О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава IV. Писатель и война

— Какие три самых главных слова на букву «к»?

— Кайзер, кровь, контрибуция.

— А для чего существует мир?

— Для Германии.

— Германия?

— Для Пруссии.

— Пруссия?

— Для кавалерийского гвардейского лейтенанта.

— Лейтенант?

— Для того, чтобы повелевать, разрушать, делать долги, пить, есть, ни за что не платить, наслаждаться и блистать^<1>.

Милитаристский дух прусской военщины и алчные устремления кайзеровской Германии к захвату чужих земель и к покорению не только Европы, но и всего мира, подмечены Куприным исторически верно. В этом смысле его водевиль и поныне злободневен и современен, ибо обличаемые в нем захватнические и реваншистские идеи, составлявшие сущность пруссачества и разгромленного гитлеризма, подогреваются и в сегодняшней буржуазной Западной Германии. Однако купринский «Лейтенант фон Пляшке» — всего лишь «водевиль с пением и маршировкой», завершающийся трусливым бегством прусского вояки, до смерти напуганного донскими казаками, победоносно вступившими в Берлин. Разумеется, жанр водевиля — с его условностью сюжета, сценических положений, образов и разговорного языка — допускал возможность завидно легкой развязки, которая как бы говорила зрителю и читателю: «Ничего, мы непременно и очень скоро победим хвастливых пруссаков на поле боя». От водевиля «Лейтенант фон Пляшке» исходил казенно-патриотический пафос, его агитационная заданность очевидна.

Было легче писать такой водевиль, чем серьезный реалистический рассказ об ужасах и тяготах войны. И Куприн не написал такого произведения. Не написал по двум причинам. Во-первых, масштабы событий представлялись ему столь грандиозными, что он считал преждевременным браться за эпическую разработку военной темы сейчас, в ходе мировой войны. Художники, говорил он, пока еще «слишком субъективны и разгорячены», они еще не успели спокойно осмыслить происходящее, глубоко в него вникнуть. Сославшись на Толстого, создавшего «Войну и мир» спустя более полувека после событий Отечественной войны, Куприн о себе самом заявил в мае 1915 года: «...писать я думаю о войне не раньше ее окончания, когда будут подведены итоги»^<2>

В данном случае Куприн склонялся на сторону тех, кто исповедовал сомнительную теорию «дистанции времени», теорию, которая ведь не так давно имела хождение — да и сейчас еще не изжита — среди некоторой части теоретиков и практиков советской литературы. Куприн был тогда не одинок в своих суждениях. Так думал, например, С. Сергеев-Ценский. Когда незадолго до февральской революции к нему обратился Горький с просьбой дать для антивоенной «Летописи» какой-либо новый рассказ, Сергеев-Ценский ответил, что он в последнее время ничего не пишет и что сейчас вообще не до писания. Горький был очень огорчен отказом Сергеева-Ценского и решительно не согласился с ним, будто в дни войны писатели должны молчать: «Может быть, я понимаю Ваше настроение и, конечно, не решусь спорить с ним. Скажу только, что никогда еще живое слово талантливого человека не было так нужно, как теперь, в эти тяжелые дни всеобщего одичания»^<3>. Вероятно, нет нужды доказывать ошибочность приведенных выше суждений Куприна.

Но не в этом заключалась главная причина того, что Куприн не дал ни тогда, ни в последствии прямого отображения военных событий 1914—1918 годов. Ведь он все-таки пытался принудить себя писать художественную прозу о войне — и, однако, не мог продолжать начатое. «Принимаюсь за рассказ и скоро обрываю работу» — такими признаниями пестрят его интервью тех лет^<4>. В письме к А. Измайлову от 6 марта 1915 года он говорит, что ему кажется просто «удивительным, как это другие умудряются писать»^<5>.

Лично для него трудность состояла в том, что он не был непосредственным участником войны и ни одного дня не провел в окопах и не сражался на фронте, хотя и хотел этого. В декабре 1915 года, находясь в Киеве, Куприн намеревался выехать на фронт, но «то не случалось оказии, то не было свободного автомобиля», а потом он отказался от поездки на войну в роли «наблюдателя» со стороны. В очерке «Союзники» (январь, 1916) он писал: «... В конце концов, я и сам решил, что ездить туда из праздного любопытства, с комфортом и полною безопасностью... ну, как-то неловко, что ли, неловко наблюдать для темы страдания, смерть или роды... И все равно, ведь из мимолетных картин, из беглых расспросов, из отрывочных рассказов никак не уловить даже тени того великого, страшного и простого, что совершается там, впереди»^<6>. Куприн считал для себя невозможным писать. С искренним недоумением он спрашивал: «Как можно писать о буре в море, если никогда не видел не только легкого волнения, но даже самого моря?»^<7> 288

