О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава IV. Писатель и война

Возмущенный «неслыханной жестокостью» немцев и «германскими зверствами» в захваченных ими селах и деревнях, о чем ежедневно сообщала печать, Куприн был готов видеть в немцах уже не только варваров, но и «садических безумцев», опьяневших от крови беззащитных людей. Эта мысль выражена им в статье «О жестокости» (1915). Он писал в ней: «Вообразите себе кровожадность, как меру, введенную в строгую систему. Насилие над женщинами и убийство детей, как кабинетный способ обескровливания дочиста враждебной страны. Поджоги, разгромы и добивание раненых, как механический рецепт устрашения.

Глумления над ни в чем не повинными людьми, толчки, плевки, кулаки, приклады и мерзости, каких не предвидел ни один знаток сексуальной психики...» Перечислив далее все подлинные и воображаемые преступления немцев, Куприн негодующе восклицал: «Нет, видимо сам бог отступился от страны, покарав ее этим неизлечимым, злобным, хитрым и холодным сумасшествием»^<1>.

Ну, а ежели «сам бог» за нас и против немцев, то наше дело свято и справедливо и, значит, надо всем идти в бой и сражаться «до победного конца», до полного уничтожения врага. И вот уже из-под пера Куприна 18 сентября 1914 года выходит воинственное четверостишие:

Эта мысль показалась ему настолько верной, что он не расставался с нею около года. Одно из газетных интервью Куприна конца 1914 года так и названо: «Во имя бога!»^<3> В сонете «Рок», написанном 20 января 1915 года, Куприн говорит, что если Россия воюет с Германией, то это потому, что ее народ «божье исполняет повеленье» и, не преследуя никаких корыстных целей, «миру он несет освобожденье и смерть войне»^<4>.

Захватническая, с обеих сторон несправедливая война представлялась Куприну всенародной, чуть ли не «святой», освободительной, делом глубоко патриотическим. Ему вдруг вспомнился Севастополь, показалась правильной историческая аналогия между нынешней войной и Крымской: «Тот же подъем патриотизма,— пишет он в одной из статей,— тоже стремление стать в ряды действующей армии, то же спокойствие и такая же трезвая мобилизация»^<5>. Ему кажется, что «наш рабочий и мужик» охотно становятся в эти дни солдатами, готовыми к бою, что весь народ России взялся за оружие «с полным сознанием своей обязанности перед родиной»^<6>.

И если, как он думал, весь народ глубоко осознает свою обязанность перед родиной, то как он, русский писатель и гражданин страны, подвергшейся разбойничьему нападению,— останется безучастным? И вот в середине августа — через две недели после объявления войны—писатель на собственные средства открывает в своем гатчинском доме лазарет для раненых солдат. Ежедневно он ходит на вокзал, отбирает очередную партию больных, прибывших с фронта, и доставляет их к себе домой. Его жена, Елизавета Морицевна, служившая в русско-японскую войну сестрой милосердия, взяла на себя заведование домашним госпиталем и уход за ранеными.

В конце 1914 года он обратился через газеты с призывом добровольно жертвовать деньги на нужды армии и на лечение раненых фронтовиков, решительно отказывается от публичного чествования его по случаю 25-летия литературной деятельности^<7>. По-видимому, тем же стремлением принести какую-то практическую пользу воюющей русской армии были вызваны поездки Куприна в сентябре 1914 года в прифронтовые города Двинек, Вильно и Ровно^<8>.

Куприну не терпелось попасть в действующую армию. Он чувствует себя неловко оттого, что он штатский, стыдится своего писательства. Он хлопочет о призыве на службу. В начале ноября 1914 года Куприн надел мундир поручика. «А ведь счастье быть теперь военным!»^<9> — восклицает он в беседе с журналистом. С другим журналистом он поделился своим радостным настроением: «Я сам не ожидал, что меня взволнует и оживит простое, казалось бы, но непривычное дело — надеть мундир <...> чувствую себя молодым и бодрым»^<10>. Поначалу военная служба, которую он отбывал в Гельсингфорсе, нисколько его не тяготит.

Он рад постоянному общению с солдатами, восхищен их выносливостью и выдержкой: они — «все народ серьезный», «мудрые мужики», «это войско, с которым можно сделать что угодно». Отзываясь тепло о солдатах, Куприн, по свидетельству корреспондента, весь «загорался, и какая любовь к серым защитникам родины светилась в его глазах»^<11>.

