О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава IV. Писатель и война

Есть ли, однако, просвет в будущее? Над красными от крови полями сражений, напоминающими огромное открытое кладбище с незахороненными и разлагающимися человеческими телами, медленно и с трудом «восходит солнце, окутанное тяжелыми, густыми облаками». Что оно сулит оставшимся в живых, что предвещает и пророчит? Обновленную жизнь? Надежду на мир и счастье? Победу гуманизма, торжество любви над ненавистью и жестокостью? Солнце, радуя и согревая, одновременно и тревожит неопределенностью будущего: «Огромным багровым пятном, всемирным кровавым пожаром горит оно на небе». Возможны новые потрясения, разруха и новый «кровавый пожар» как следствие войны и как возмездие за проявление столь великой «человеческой злобы, зависти, корысти, нетерпимости и властолюбия» (VI, 442). Впрочем, будущее гадательно, оно скрыто от нас «непроницаемой завесой, за которой таятся темные пути грядущего, понятные только детям, мудрецам и святым прозорливцам» (VI, 440).

Рассказ передает ощущение тревоги, горечи и растерянности, охватившее Куприна во время войны, патриотическое чувство которого было оскорблено неудачами на фронтах и унижением России, омрачено бессмысленной гибелью миллионов ни в чем не повинных людей. Писатель был буквально потрясен тем, как за короткий срок озверели в своей жестокости люди, так что потеряли всякую цену и человеческая жизнь, и человеческая личность. В событиях и фактах происходящего он уловил близящуюся катастрофу — возможную гибель уже не только культуры и цивилизации, но и человечества, всего живого на земле.

Чувство душевной подавленности, мрачное настроение и беспокойные авторские раздумья о настоящем и будущем облечены в рассказе в форму библейски легендарного сюжета, религиозной символики, иносказательной образности. Сюжет из церковно-житийной литературы писатель обработал и в рассказе «Два святителя», написанном осенью 1915 года^<1>. То, что здесь изображено и о чем повествуется, никак внешне не связано с современной действительностью, она ассоциативно соотнесена с нею: Куприн проводит дорогую для него идею действенного заступничества за несправедливо обиженного и угнетаемого человека-труженика, за народ.

Гуманистическая мысль выражена в форме церковной притчи о святителе Николае, который, встретив на дороге мужика, ласковым словом ободрил его, заступился за истязуемую им лошадь и помог мужику вытащить из грязи тяжелый воз, и после того сам господь повелел, чтобы Николая чтили «все слабые, голодные, вшивые и больные» и чтобы все люди дважды в год отмечали праздник этого доброго, милостивого святителя за то, что он «приласкал мужика» (VI, 439). Доброты и милосердия! — вот к чему в дни войны взывал писатель рассказом «Два святителя».

Возвращением из мира художественной условности в живую современность — социально-историческую и литературную — явился ряд последующих купринских рассказов. В основу одного из них лег злободневно-литературный сюжет — о самонадеянном и невежественном писателе, который, не изведав войны и ничего не зная о людях на войне, обо всем рассуждает с беззаботной легкостью и апломбом. Это — насмешливый, едко-иронический рассказ «Груня»^<2>.

У молодого литератора Гущина самое ложное представление о войне, о поведении солдат и командиров в бою. Подобно тем беллетристам, над которыми Куприн иронизировал в своих статьях и интервью, Гущин всюду ищет только театральные эффекты. Увидев в вагоне поезда раненого поручика с георгиевским крестом, он уже ждет от него непременного «красивого» рассказа о войне: «Вот, вот сейчас начнется захватывающее: визг бомб, бубуханье шрапнелей, татаканье пулеметов, знамя, пламенная, короткая, как блеск молнии, речь офицера, бешеное «ура», упоение битвы...» (VII, 64). Но поручик, к огорчению Гущина, рассказывает о страшном очень просто и даже, кажется, чересчур буднично, без ложного пафоса и рисовки: «А они нас за четверть версты из пулемета... Прямо передо мною, в пяти шагах... как бы тебе это передать?.. Ну вот кто-то взял и стегнул через все поле огромным стальным хлыстом... Понимаешь — черта, и пыль взвилась! Я добежал. Не испугался. Нет. Какой тут испуг, когда главный ужас уже преодолен. Просто обалдел. Остановился только на секундочку. Перекрестился и скок через черту. И вперед. А вокруг шум, грохот, беспорядок. Потом оглянулся назад, на роту. Смотрю, а они все, как бараны, через ту же самую черту скок да скок. Но я обо всем этом вспомнил тогда, когда мы уже взяли окоп. Вспомнил и, лежа, захохотал. А из солдат никто этого не помнил. Впрочем, и я тоже — о том, как мы выбили их из окопа, хоть убей меня, непомню! Ну вот ни на столечко» (VI 1,65).

Рассказ поручика правдив и прост, до предела сжат и точен, восхищает естественностью разговорной интонации. А Гущин свысока подумал о рассказчике: «Вот что значит не художник. Никчемную мелочь запомнил, а главного не уловил».