Отвечая в ноябре 1915 года на анкету «Журнала журналов», Куприн сказал: чтобы правильно описывать войну, художнику надо, как это делали Толстой и Гаршин, самому побывать на войне, пройти сквозь ее огонь. Почему нас волнуют «Севастопольские рассказы» Толстого и «Четыре дня» Гаршина? Потому, что они «овеяны дыханием войны, которую названные авторы пережили и переиспытали...»^<8>. Если этого нет, то в произведениях будут «неизбежны ошибки, самые смешные и самые вопиющие нелепости». Куприн с огорчением отметил, что «у многих беллетристов, не видевших и не испытавших войны и тем не менее ее отражавших, таких ошибок и нелепостей не оберешься. Убедительные и красочные в своих невоенных рассказах, эти беллетристы становятся жалкими, напыщенными и фальшивыми, когда берутся за батальные сюжеты»^<9>. Досаду вызывали в Куприне бессчетные рассказы и стихотворения, сочиненные «в уютном кабинете» литераторов, которые не знают жуткой и обыденной правды о войне и потому «совершенно неправильно живописуют быт войны»^<10>. Легко себе представить, как сидящие в окопах солдаты воспринимают эти вздорные сочинения: «...они буквально за животы держатся при чтении. Смеются, точно читают не об ужасах войны, а юмористический рассказ из «Сатирикона»^<11>.

Рассказ о трагическом и ужасном не должен возбуждать смеха. Серьезный военный рассказ будет написан тем из русских писателей, кто сегодня находится на передовой и вместе с солдатом идет в атаку. Такой писатель непременно явится, Куприн убежден в этом, и, вероятнее всего, то будет молодой и талантливый художник. «Я верю,— заявил Куприн,— что где-нибудь в мерзлом окопе или в развалившейся халупе сидит он, никому еще не ведомый, еще не чующий своего великого призвания, но уже бессознательно впитывает своими широко открытыми глазами и умным послушным мозгом все слова, звуки, запахи, впечатления»^<12>

Сам Куприн сказал о себе: «На войне я не бывал, и потому мне совершенно чужда психология сражающихся солдат...»^<13>. Боясь сказать слово неправды о людях на войне или невольно сфальшивить в художественном описании военных событий и тем самым показаться смешным, Куприн, в силу своеобразия своей писательской индивидуальности и особенностей творческого метода, так и не взялся в разгар войны за батальные сюжеты: к ним он обратился немного позднее, уже после февральской революции.

Первые антивоенные произведения Куприна, одушевленные резко выраженными пацифистскими идеями и настроениями художника-гуманиста, написаны с отвлеченных позиций христианской морали, причем отличительную их особенность составляет тяготение автора к обобщенно-символическим художественным формам, к использованию образов и сюжетов, традиционных в апокрифической литературе. Мрачные, трагические события минувших месяцев войны своеобразно художественно преломились и нашли субъективно-эмоциональный отклик писателя в небольшом сказе «Сад пречистой девы»» появившемся летом 1915 года^<14>. По времени написания он совпал с годовщиной нападения Германии на Россию. Рассказ рисовал гигантских масштабов картину — грандиозное поле сражений, до самого горизонта усеянное трупами убитых и оглашаемое стонами раненых. Это «страшное видение» взаимного человеконенавистнического истребления людьми друг друга предстает ясным, чистым и кротким очам богоматери — пречистой девы: «Напоенные кровью, сырые, красные луга и нивы. Сожженные дома и церкви. Поруганные женщины, обиженные дети. Сплошные холмы, целые горы наваленных один на один трупов, под которыми хрипят умирающие. Стоны, проклятия и богохульство, вырывающиеся сквозь предсмертную икоту и скрежет зубовный... Изуродованные тела, иссохшие материнские груди, сочащиеся раны поля сражений, черные от слетевшегося воронья» (VI, 442). Воистину апокалипсическое зрелище земли мертвых, кроваво-черный лик войны, до осязаемости зримая картина ее ужасов, людских зверств и человеческих мук. Земля погружена во мрак ночи — и «над миром нависла душная, грозовая тишина», воздух неподвижен.