О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава III. К новому подъему

Куприн включил в свою книгу многочисленные высказывания самого Рошфора, ибо хотя о нем у нас уже писалось, но «никто не заставлял говорить Рошфора своими словами, что было бы сто крат интереснее»^<1>. Некоторые выдержки из статей-памфлетов Рошфора Куприн дает в собственном переводе с французского. Куприн убежден в том, что язвительные строки Рошфора на политические темы и поныне живы своей «неувядающей злобою», а ненависть его к реакции и бонапартистскому режиму во Франции «будет понятна особенно в России» (IX, 140). Слово «особенно» Куприн выделил в своей книге, давая читателю понять, что все, что взято из статей Рошфора, интересно постольку, поскольку оно имеет прямое отношение к современной России. В письме к редактору «Русского слова» Ф. И. Благову (середина июля 1913 года) Куприн заметил, что «Рошфор так обаятелен по своей злобе, презрению и остроумию, что он жив и до сих пор»^<2>. А в другом недатированном письме в редакцию той же газеты он еще определеннее заявил, что в работе над очерком о Рошфоре им руководили любовь к уму этого человека и «желание показать аналогичность тогдашних французских и теперешних русских условий общественной жизни»^<3>.

Куприн, например, приводит полные желчи слова Анри Рошфора о том, что во Франции министром изящных искусств назначен маршал, а на должности директора театра в Мадриде подвизается ничего не смыслящий в искусстве начальник кавалерии, и от себя иронически замечает: «Петербургский читатель больше, чем всякий другой, поймет всю неувядающую колючесть этих строк»^<4>. Да, читатель понимал — ибо то же происходило тогда и в России. Русскому человеку был хорошо понятен смысл издевки Рошфора над тупоумием и безответственностью государственных министров, слишком часто пользовавшихся на службе «привилегией двухгодовалых детей — не отвечать ни за слова свои, ни за свои поступки»^<5>.

Куприна восхищает смелость и беспощадность, с какою Рошфор зло обличал в печати императора французов и его жену. Он обращает внимание своих читателей на резкие и справедливые выпады Рошфора против «тех государынь, которые с высоты своих фальшивых волос председательствуют в советах, выбирают министров, устраивают <...> экспедиции и посылают солдат на смерть...»^<6>. Подчеркнутые Куприным слова были «явным и злым намеком» не столько на императрицу Евгению, которую имел в виду Рошфор, сколько на русскую императрицу Александру Федоровну, которая тоже и председательствовала в разных благотворительных обществах, и шефствовала над воинскими частями, и бесцеремонно вмешивалась в государственные дела, добиваясь от царя — в угоду Григорию Распутину — замены одного министра другим.

Рошфор когда-то с убийственным сарказмом писал о том, что у него всегда вызывает чувство восторга лишь один «прекрасный государь» — Наполеон Второй. Этот император был хорош тем, что он... никогда не царствовал. «И что это было за правление, друзья мои, что заправление! — восклицал Рошфор.— Ни налогов, ни бесполезных войн с неизбежными потерями, ни отдаленных экспедиций, на которые расходуют по 600 миллионов для того, чтобы вытребовать 15 франков; не было при нем двора, на содержание которого страна расходовала бы громадные суммы, не было министров, из которых каждый исполнял бы от пяти до шести должностей с жалованьем в 100 тысяч франков за каждую должность»^<7>. Конечно же, Куприн не без тайной мысли сделал эту пространную выписку из антимонархического памфлета Рошфора. Ненависть французского памфлетиста к монархии, к тирании была по душе Куприну. Он верно сказал о Рошфоре: «Более пламенными и презрительными словами никто не решался оскорблять монархов».