Увлечение службой было на первых порах столь полным, что свое уважение к солдатам он незаметно перенес и на офицеров, на всю армию. Он, автор «Поединка», сейчас вдруг заговорил о том, будто за последние десять лет офицерская среда до неузнаваемости изменилась к лучшему, что в армии больше нет ни тех грубых нравов, ни того грязного быта, которые изображены им в той обличительной повести. Свои теперешние наблюдения — несомненно, очень поверхностные — Куприн резюмировал следующим образом: «Народился другой офицер, другой солдат... Возвратившись в армию, я теперь не узнаю их: переменился и мой Ромашов, изменились и другие герои «Поединка», и часто, уже не как военный, а как бытописатель, я изумляюсь: какое чудо совершило эту перемену? С каким вниманием, с каким увлечением офицеры учатся...»^<12> Ничто в армии не вызывает теперь с его стороны порицаний.

Что суждения Куприна были далеки от истины, вряд ли можно в этом сомневаться. Переменились не бывшие герои «Поединка», не офицеры царской армии стали другими, а изменился — пусть ненадолго — взгляд писателя на них, от которого сам Куприн скоро откажется. Примечательно, что весной 1915 года, будучи в Финляндии, он написал «Драгунскую молитву» — первый вариант, очевидно, не пропущенного цензурой рассказа, впоследствии доработанного и переозаглавленного в «Последние рыцари», где будет уже без розового флера, трезво-критически оценено положение дел в русской армии периода войны с Германией.

Вполне допустимо, что скорому отрезвлению Куприна способствовало то обстоятельство, что он прослужил в армии очень мало: уже в середине января 1915 года он заболел и в самом начале мая был уволен по состоянию здоровья. И хотя он жаловался на «несвоевременность болезни» и совершенно искренне говорил, что «полон кипучим желанием только служить и служить родине»^<13>, к весне в нем заметно охладел недавний боевой пыл, и, выздоровев, он не пытался больше вернуться в воинскую часть командовать ротой. В конце мая 1915 года Куприн выразил желание стать военным корреспондентом: «Поправлюсь и тогда поеду корреспондентом. Я уверен, что это даст мне многое»^<14>. Намерение это не было осуществлено ни тогда, ни позднее.

3

На внезапно начавшуюся войну Куприн откликнулся немедленно и очень энергично рядом публицистических статей, настроенных «на патриотическую волну», двумя-тремя стихотворениями лозунгового, призывного характера, да несколькими газетными интервью, в которых он обычно информировал читателей о своей занятости «военными уставами, построениями и учениями». Что касается собственно художественного творчества, то некоторое понятие о взглядах и настроении писателя в начале войны дают его «Сны» (октябрь, 1914) — лирико-философские раздумья над настоящим и будущим человечества. В дни, когда народы судорожно бились в крови и в огне войны, Куприн упорно твердил в своих «Снах» о том, что «человек пришел в мир для безмерной свободы, творчества и счастья» (VI, 145). Вопрос лишь в том, как утвердить на земле этот идеал. Куприн убежден, что к этой цели и к братскому единению людей приведут «не война, не политика, не умные, разговоры, не конференции», а... развитие авиации! Да, только «великое искусство летания», говорит Куприн, принесет человеку ощущение «чистой блаженной радости» и «великой свободы».

В этих рассуждениях немало наивного, неясного, путаного, хотя им нельзя отказать в полнейшей авторской искренности. Войной были подсказаны сюжетные положения и темы водевиля «Лейтенант фон Пляшке», написанного в декабре 1914 года^<15> 281. Тут, так сказать, инсценированы идеи, содержавшиеся в статьях и стихах Куприна: немцы — разрушители культуры и убийцы невинных людей, Пруссия — очаг милитаризма. Заглавный герой водевиля, собираясь на войну против «русских варваров», рассказывает о том, что он будет там делать: «Я сожгу сотни деревень, разрушу все храмы и музеи, расстреляю тысячи мужчин, женщин и детей...» Идеалом лейтенанта является легендарный «свирепый царь Гелиогабал», знавший только одно правило обращения с соседями — «руби с плеча, смелей коли!». Спесивый пруссак причисляет себя к «непобедимым потомкам Атиллы», именует немцев не иначе, как «мощными тевтонами», «мужественными белокурыми гигантами», которым под силу победить все народы и «дрессировать весь мир». Собеседник лейтенанта ростовщик Зигерле убежден, что стоит только немцам крикнуть: «Дейчлянд юбер аллес!» — и перед ними «вся Европа запищит». Между воинственным лейтенантом и пройдохой Зигерле происходит следующий диалог: