой и открытой душой», писателя высокого благородства и огромного таланта. Именно в этих выражениях Куприн откликнулся в июне 1913 года на сообщение печати о возможном возвращении Горького на родину (визу на въезд в Россию Горький получил 22 июня). Куприн напомнил тогда, что Горький еще молод: ему только сорок пять лет — самый благодатный для писателя возраст — и что его талант достиг мудрой писательской зрелости: «Ему теперь только и творить,— сказал Куприн.— Я считаю последние вещи Горького очень талантливыми»^<3>.

И все-таки оказалось невозможным полностью восстановить между ними прежнее доверие. В только что процитированном интервью (июнь, 1913) Куприн как бы невзначай, в осторожной, вежливой форме заметил, что яркий талант Горького «немного заедает политика», которая, дескать, лишает Горького «основного требования для писателя — свободы творчества и заставляет писать тенденциозно»^<4>. Эта ложная мысль о «неминуемом вреде политики для беллетриста» — мысль, то и дело опровергавшаяся творческой практикой самого же Куприна,— была причиной того, что он занял неверную позицию в спорах вокруг инсценировки романа Достоевского «Бесы», предпринятой Художественным театром осенью 1913 года.

Узнав из газет, что Вл. И. Немирович-Данченко репетирует пьесу «Николай Ставрогин», основанную на материале и сюжете «Бесов», Горький в конце августа с беспокойством написал ему, что инсценировку произведений Достоевского он вообще считает «делом общественно вредным», ибо это способствовало бы «разрушению и без того не очень здоровой общественной психики», а в письме к другому адресату Горький выразился еще более энергично: «... мне противна затея Немировича с „Бесами“, буду печатно протестовать против этой „пропаганды садизма“»^<5>. Немирович-Данченко, встревоженный такой реакцией Горького, в письме к нему от 8 сентября попытался как-то ослабить его критику в свой адрес и по возможности предотвратить печатный протест писателя. Это не помогло. 22 сентября 1913 года в газете «Русское слово» появилось открытое письмо Горького «О карамазовщине», в котором он громко осудил готовящуюся инсценировку «Бесов», признав ее затеей безусловно вредной социально и сомнительной со стороны эстетической; письмо кончалось обращением: «Я предлагаю всем духовно здоровым людям, всем, кому ясна необходимость оздоровления русской жизни,— протестовать против постановки произведений Достоевского на подмостках театров»^<6>. Спустя четыре дня в той же газете был напечатан коллективный ответ Художественного театра, высказавшего свое несогласие с Горьким, а Немирович-Данченко в частном письме объяснял выступление писателя узостью его взгляда на автора «Бесов» и вообще на литературу и театр и даже личной неприязнью к нему как режиссеру и постановщику: «Все это испещрено почти неприличной выходкой против меня лично и узким взглядом не только на Достоевского, но и вообще на литературу и театр, узким, партийным, нехудожественным»^<7>. Репетиции продолжались, а 23 октября состоялась премьера спектакля «Николай Ставрогин». Горький впервые увидел его в начале февраля 1914 года, но своего отрицательного отношения к спектаклю не изменил.

На протяжение ряда месяцев Горький подвергался до ожесточения резким нападкам буржуазной прессы и целого ряда писателей, в частности Ф. Сологуба, Д. Мережковского, И. Ясинского и других, обвинявших его в «дерзких выпадах против титана русской мысли», хотя Горький осуждал не Достоевского вообще, а инсценирование его романов в театре.

Куприн, как это порою с ним бывало, не разобравшись глубоко всущности спора, принципиального и политически важного для того времени, выступил заодно с теми, кто осуждал Горького. Он выдвинул два аргумента: во-первых, «если считать, что типы Достоевского вредны на сцене, тогда, значит, они вредны и в литературе», но ведь Достоевский не изъят ни из литературы, ни из библиотек и, следовательно, его можно ставить на сцене; во-вторых, грешно «поднимать руку» на наш лучший театр, который обладает нужным чутьем и сам знает, что включать в свой репертуар. А что до романов Достоевского, то хотя они явно тенденциозны, однако вряд ли мы вправе осуждать гениального писателя за это. Куприн здесь противоречит себе самому: он готов простить Достоевскому тенденциозность его романов, но в то же время упрекает Горького в тенденциозности, считая ее недостатком творчества писателя. Вмешательство Горького в постановку «Бесов» Куприн объяснил его «слишком долгой причастностью к партии социал-демократов»^<8>.

В своих сбивчивых и противоречивых рассуждениях Куприн, разумеется, был неправ. Прав был Горький. В его поддержку выступила тогда ленинская «Правда», поместившая открытое письмо рабочих, которые заявили, что они вместе с Горьким протестуют против проповеди мракобесия с подмостков театра: «Под видом служения искусству позорно проповедовать мракобесие, позорно служить реакции»^<9>. На стороне Горького был и Демьян Бедный, активно вмешавшийся в полемику своей басней «Бесы» (1913), которую назвал «очень свирепой»^<10>.

Выступление Куприна объективно было на пользу реакционным силам в стране, но не подлежит никакому сомнению, что он был далек от намерения проповедовать мракобесие и служить реакции «под видом служения искусству»: то и другое всегда было ему органически чуждо и враждебно. Примечательно, что за день до появления горьковской статьи Куприн выступил в печати против антисемитизма, национальной розни и расовой дискриминации, против провокационной затеи правительства организовать громкое судебное разбирательство «дела Бейлиса».

Писатель был убежден, что как в свое время еврейские погромы, так и этот кошмарный процесс подготовлен охранкой и черносотенцами: «...вся мрачная таинственная закулисная сторона этого возмутительного дела носит... тот же характер кровавой провокации»,— заявил Куприн^<11>. В оценке суда над Вейлисом Куприн был солидарен с Горьким и Короленко.

Вряд ли можно считать случайным совпадением и факт, что Куприн прекратил сотрудничество в «Новом журнале для всех» тогда, когда узнал, что издателем его стал черносотенец Гарязин — издатель реакционного еженедельника «Дым отечества». В ноябре 1913 года в печати появилось открытое письмо группы литераторов — и Куприна в том числе — с отказом от участия в «Новом журнале для всех»^<12>.

Полемика вокруг Достоевского не могла способствовать сближению Куприна и Горького, она, наоборот, внесла нежелательный оттенок недоверия в их отношения, помешала углублению дружбы, возобновление которой явственно обозначилось полтора года тому назад. Даже после того, как Горький в последний день декабря 1913 года вернулся из политической эмиграции в Россию, что-то мешало обоим коротко сблизиться, хотя между ними в дальнейшем не возникало ни личных размолвок, ни принципиальных литературных споров, а их имена очень часто снова упоминались в печати рядом.

5

Лучшие образцы реалистической художественной прозы Куприна предвоенных лет были пропитаны жизнерадостным мировосприятием и вновь усиливавшимся социальным критицизмом. Особенно сильно «дух отрицанья» ощутим в очерково-публицистической книге Куприна о знаменитом французском памфлетисте Анри Рошфоре, выпущенной в самый канун войны — в июле 1914 года^<13>.

В личности и деятельности «короля фельетонного памфлета», каким был Анри Рошфор, русского писателя-демократа восхищали смелость и страстность в отстаивании и защите справедливых прав человека от произвола властей, неукротимость энергии политического бойца. Куприн уподобляет Рошфора солдату, который не покидает добровольно своего поста и умирает на часах, «не выпуская из рук своего страшного оружия», каким в руках Рошфора было перо памфлетиста.