Кроме Рошфора - политика и борца, Куприна интересовала его личность как гражданина и человека. Привлекало в этом «свирепом памфлетисте» то, что он, по словам писателя, обладал «благородным, отзывчивым и теплым сердцем», обращенным к народу. Куприн готов расписаться под афоризмом Рошфора о том, что заслуги простого пожарного значительнее заслуг маршала: первый, жертвуя своей жизнью, спасает людей, а второй обрекает их на смерть и истощает казну. Смелая борьба Рошфора за гражданские права и политическую свободу в стране, за равноправие женщин, за благополучие и счастье всех членов общества, его всегдашняя готовность встать на защиту несправедливо гонимых,— все это было бесконечно дорого Куприну в личности французского публициста.

Именно поэтому Куприн с горечью говорит о последних годах жизни Анри Рошфора, когда он — в прошлом деятельный участник Парижской коммуны — ушел из-под знамени республиканцев и демократов и на какое-то время «сделался юдофобом, националистом, поклонником белого генерала Буланже и антидрейфу-саром» (IX, 142). Его выступление на стороне реакционеров Куприн признает великой ошибкой и заблуждением Рошфора, тем более досадными, что в пору расцвета своей деятельности этот блестящий публицист и остроумный памфлетист «был во Франции таким же властителем дум, как в России Герцен в пору изданияего „Колокола“» (IX, 139).

Сравнение Рошфора с русским революционером-демократом было неточным, но оно показывает, как высоко Куприн ценил его за то, что Рошфор бесстрашно «шел на врага с открытым забралом и с мечом в руке» (IX, 142).

Нельзя, однако, сказать, что сам Куприн в то время, когда им писались эти строки, отваживался идти на врага «с открытым забралом и с мечом в руке». В нем все-таки было мало того, что его так восхищало в Рошфоре и в Герцене: он не обладал качествами политического бойца. Но при всей своей непоследовательности и невольных заблуждениях Куприн боролся, как умел и как считал возможным, с вполне определенным врагом и защищал идеи, которые были дороги демократической России.

6

Совершенно искренне сочувствуя всякому проявлению возмущения и протеста, Куприн, однако, так и не смог в предвоенные годы практически войти в тесное соприкосновение с активными общественными силами страны. Положительного героя для своих произведений он продолжал искать и по-прежнему находил не среди сознательных революционеров, а среди людей иного идейного облика и социального склада. Несомненно, что в ту пору его пленяли мужественные, волевые характеры, но почти одновременно он рисовал и совсем другие портреты, зачисляя в разряд положительных таких людей, которые во всем контрастны героям «Черной молнии», «Жидкого солнца» или «Капитана» и лишены героических черт.

Таков Иван Семенюта из рассказа «Святая ложь» (апрель, 1914). Легко видеть, что человек этот, в сущности, совсем не плохой: он трудолюбив и усерден, с мягким характером, ласковый, скромный, отзывчивый. Но Семенюта не возбуждает восторженных чувств читателя. Он излишне робок, растерян, молчаливо-замкнут, даже выглядит запуганным, придавленным жизнью. Поэтому в житейских делах он оказывается «самым типичным из неудачников», ибо судьба благоволит людям решительным, энергичным, смелым, а Семенюта, при всех его добрых качествах, лишен всего этого. Его человеческие добродетели пассивны. Да и сам создатель этого литературного образа ничуть не умиляется им. Он говорит о своем герое тоном жалостливой, необижающей иронии, но не осуждает его, не отказывает ему в праве на жизнь, которой достоин каждый человек.

Конечно, гуманизм Куприна, как он выразился в обрисовке Семенюты, совершенно недостаточен с точки зрения революционной идеологии. Нам дорог в искусстве гуманизм активно борющийся, а не сострадающий только, ибо в жалости всегда есть нечто такое, что унижает достоинство и гордость человека. В купринском рассказе, как и во всем его творчестве, доминирует гуманизм демократический, в котором всегда заключено сострадание и жалость к людям — вместе с уважением к ним и беспокойством за их неустроенную жизнь.