Сам писатель Гущин не способен подметить в человеке и вокруг себя тех драгоценных мелочей, подробностей, деталей, без которых истинному художнику не обойтись. Он едет «наблюдать жизнь», мысленно повторяя чужие слова: «Надо... подмечать каждую черту лица, каждый жест, ловить всякое меткое словечко». Но он не умеет наблюдать, не умеет всматриваться в лица и вслушиваться в речь, не улавливает оттенков красок и запахов, разнообразия слов. Все кажется ему таким неинтересным, ничего значительного и красивого он не находит в природе и в людях. Охотнее всего он говорит о себе самом и явно скучает, когда речь заходит о ком-либо другом. Гущин — воплощенное тщеславие, высокомерие и бездарность. Он мнит себя художником, «избранником», талантом, но единственное, что он пока «подарил» читателям, это — несколько «хромых стихотворений», которые ему как-то удалось «пристроить» в печати, да какие-то прозаические пустяки с претенциозными подзаголовками «сюита», «новелла», «этюд», смысл которых ему был неясен. Гущина увлекает только ложно-величавое в жизни и в искусстве, он не понимает подлинной красоты, заключенной в правде и простоте. В своих писаниях он до нельзя фальшив, в разговорной речи пользуется «непонятными, приподнятыми оборотами».

Бездарнейший из русских литераторов, Гущин ничтожен и жалок как человек. Встреча с девушкой Груней показала, сколь бессилен и труслив он, лишенный воли и здоровых желаний, каким глупым и гаденьким выглядит рядом с нею — во всем естественной, искренней, прямой, умной и находчивой.

Куприн без тени снисхождения и сочувствия высмеял распространенный в то время тип писателя, отгородившегося от живой жизни и от людей, индивидуалистически замкнутого, жалкого и никому не нужного. В рассказе тонко разоблачена ложь в искусстве как «болезнь времени».

Этой болезнью не в меньшей, если не в большей, мере страдали газетчики, журналисты, любившие сочинять и преподносить читателю всякие небылицы. Печатная ложь и невежество газетных репортеров высмеяны и пародированы Куприным в юмористическом рассказе «Интервью», написанном почти одновременно с предыдущим — в июне 1916 года^<3>.

Не война, а тыл в дни войны — вот что было более доступно художественному исследованию Куприна. В очерке «Союзники» (январь, 1916), выдержанном в жанровой и стилевой манере «производственных» очерков, Куприн знакомит с рядом промышленных предприятий Киева, работающих на войну. Можно не соглашаться с Куприным в высокой оценке деятельности всероссийского земского союза, но нельзя не чувствовать того неподдельного волнения, с каким он в очерке говорит о рабочих и солдатах, о народе и его будущности. «Привычное, почтительное восхищение» вызывает в нем рабочий, четко и разумно управляющий машиной как ее «безграничный властелин», повелитель и творец.

От наблюдений за трудом рабочего мысль писателя переходит к солдатам как труженикам фронта: ведь война — тоже труд, только более опасный, навалившийся всей своей тяжестью на плечи вчерашних пахарей и пролетариев. Солдаты несут его мужественно и терпеливо. Собеседник Куприна восхищенно говорит о русских солдатах, выражая неизменные убеждения автора: «Прекрасный народ!» В такой народ нельзя не верить. И нельзя не надеяться на то, что наступит конец народным страданиям: окончится страшная война, и люди вернутся к строительству лучшей, свободной жизни. В разгар войны Куприну радостно мечтать «о временах, когда грамотная, свободная, трезвая и по-человечески сытая Россия покроется сетью железных дорог, когда выйдут из недр земных неисчислимые народные богатства, когда наполнятся до краев Волга и Днепр, обводнятся сухие равнины, облесятся песчаные пустыри, утучнится тощая почва, когда великая страна займет со спокойным достоинством то настоящее место на земном шаре, которое ей по силе и по духу принадлежит»^<4>.

Этими пророческими словами Куприн заключил свой очерк. В них — гуманистические думы писателя о будущем благе народа и страны, его в принципе отрицательное — хотя прямо не высказанное — отношение к войне. «Зачем и какому богу были принесены эти миллионы людских жертв?» (VII, 41) — вот вопрос, все чаще возникавший в глубине сознания Куприна.

Несомненно, что именно этими настроениями были продиктованы сатирически окрашенные рассказы Куприна «Гога Веселов» и «Канталупы». Оба они, написанные в 1916 году, вскрывали механику обогащения во время войны, а местом действия в обоих был избран Петроград.

Герой первого рассказа, Гога Веселов, в недавнем прошлом безалаберный кутила, картежник и повеса, со сказочной быстротой разбогател и даже внешне до неузнаваемости преобразился: «Цветущее лицо. Великолепное английское пальто балахоном, без швов назади. Палка черного дерева, вся испещренная золотыми инициалами. Тонкие замшевые перчатки цвета голубиного горла. Чудесное белье и в петлице смокинга бутоньерка с пучком ландышей» (VII, 43—44). Откуда этот блеск, эта роскошь? Очень просто: Гога Веселов «устроился» на службу в сыске, занялся тайным вскрытием писем. Открылся простор для шантажа и вымогательств. Гога быстро приобрел «опыт и хватку». Сначала обманом получил семьдесят пять тысяч у жены одного сибирского богача, а потом ему «удалось захватить» две выгодные военные поставки, на которых он «заработал» четыреста процентов. Честность и справедливость? Законы нравственности? Гоге Веселову они ни к чему в том «деле», каким он сейчас ворочает. Он говорит собеседнику: «Проживешь ты всю жизнь одною честностью и сдохнешь, как свинья под забором или в Обуховской больнице. И кому от этого польза?» (VII, 50). А надо из любого дела уметь извлекать выгоду, реальную пользу, только пользу — и только для себя!