Перед войной Куприн написал около десятка рассказов, очень мало связанных с общественной жизнью того времени, таких, которые нельзя прямо соотнести с теми или иными политическими событиями дня. Есть среди них рассказы, основанные на авторских воспоминаниях о прошлом: «Травка» (1912), «В медвежьем углу» (февраль, 1914) или та же «Святая ложь». Есть и рассказы с анекдотическим сюжетом, немного смешные, немного забавные, построенные на комизме положения и комизме языка рассказчика. По преимуществу в этом состоит интерес юмористического монолога «Мученик моды» (1913) и гротескного рассказа «Винная бочка» (февраль, 1914).

В ряде предвоенных произведений речь идет о животных, о зверях, о детях. Таковы рассказы «Медведи», «Еж» и «Слоновья прогулка», созданные в 1913 году, и рассказы «Брикки» и «Марья Ивановна», датируемые 1914 годом. Они в первую очередь адресованы детскому читателю. Общее, что сближает столь несхожие по сюжету и образам рассказы, это то, что они словно пронизаны веселым светом, ощущением радости и красоты. В них много жизнелюбия.

Возьмите рассказ «Слоновья прогулка». Только ли это увлекательно изложенная история о том, как добрый и умный слон Зембо совершил весеннюю прогулку по Москве и чем она для него кончилась? Пафос рассказа — в неукротимом стремлении всего живого к свободе, к солнцу. Вы читаете о том, как Зембо «победной торжествующей походкой» идет по зоологическому саду и, покинув клетку, высоко поднятым хоботом трубит радостную песню весне, наслаждаясь свободой,— и возникает не новая у Куприна, настойчиво повторяемая им мысль о счастье быть свободным, о ненужности и бессмысленности зла и жестокостей, о красоте добра и справедливости. Вы безотчетно проникаетесь добрым сочувствием к мягкому, вежливому и умному великану, вырвавшемуся на волю, и сопереживаете затем эмоции гнева и мстительного буйства, вспыхнувшие в Зембо, когда его, скованного, силой тащат снова в клетку-тюрьму. Весь купринский рассказ — именно в этом настроении, в этой эмоциональной атмосфере, вызывающей у читателя сложный ряд ассоциаций.

Вообще от подавляющего большинства произведений Куприна, написанных в тот отрезок времени, когда в русском народе с новой силой стала прорываться ненависть к угнетению и недавняя усталость сменялась революционным брожением масс, веяло чем-то освежающим, бодрым, веселым и жизнерадостным. Показательно, что в предвоенные годы возрос интерес демократического читателя к произведениям Куприна, значительно увеличился спрос на его книги.

Специалисты по книжной торговле единодушно отмечали: «Очень хорошо идет Куприн»^<8>. Это подтверждается официальными данными Главного управления по делам печати: в 1912 году сочинения Куприна издавались тиражом в восемь тысяч экземпляров, тогда как книги Леонида Андреева и Д. Мережковского — недавно еще очень «модных» и популярных писателей — имели пятитысячный тираж^<9>. Небезынтересно отметить для сравнения, что за три года до этого — в разгар реакции — у русских читателей особым спросом широко пользовались совсем иного рода книги — о черной магии, оккультизме, гаданиях и предсказаниях. Тогда, в 1909 году, можно было прочитать в печати такое сообщение: «Очевидно, в широкой интеллигентной публике интерес сначала к политике и к красным брошюрам, затем к порнографии, после к вопросам религии — сменился интересом к таинственному, к магии, к оккультизму и пр.»

В рецензии на очередной том купринских сочинений говорилось в конце 1912 года, что «если искать в литературе противоядия унынию и самоубийствам среди подрастающего поколения, то именно в такой бодрой и жизненной литературе», одним из талантливых создателей которой является Куприн^<10>. Это литература помогала росту правосознания демократического читателя и возбуждению энергии протеста в русском обществе. Легко допустить возможность и, вероятно, даже неизбежность дальнейшего возрастания протестующих мотивов в творчестве Куприна по мере все более высокого подъема освободительной волны в России. Но война прервала и революционный подъем и отрицательно отразилась как на творчестве Куприна, так и на судьбе всей русской литературы в канун Октября.